Посылка
Анне Михайловне
Александр АЛЕКСАНДРОВ
Оттрещали крещенские морозы, отплясали по деревенским улицам вьюжные метели, тихо и как‑то торжественно вступила в свои права Масленица.
По вечерам за околицей в разных концах деревни Каськи вспыхивали праздничные костры, вокруг которых собирались старые и малые.
Парни-подростки, показывая перед девчатами свою молодецкую удаль, поочерёдно перепрыгивали через костёр, а те визжали, смеялись, хлопали в ладоши, ещё больше подзадоривали своих будущих женихов.
Праздник в разгаре, и вот уже на хуторе послышалась всем знакомая мелодия песни «Шумел камыш»… На время люди забыли про свои ежедневные заботы, отдаваясь весёлому настроению. Все жили в преддверии чего‑то нового, поэтому радовались не только наступившему празднику, но и предстоящей весне, которая была уже не за горами. Но природа от зимней спячки пробуждалась медленно. По ночам мороз продолжал разрисовывать сказочными узорами стёкла оконных рам, словно хотел оставить о себе добрую память. Под полозьями саней припозднившегося возницы было слышно, как с надрывом ломаются ледяные корочки, прихваченные лёгким морозцем. Кошки на своих шумных свадебных гульбищах всю ночь напролёт не переставали носиться по чердакам и до самого утра, в диком неистовстве вольной кошачьей жизни, распевали свои мелодии, не давая хозяевам спать. А днём, когда начинало пригревать солнце и с крыш робко срывалась первая капель, радовались все. Даже вездесущие воробушки, порхая и чирикая, купаясь в солнечном пруду, старательно стряхивали со своих сероватых пёрышек залежалую зимнюю пыль.
Волков развелось много. Они безнаказанно почти каждую ночь делали набеги на колхозные фермы или забирались в чьи‑нибудь плохо закрытые сараи, уничтожая последнюю живность.
«Обнаглели совсем окаянные, никакой управы на них нет», – ворочаясь с боку на бок, перед сном думала Нюрка.
За ночь раза два она слезала с печи, набрасывала на плечи рваную фуфайку и в исподнем белье выходила на улицу к спящей во дворе скотине. Стоя на крыльце и наслаждаясь окружающим безмолвием, шептала: «Тишина‑то какая, и весной уже припахивает».
И то ли от предстоящего весеннего ощущения, то ли оттого, что, по слухам, скоро кончится эта проклятущая война, а может, от осознания лучшего будущего к ней незаметно подступала душевная умиротворённость.
В сарае было тихо, и только изредка оттуда доносились редкие вздохи коровы да тихий гогот сонной гусыни.
«Слава богу, время потихоньку близится к теплу».
Чутко прислушиваясь к ночной безмятежности, Нюрка смотрела, как тополиные ветки со свисающими на них ледяными хрусталиками, словно переговариваясь между собой, медленно раскачивались от лёгкого дуновения ветра, наполняли ночное пространство лёгким серебряным перезвоном. Луна скользила по бесконечному небосводу, освещала притихшую, безмолвную, укрытую сугробами деревню. Редкие снежинки осторожно, как бы пробуя на прочность земную твердь, тихо падали на землю, покрывая её свежим пушистым одеялом. С улицы уходить не хотелось, но холод заставил Нюрку вернуться в тёплую избу. Быстро сбросив с себя фуфайку, она забралась на печь и только успела подумать, что пора бы уже завтра из кладовой занести в избу ткацкий станок, как верная подружка темна ноченька нежно подхватила её и повела от всех житейских забот в далёкую, неведомую ей страну на свидание с мужем.
…Она шла босиком по бесконечным просторам заливных лугов, усыпанных цветами, а над этими переливами разноцветья сияло голубое, без единого облачка, прозрачное небо. В предчувствии скорой встречи с любимым сердце с каждым шагом билось всё сильнее и сильнее, ведь где‑то совсем недалеко, там, за следующим поворотом, её ждёт Гришанька.
И тут Нюрка поняла, что вовсе не идёт, а летит над утопающими в цветах лугами, которые, переливаясь радужным великолепием, приглашают гостью стать частицей этого сказочного видения. И она не противилась, зная, что именно природа наделила её мудростью и долготерпением.
Именно сейчас она вспомнила, как совсем ещё молоденькой девчонкой в лёгком ситцевом платьишке на виду у всей деревни с замиранием сердца шла на первое свидание туда, где с вечера до поздней ночи хороводили на лугах парни и девчонки. С тех пор времени минуло немало, но чувство к любимому человеку не ослабело, а наоборот, с каждым годом вынужденной разлуки становилось сильнее и сильнее.
Чистота любящей души, чувственное отношение к жизни – всё это помогало ей справляться с неимоверными ежедневными трудностями. Вместе с детьми держаться на плаву, не забегая вперёд и в то же время стараясь не отставать от других. Она готова была преодолеть все жизненные препятствия, выпавшие на её женскую долю, лишь бы сейчас на короткое мгновение встретиться с любимым, обнять и сказать ему, чтобы он ни о чём не беспокоился, что дети одеты-обуты и с нетерпением ждут его скорейшего возвращения домой.
Гришанька предстал перед нею неожиданно – молодой, в военной форме, опоясанный ремнём, в хромовых сапогах, ну точь-в‑точь такой же, как на последней, присланной в письме фотокарточке. Он стоял и улыбался, его улыбка говорила: «Потерпи, милая, ещё чуток, я понимаю, как тебе трудно, но время уже работает на нас, война скоро кончится».
Разговаривая с любимым, Нюрка только сейчас обратила внимание, что стоит перед мужем в залатанной и перелатанной посконной исподнице. «Да что это я юбку‑то не надела, ту, которую специально берегу к приезду мужа? Теперь он наверняка поймёт, что живётся мне с детьми нелегко».
Но солдат продолжал улыбаться, не обращая внимания на одежду жены. Нюрка успела заметить, что на его гимнастёрке медалей стало больше, чем на фотокарточке, и они на солнце так сверкают, что их блеск мешает как следует рассмотреть лицо любимого. У женщины перехватило дыхание, и все заранее приготовленные слова вдруг куда‑то исчезли. Протягивая руки, она пыталась сказать ему что‑то самое главное, обнять, но никак не могла дотянуться, а несказанные слова от волнения застревали где‑то глубоко внутри, и, осознавая своё бессилие, она расплакалась.
Плакала безутешно, слезинки тихо скользили по её обветренным щекам и, падая на цветочные лепестки у её ног, сверкали на солнце изумрудными росинками. И кто знает, возможно, с незапамятных ещё времён от пролитых слёз женщин, которые не теряли надежды дождаться своих любимых, растут на земле анютины глазки – цветы, олицетворяющие женскую красоту и преданность…
Гришанька стал удаляться так же неожиданно, как и появился, растворяясь в голубой дымке, оставляя любимую с надеждой на скорую встречу. Испугавшись, что теряет из вида мужа, от волнения Нюрка проснулась и, не открывая глаз, продолжала лежать без движения, находясь под впечатлением увиденного сна.
Сколько прошло времени, она не знала. На стене мерно постукивали ходики. В избе было темно, пахло сыростью и прохладой. Немного побаливала правая рука, видимо, отлежала… Посапывая, рядом с нею крепко спали дети.
Думая, к чему бы сон, женщина не слышала, как открылась входная дверь и в избу вошла Паранюха, старшая сестра. У Нюрки было две сестры и брат Ванюшка, который, как и все деревенские мужики, воевал на фронте. Вторую сестру звали Марфушка. Все три сестры жили по соседству на одной улице и по возможности помогали друг другу. Паранюха замужем не была, своих детей не имела, но в доме сестёр всегда была желанной гостьей, а дети почему‑то все звали её крёстной. Нюрка к советам старшей сестры относилась с большим уважением и всегда к ним прислушивалась. Вот и сейчас, увидев, что хозяйка ещё лежит на печи, прямо с порога сестра ворчливо заметила:
– Долго что‑то кирпичи протираешь, – и, не раздеваясь, принялась растапливать железную печку, стоявшую посреди избы. – Скотина не поена и не кормлена, – продолжала ворчать Паранюха, – а она знай себе дрыхнет, словно дел никаких нет! Не пора ли уж в избу ткацкий станок заносить? На ребятишках‑то совсем одежонка поизносилась, ходят как бездомные оборванцы…
– Я ещё вчера об этом думала, – донёсся с печи тихий голос Нюрки.
– А коли думала, чего откладывать‑то! Давай сегодня занесём, весна уже на дворе, да и рубашонки ребятишкам к Пасхе справить надобно. Опять же, до наступления распутицы, – продолжала Паранюха, – не мешало бы в лес за дровами разочек съездить. Дров‑то, как я посмотрю, в запасе у тебя нет. Хочешь детей заморозить?
– Съездить надо бы, – опять послышался с печи голос, – да санки, как назло, поломались.
– У Федорки всегда найдётся отговорка! Если поломались, дак что же, теперича без дров оставаться? Спроси у Гальки, Ванюшкиной жены, у них санки справные, ничего с ними не сделается, если пару раз в лес сбегаешь.
На этом их разговор на какое‑то время прервался, а затем Нюрка, словно сама с собой, снова заговорила:
– Гришаньку во сне только что видела. – И, не дожидаясь вопросов, подробно рассказала увиденный сон.
Паранюха была мастерицей по толкованию сновидений, и, выслушав внимательно сестру, она со всей убедительностью произнесла:
– Хороший сон, Бог даст, скоро объявится твой Гришанька.
– Ох, скорее бы, жду не дождусь, просто не верится!
– А вот это, я тебе скажу, зря, – ответила Паранюха. – Верить надо всегда, без веры человеку жить нельзя! Лучше поднимайся с постели да помолись Богу, а ждать, милая, всегда трудно, особливо близкого человека.
В этот день из кладовой, что стояла неподалёку от дома Нюрки, сёстры занесли в избу огромный ткацкий станок. Сооружение было громоздкое и заняло пол-избы. В свободное от других дел время сёстры поочерёдно садились за ткацкий станок и ткали из суровых конопляных ниток холст. В их умелых руках челнок бегал туда-сюда, словно торопился к Пасхе приготовить обновку для ребятишек.
День уже клонился к вечеру, когда неожиданно в жизни Нюрки произошло ещё одно важное событие. Почтальон принёс извещение от Гришаньки на получение посылки.
По этому случаю Паранюха осталась ночевать у сестры, чтобы вместе с нею разделить пришедшую в дом радость.
– Не зря сон‑то видела, – обрадованно воскликнула Нюрка. – Надо же, прямо в руку дал!
В эту ночь обе сестры не сомкнули до утра глаз, а утром ни свет ни заря Нюрка стала собираться за посылкой. Почта находилась в пяти километрах от Каськов, в татарском селе Бикасаз, и большую часть пути нужно было идти лесом.
– Да ты хоть дрын какой‑нибудь возьми, когда лесом‑то пойдёшь, – напутствовала Паранюха сестру, – а то волков‑то уж больно много нынче расплодилось. Совсем обнаглели окаянные, никого и ничего не боятся. Поговаривают, что даже днём по окрестным деревням рыскают.
Нюрка волков страсть как боялась, но сейчас навряд ли её что‑то могло остановить. Она готова была пройти сквозь огонь и воду, лишь бы быстрее получить весточку от Гришаньки, а чтобы успокоить не столько сестру, сколько себя, произнесла:
– Я лесом‑то мигом прошмыгну, главное бы, на обратном пути их, окаянных, не повстречать!
К вечеру Нюрка вернулась с посылкой, и, слава Богу, всё обошлось благополучно.
Когда же она вошла в избу, народу набежало полдеревни. Всем хотелось не столько увидеть содержимое посылки, сколько получить возможную весточку с фронта о своих родных и близких.
Осторожно, ниточка за ниточкой, словно там, внутри, находилось нечто, которое в любую секунду может навсегда исчезнуть, Паранюха, на правах старшей сестры, не спеша начала расшивать посылку. В избе наступила тишина, все взоры были обращены на старшую из сестёр.
Когда же из посылки было извлечено белое шёлковое платье, а затем две губные гармошки, удивлению, оханью и аханью, казалось, не будет конца. Вслед за гармошками Паранюха извлекла ещё два платья, каждое из которых, переливаясь радужными цветами, заполнило всю оставшуюся часть деревенской горницы. Галька, Ванюшкина жена, не выдержала и начала примерять на себя первое попавшееся под руку платье.
– Ой, бабоньки! – воскликнула шаброва Улька, увидев Гальку в невиданном доселе заморском наряде.
Все находившиеся в избе вдруг замолкли, словно в одночасье разом лишились дара речи, в горнице повисла завораживающая тишина. От неожиданно свалившегося внимания Галька засмущалась и уже было начала снимать обновку, как бабы словно по команде все дружно заголосили:
– Да подожди ты снимать‑то, дай хоть ещё чуток на тебя полюбоваться!
– Ай да баская же ты, Галька! – не скрывая своего восхищения, воскликнула Зойка.
– Красотища‑то какая! Словно на картинке, впору в рамку – и на стенку тебя вешать, – восхищались женщины, невольно участвовавшие в импровизированном показе мод.
– А сшито‑то, вы только, бабы, гляньте, будто портной специально для неё шил!
Они разглядывали Гальку со всех сторон, словно впервые её видели, а некоторые, не выдержав, подходили, ощупывали материю, проверяли на прочность, восторгались тем, как обновка хорошо подогнана в талии, и, убедившись в хорошей работе портного, возвращались на своё место.
– Вот только хвост непонятно для чего, – заметила Улька. – Прямо по всей избе волочится, вы только, бабоньки, гляньте!
И тут, словно впервые увидев «хвост», все ахнули: интересно, и куды только их бабы ходили в таком наряде?
– Вот и попробуйте, бабы, в этом платье в огороде картошку копать, – опять выступила Улька.
– Как пить дать, вся деревня с хохота помрёт, сбегутся на тебя смотреть как на сумасшедшую! Снимай, Галька, не конфузь себя, а то и вправду засмеют, скажут, куды это она вырядилась, да ещё с таким хвостом, как у павлина! Есть такая птица, где‑то на краю света обитает, так вот у неё хвост точно такой же, как у этого платья, – объяснила бабам всезнающая Улька.
– Надо же, хвост‑то, хвост‑то какой длиннющий! Позорище, а не платье! – Бабы как одна присоединились к мнению Ульки и, словно сговорившись, стали охаивать обновку, которой минуту назад все восхищались.
– Хотелось бы глянуть на этого портного, который выдумал сшить такое позорное платье? Да вы, бабоньки, только гляньте, хвост‑то прямо по полу волочится! Надо ж, срамота‑то, срамота‑то какая! – больше других опять же продолжала возмущаться Улька.
И тут у порога послышался чей‑то предупреждающий голос:
– Снимай, Галька, поскорее, а то, не дай‑то бог, Симка-бригадир явится да увидит тебя в таком наряде, заикой сделается, последнего мужичка в деревне лишимся.
И, поддержав кем‑то брошенную фразу, шаброва Зойка уточнила:
– Как пить дать заикой сделается, кто тогда на работу нас наряжать будет? Твой дом, Галька, бригадир целый год стороной будет обходить, без трудодней останешься.
– Да-а-а, во двор в таком наряде уже не выйдешь, – подытожила Зойка, – всех курей перепугаешь, и нестись перестанут, а твой петух, Нюрка, вовсе окочурится от разрыва сердца.
– Как же, жди, окочурится! – набросилась Улька на Зойку. – Быстрее ты окочуришься, когда сверху долбанёт он тебя по темени. Откудова в нём столько злости, ну впрямь настоящий хвашист! Он ведь, зверюга, всей деревне не даёт проходу, у него взгляд‑то бандийский, как у Махно. Анчихрист, да и только, по-другому не скажешь! Соберёт в узел свои буркалы и бросается на людей!
Всё это время молчавшая Марфа, Нюркина вторая сестра, обратилась к Ульке и удивлённо, с интересом в голосе произнесла:
– Ты каждый раз, Улька, меня удивляешь, надо ж петуху придумать такое закомурное имя!
– Какое имя?
– Махно, аль забыла?
– Темнота – это я так, для сравнения, а Махно, разъясняю непонятливым, правая рука Хитлера, с кем чичас, будь он неладен, наши мужики воюют, защищая наши Каськи от проклятущего супостата!
– Ох и головастая же ты, Улька, всё‑то про всех на свете знаешь, на все вопросы ответы имеются, говоришь складно, словно по писаному! – продолжала восхищаться Марфушка.
Улька же, польщённая столь высокой оценкой, снова обратилась к Нюрке:
– И всё же мне хотелось бы знать, когда ты, Нюрка, избавишь нас от петуха-хвашиста?
– Да немного ему осталось озорничать, – тихо, словно сама себе, ответила хозяйка горницы. – Вот уж Гришанька с войны вернётся, тогда в чугун его и отправлю.
– Дай‑то Господи, скорее бы Гришанька пришёл! – и Улька перекрестилась перед образами.
– Мне уж и самой этот озорник надоел, – продолжала хозяйка горницы. – Только и выслушиваешь из-за него всякие неприятности. Не далее как третьего дня на Шамейку-татарина из соседней деревни Гельмановки набросился.
Старик в нашу деревню пришёл лапти продавать, а петух чуть было его не заклевал. Взлетел, паршивец, бабаю на самую маковку и долбит! Пришлось уже самой в эту драку встревать и его, негодника, стаскивать с головы Шамейки. Бабай с перепугу еле пришёл в себя, а когда очнулся, начал на меня кричать: «Ай да шайтан твоя петух, ну сущий шайтан! Моя лаптя чуть не отобрал, ай да шайтан! Мне дорога не даёт шагать, башка моя клюёт – собсем нехороший петух, скорей секир башка ему надо!»
И что вы думаете, бабоньки, заклевал бы старикашку, ей-богу, заклевал, не будь на голове бабая тюбетейки, да и я не окажись рядом. Жалко стало бабая: пришёл в деревню по делам, а тут на тебе – петух на него набросился.
– Знамо, заклевал бы, – опять встряла Улька, – как пить дать заклевал, анчихрист проклятый! Главное же, он, паразит, норовит клюнуть не только по башке, но и ниже спины в самое мягкое место!
В избе все рассмеялись.
– Ну чё ржёте?! – возмутилась Ульяна. – Почему из-за какого‑то петуха моя задница раньше положенного срока должна терять товарный вид?!
А когда все успокоилась, она сделала вдруг неожиданный вывод:
– Может, он оттого и злющий, бабоньки, что курицы ему не дают?
В избе снова раздался хохот, и после этого кем‑то начатая петушиная разборка сошла на нет.
Паранюха продолжала медленно распечатывать посылку, а Нюрка, не показывая своего волнения, с нетерпением ждала, когда сестра из какого‑нибудь потаённого посылочного закутка вынет заветный треугольничек и, конечно же, от радости заставит её сплясать.
«Ну и спляшу, – подумала Нюрка. – Лишь бы скорее увидеть в руках сестры долгожданную весточку от любимого».
Женщины продолжали рассматривать присланные наряды, поочерёдно примеряя на себя каждое из платьев, а затем со свойственной им стыдливостью сбрасывали с себя непонятную для них чуждую одежду и снова переодевались в свои видавшие виды юбчонки, в которых чувствовали себя гораздо привычнее. Это была их родная повседневная одежда, до последней нитки пропитанная навозом, потом, не один раз штопанная и проверенная на прочность изнурительным нечеловеческим трудом.
Наконец с платьями, что были вынуты из посылки, более-менее разобрались. Каждую вещь попробовали на ощупь, не один раз примерили, обнюхали, каждая из товарок высказала своё мнение, но главное ещё было впереди…
Продолжая удивлять присутствующих, следующим заходом во внутренность посылки Паранюха извлекла несколько небольших и пока непонятных упаковок, которые были обёрнуты в блестящую бумагу. Подобного в деревне ещё никто и никогда не видывал. На каждой такой упаковке было написано опять же непонятное для всех слово – «галеты».
– Надо ж, слово‑то какое чудное. Га-ле-ты, – читая по слогам, словно процеживая сквозь зубы, произнесла Ульяна. – Вот, бабоньки, и гадай, что там внутрях находится! Побыстрее бы Паранюха развернула, прям не терпится, ей-богу, не терпится хоть бы одним глазком глянуть на эту га-ле-ти-ну, с трезву, прости меня Господи, и не выговоришь! – не унималась она.
Любопытство с каждой минутой нарастало. Всем хотелось заглянуть внутрь упаковки и узнать, что скрывается там, за красочной бумагой. Но когда Паранюха начала разворачивать одну из упаковок, то за внешним слоем обёртки показался второй, ещё красочнее первого, отливавший на солнце золотистым цветом. Все, кто находился в избе, при виде такого чуда ахнули. Первая, как всегда, опомнилась Улька:
– Господи помилуй, да что же там такое может быть, если для этого золота не пожалели!
Но когда наконец увидели содержимое пакета, скрывающееся за двухслойными упаковками, в избе от невозможности найти объяснение все замолчали, и только муха на оконной раме, вибрируя своими крылышками, нарушала непривычную тишину деревенской горницы.
Увиденному пока никто не хотел верить, лишь Улька, набравшись смелости, осторожно, на цыпочках подошла к краю стола, где лежал только что распечатанный пакет, и, не трогая его руками, сверху вниз заглянула внутрь. Разинув рты и устремив взгляды к столу, все ждали, что наконец скажет Улька. Она долго всматривалась в содержимое пакета, а потом вдруг заголосила:
– Да что же это такое деется‑то на белом свете, бабоньки! Кому скажи – не поверят! Да и сама я в жисть бы не поверила, если б сейчас своими глазами не увидела!
– Да что ты там узрела‑то, балаболка, не мучай нас, говори! – раздался чей‑то нетерпеливый голос у порога.
– Лепёшки! Ей-богу, бабоньки, вот вам крест! – и Улька снова перекрестилась перед образами. – В золотую бумагу завёрнуты обыкновенные лепёшки. Нет, вы только полюбуйтесь, а глянете – со смеху умрёте! Лепёшки! Да что вы рты‑то пооткрывали? Не верите?! Тогда подойдите и гляньте:
самые что ни на есть настоящие лепёшки! То, что мы после выпечки в чистую тряпку заворачиваем, чтобы не черствели, а они, видите ли, золота не пожалели!
Сказанным словам подруги, что в упаковке обыкновенные лепёшки, никто не поверил, поэтому Марфа подошла к столу и, заглянув в пакет, подтвердила:
– Ой, и правда, бабоньки, лепёшки! – не смогла она скрыть своего восхищения и, больше не проронив ни слова, отошла в сторону.
Улька же, решив выступить в роли дегустатора, двумя пальчиками, предварительно поплевав и обтерев их о фартук, осторожно вынула из пакета одну лепёшку, попробовала на зубок.
– Бабоньки, они сами во рту тают, их и жевать не надо! – снова заголосила Улька. – Интересно, из чего же они сделаны? А запах‑то, запах‑то какой ароматный, по всей избе так и витает. Чуете?
Слова Ульки возымели действие. Все зашмыгали носами, стараясь уловить запах лепёшек, который и в самом деле витал по избе невидимым облачком, наполняя горницу лёгким ароматом. Давно забыв вкус хлеба, люди остро чувствовали запах заморских лепёшек.
Паранюха, прислушиваясь к бабьим разговорам, молча продолжала извлекать содержимое посылки. Недолюбливая болтливых людей, она, обращаясь к Ульке, сердито произнесла:
– Тебе лишь бы жевать, а того не понимаешь, что эти лепёшки, может быть, присланы не для жёвывания! Не зря же они завёрнуты в золотую бумагу?! Свари чугунок картошки – вот и жуй, сколько в тебя влезет!
– Это где ж я возьму целый чугунок картошки, если её осталось только на семена?! – обиделась излишне разговорчивая Улька. – Хотите верьте, хотите нет, бабоньки, за день съедаю три картошины. Утром, в обед и вечером по картошине, лишь бы только заморить червячка. А то чугунок! Ну ты, Паранюха, и сказала же! Может, Бог даст, когда‑нибудь и дождёмся такого праздника, когда за один раз, не задумываясь, можно будет сварить целый чугунок картошки, но такие денёчки, как я думаю, настанут только после окончания войны.
Люди, находящиеся в избе, Ульку понимали, поскольку у всех была та же проблема и каждый думал, как бы дотянуть до весны, не трогая семенные сбережения.
Поговорив о картофельных запасах, как‑то сами по себе все снова переключились на присланные галеты. Слово «га-ле-ты» в избе никто не произносил. Это слово было чужое, непонятное, принесённое в крестьянскую избу из неведомых краёв. Другое дело лепёшка: сытная, горячая, только что вынутая из печки, замешанная из муки, на родниковой водице с солью, она осталась в памяти ещё с довоенных времён. Поэтому слово «лепёшка» как символ крестьянского достатка произносилось сейчас с особой любовью и уважением.
Но, несмотря на строгое предупреждение Паранюхи, что лепёшки присланы не для «жёвывания», Марфушка, так же как Улька, не удержалась от искушения и надкусила одну из галет.
– Ой, и правда, во рту тают, – сказала она. – Похоже, из крупчатки да на сале пекли, – сделала своё заключение Марфа, – и не иначе, приготовлены на какое‑нибудь заговенье. Вот только уж больно тонюсенькие, прямо солнышко сквозь лепёшку просматривается. Куды это годится? – И Марфа поднесла галету к глазам, глядя сквозь оконную раму на солнце. Рассмотрев заморское кулинарное изделие со всех сторон, она выдала заключение: – Хозяйка, видать, попалась шибко скупая, теста на нормальную лепёшку пожалела, – и, подойдя к столу, с достоинством положила надкусанную галету обратно в упаковку.
– А ты чё молчишь? – обратилась Галька к всезнающей Ульяне.
– Тут ясно всё и без разговора!
– Чего тебе ясно, говори, а то стоишь, надулась как мышь на крупу!
– Потому и молчу, что хозяйка вовсе не жадная, а икономная, – уверенно высказалась Улька. – Это вам, подруженьки, не ржаная мука пополам с лебедой, а, чай, крупчатка, соображать маленько надобно! Вот и прикиньте, сколько уйдёт крупчатки на толстые лепёшки, – высказалась Улька.
Но немногословная Галька, не согласившись с мнением Ульяны, произнесла:
– Марфушка права, и хозяйка этих лепёшек вовсе не икономная, а наверняка скупая, таких по жизни бывает сколько угодно.
– Правильно говоришь, Галька! – послышались голоса у порога.
– А как тут не быть правильным‑то? – Галька уточнила: – У нас в Каськах, что ли, таких нет? – И сама же ответила: – Есть, только ещё похлеще! У некоторых зимой снега не выпросишь.
– Это кого же ты имеешь в виду?! – глядя на Гальку, спросила Улька.
– Ну возьмём хотя бы тебя!
– Это чего я тебе пожалела?
– Я же сказала, снега, – улыбаясь, спокойно ответила Галька.
После небольшой перепалки в избе снова наступила тишина. Воспользовавшись этой паузой и непонятно к кому обращаясь, Галька загадочно произнесла:
– То‑то и оно! – И, развивая свою прежнюю мысль, она философски изрекла: – У этой горе-хозяйки мужик от постоянного недоедания, наверное, давно уже шкелет шкелетом стал, а по ночам свою бабскую прихоть, поди, справляет справно. Дак я вам вот что скажу, бабоньки: стерва она да и только, а не жена!
Своим решительным выводом Галька, похоже, окончательно убедила всех присутствующих, что заморская баба не экономная, а жадная. Улька, вдохновлённая окончательным выводом своей подруги, с присущей ей темпераментностью выкрикнула:
– Знамо, стерва, как пить дать стерва! – И, представив мужика-скелета, измученного жадной заморской бабой, она тяжело вздохнула, а затем отрешённо вымолвила: – Жалко беднягу, прям сердце кровью обливается, ни за что ни про что мужик пропадает… А с другой стороны, если хорошенько подумать, бабоньки, что его жалеть‑то, дурака! Был бы настоящим мужиком – так стукнул кулаком по столу или дал этой бабе-жадюге пинка под зад и ушёл от неё!
– Куды? – спросила Галька.
– Как «куды»? – переспросила Улька.
– Куды, я тебя спрашиваю, ушёл‑то бы он?
– Что, на свете баб мало?
– Как у тебя, Улька, всё просто получается. Я тебе вот что скажу, от таких стервозных баб не так‑то просто уйти! – стараясь убедить Ульку, снова высказала своё мнение Галька. – Мы ж её подноготную не знаем? Не знаем. Может, эта самая мамзель – колдунья, вот она его к себе и присупонила . Кормить как следует не кормит, и уйти от неё он не уйдёт. Ну сама посуди, можно такими тонкими лепёшками накормить здорового мужика?
И все, кто был в избе, Гальке хором ответили:
– Знамо, нет!
– Вот и я про это толкую, – снова подытожила Галька.
Но Ульке так, видимо, хотелось хотя бы один раз досыта поесть картошки, что к сказанным словам она не преминула добавить:
– Ну разве что к этим лепёшкам сварить чугунок картошки…
И как же она была права! Из-за тяжёлой неженской работы, постоянного недоедания и голодных обмороков многие из них мечтали о чугунке ароматной, сваренной в мундире картошки, чтобы досыта наесться самим, а также накормить своих детей. Картошка в деревне была единственной пищей, она заменяла людям хлеб, мясо, молоко, но и её, к сожалению, ближе к весне катастрофически не хватало. Все ждали тёплых весенних дней: как только сойдёт снег, можно будет снова перелопачивать свои огороды, а если повезёт, собрать хотя бы с ведро прошлогодней гнилой картошки, чтобы этим запасом продержаться с недельку.
А там подрастут крапива и другие условно съедобные травы, которые можно употреблять в пищу.
В деревне, наверное, не было семьи, где бы потихоньку, чтобы, не дай‑то Бог, не услышали посторонние, не напевали шёпотом среди самых близких в минуты короткого отдыха:
Когда Ленин умирал – Сталину наказывал:
«Хлеба много не давай, мясо не показывай…»
И не давали, и не показывали. Отбирали у крестьян всё, что можно было отобрать. О хлебе старались не говорить, а что такое мясо, люди вообще и думать давно забыли.
Все понимали, что поесть досыта хлеба – мечта несбыточная, а раз так, тогда зачем об этом говорить? Если кто и держал корову, в семье её называли не иначе как кормилицей, особенно в тех семьях, у кого были дети. Но сейчас никому не хотелось думать о грустном.
Прерванный разговор о присланных галетах, которые сразу же переименовали в лепёшки, и о мифическом мужике-скелете, в существование которого все так поверили, возобновился.
– И всё же дурак он, что с такой бабой живёт, – продолжала настаивать на своём Улька. – Приехал бы к нам в Россию…
– Это куды ж в Россию‑то? – спросила Паранюха, не давая Ульке закончить начатую мысль.
– А хотя бы к нам, в Каськи! Баб у нас много, сошёлся бы с какой‑нибудь вдовушкой и жил бы себе поживал.
– Да не будь ты дурой, чего мелешь‑то, непутёвая! – в сердцах напустилась Паранюха на Ульку. – Так он тебе и будет нашу картошку есть. Если там на крупчатке стал шкелет шкелетом, здесь и подавно ноги протянет, особливо если с тобой сойдётся и будет три картошины в день делить на двоих.
Что тут скажешь? Доводы убедительные, и Улька на Паранюху не обиделась, но, чтобы хоть как‑то оправдать себя, добавила:
– Ещё не хватало нам в деревне хвашистов, от одного петуха, которого Нюрка бережёт к приезду Гришаньки, впору куды‑нибудь бежать.
– Петуха тоже оставь в покое, – опять вступила в разговор Паранюха, – просто он тебя не любит, вот и выбирает место помягче, чтобы клюнуть побольнее.
Все рассмеялись.
– Да хватит вам спорить‑то из-за всяких пустяков, – одёрнула обеих Нюрка, увидев наконец в руках Паранюхи заветный треугольничек. Все взоры устремились на хозяйку горницы. Не торопясь Нюрка читала вслух, повторяя каждое слово дважды. Когда она дочитала письмо до конца, стало понятно, что Гришанька скоро придёт, и, разделяя с нею радость, многие стали потихонечку расходиться по домам.
– Похоже, мово Гришанька на войне не встречал, коль ничего не пишет… – произносили некоторые бабы, закрывая за собою дверь.
В избе остались самые близкие и по случаю такого праздника сели за стол. Нюрка из своего тайника достала пол-литра кумышки , обтёрла бутылку фартуком и бережно поставила её на середину стола, где, отсвечивая «золотом», лежала распечатанная пачка с заморскими «лепёшками».
Письмо переходило из рук в руки, а затем по избе полилась всем знакомая мелодия: «Вот кто‑то с горочки спустился…» Бабы пели и плакали, плакали и пели, песня объединяла, она, как бальзам, лечила их измученные души, вселяла надежду на лучшее завтра. Все вместе и каждая в отдельности, думали они о возвращении с фронта своих любимых, о скорейшей с ними встрече здесь, в деревне, название которой – Каськи.
