Алая заря

Валерий  АРШАНСКИЙ

ЗАМЕТКИ ПИСАТЕЛЯ

Не ровен час, дождёмся, когда тихо, незаметно, стараясь доставить как можно меньше забот и хлопот окружающим, покинет этот мир последний солдат Великой Отечественной вой­ны, о котором и песен не сложили, и стихов не написали, и простенькие воспоминания ни его, ни о нём не удосужились запечатлеть. Так распрощались мы – без помпы и оркестра, свойственных большим поминальным праздникам, – с участниками Гражданской. Несчастными людьми, волею судеб загнанными в жестокую клетку несправедливости: или воюй брат на брата, или погибай. Красные, белые воины… Как гладиаторы. Потом появились и зелёные какие-то, а вместе с ними и вообще разноцветные, легко меняющие окрас, форму и убеждения – чистой воды приспособленцы, за ними анархисты, следом бандиты во главе с атаманом Марусей, отъявленные черносотенцы, мародёры с Гуляй-поля, гонявшие уже на тачанках с пулемётами под штандартами батьки Махно, для которых один чёрт было за кого воевать, абы нашлось пойло, бухло, да побольше, а там и доступные бабы, вроде как трофей. Само собой, реквизированное у буржуев имущество… А как же без грабежей? Спросите у налётчиков Мамонтова, подтвердят.
Мало ли, что антилигенция веками, из поколения в поколение горбом и умом своим то добро наживала, красивые дома в городах строила да усадьбы в деревнях не хуже альпийских и бельгийских закладывала…

А нам, голытьбе, чего до их забот? Хватить! Кончилась ихняя время… Мы-то домой своим любым хозяйкам неужели ничего с войны не привезём? Дак они ж нас с пустыми-то руками и на порог не пустять. Скажуть, ты вона сколько времени хто знаить где с шашкой шлялся, может, и не с шашкой даже, а шашни гдей-то на стороне крутил, пока я тут одна с ребятишками угорала, а он и отрез сукна хорошего не привёз? Геть отсель, трутень…
Не, господа хорошие, надо делиться, так что скидавай сапоги!

Чего враждующие добились? Не знаю, как для белоэмигрантов, осевших, если повезло, в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, а единственной привилегией для «наших» оказались таблички в продуктовых и промтоварных магазинах, в театрах и кинотеатрах, фото- и ­ателье инд­пошива, стоматологических и прочих поликлиниках о том, что граждане этой категории (но только при предъявлении удостоверения!) наряду с Героями Советского Союза и Социалистического Труда проходят к кассе и обслуживаются вне очереди. Правда, кто бы ещё в ожесточённой от многочасового стояния очереди их пропустил впереди себя – этих тихих, смирных «одуванчиков», некогда яростнее Спартака и Красса бивших противника на поле брани за власть Советов, солдатских, крестьянских, казацких и батрацких депутатов?

Да они, герои былых времён, и сами никогда не лезли поперёд батьки в пекло, предпочитая смиренно стоять в общей очереди, страдать на больных ногах, чем выслушивать оскорбления и глотать потом успокоительные таблетки, хватаясь за сердце после бурного объяснения с какой-нибудь психопаткой, визжащей на всю улицу: «Лично я здесь первая, а вас здесь никогда и не стояло…»

Кстати, таблички те – неумные, зряшные и пустячные, никого ни к чему не обязывающие (у кого есть совесть и воспитанность, те без напоминаний стариков вперёд пропустят), – можно было видеть – пожелтевшими, закопчёнными – вплоть до конца 1980-х годов (свидетельствую лично!), когда уже и ровесники, да и те, кто был значительно моложе легендарного Василия Ивановича, его верного ординарца Петьки и бесстрашной Анки-пулемётчицы, вместе с автором знаменитой книги комиссаром Дмитрием Фурмановым и актёром Борисом Андреевичем Бабочкиным (18.01.1904–17.07.1975) смотрели фильм «Чапаев» в райских кущах на том свете…


РОМАНЫЧ

В свете близкой уже победы обрисовывались
две формы республики: республика террора
и республика милосердия,
одна стремилась победить суровостью,
а другая – кротостью. Какая же возобладает?
Виктор Гюго. Девяносто третий год

Мне довелось на своём веку видеть живыми и относительно здоровыми троих участников Гражданской войны. Первым назову на вид крепкого, как дубок, несмотря на подкрадывающееся 90-летие, вечного истопника угольной котельной Романыча. Никто, кроме бухгалтерии да отдела кадров ЖЭКа, не знал ни его имени, ни фамилии, ни адреса, стар и млад кликали деда только по отчеству – Романыч, иногда Романович, не слыша от него в ответ ни малейшей доли протеста. Когда заканчивался очередной отопительный сезон и бобылю Романычу совершенно некуда было податься, он, тяжело дыша, взбирался по шатким деревянным ступеням лестницы, помнящей достославный налёт на наш город банды Мамонтова, ко мне, на второй этаж. Входил в кабинет, как и подобает бывшему рабоче-крестьянскому депутату и члену уездного реввоенсовета, без предупреждения и стука, что бы у меня ни происходило – редакционная летучка или, что греха таить, голубиное воркование vis a vis с заглянувшей «на огонёк» знакомой дамочкой из исправительного учреждения юных шалопаев, расположенного как раз напротив здания редакции…
В каждом таком случае приходилось в присутствии гостей, равно как и в отсутствие оных, поминать пламенного трибуна Революции:
Глядя под ноги,
Шагом резким
Шёл Врангель в чёрной черкеске…

Шаг у Романыча (в его-то годы!) был, конечно, уже далеко не резкий, а слабенький, квёлый. И ступал он осторожными, опасливыми (не дай бог споткнуться, поскользнуться!) шажками, с одним шажком страхующим, лишним, и с бестолковым топтанием на одном месте на поворотах. Куда уж там до прежней гусарской походки, напоминающей стремительные «пролёты» вдоль строя в развевающейся флотской шинели адмирала Александра Васильевича Колчака, по линии фронта в кавказской бурке – генерал-лейтенанта Петра Николаевича Врангеля или в простой солдатской тужурке по фронтовой рокаде – генерала от инфантерии Николая Николаевича Юденича…
Ох, а ведь не то я называю и не тех! Романыч в молодости, чёрт его подери, ведь не под белыми, а под красными знамёнами Щорса и Будённого ходил… И песни он пел не белого воинства – «Перед дождём так пахнут розы», а:

Среди зноя и пыли
Мы с Будённым ходили
На рысях на большие дела.
По курганам горбатым,
По речным перекатам
Наша громкая слава прошла.
На Дону и в Замостье
Тлеют белые кости,
Над костями шумят ветерки
Помнят псы-атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки.

Под ноги дед всегда внимательно глядел сквозь увеличительные стёкла очков, напоминающие богатством диоптрий линзы микроскопа какого-нибудь кандидата биологических наук, препарирующего в прозекторской очередную лягушку. Ну а черкеска… Что-то такое наподобие носил, только без газырей. Наверное, телогрейку, плотно обтягивающую его сутулые плечи. На голове зимой и летом была у деда… тюбетейка? Вроде бы. В те годы вязалось в одежде и такое – сапоги с тюбетейкой… Плоховато выбритый, хрипящий, как надорванный динамик, благоухающий смесью антрацита, папирос «Север» и индийского чая Романыч уверенно пробирался к широкому окну поближе. Поудобнее устраиваясь там в кресле у подоконника, снимал подвязанные замусоленным ботиночным шнурком окуляры свои с пугающими нормальных людей увеличительными стёклами, тщательно протирал их носовым платком, кем-то подаренным ему лет десять назад на похоронах друга… И, завершив обязательный ритуал, устремлял на меня красноречивый безмолвный взгляд, вопросительный и требовательный одновременно. Так смотрит на хозяина хорошо выученный, тренированный пёс, малыми извилинами своими понимая, что у сидящего (стоящего) напротив него владельца ошейника хватит ума покормить или напоить преданного ему друга. Пора!

Ну, чтобы у главного редактора да чего-то такого в баре не стояло? Сверкнув под апрельскими лучами солнца стерильной аптечной мензуркой объёмом в «полмерзавчика», как называл Романыч 250-граммовую чекушечку, я набулькивал ему ровно половинку в персональный стаканчик «всклень», под венчик. И Романович, интеллигентно оттопырив чуть скрюченный мизинец, смачно вытягивал предложенную дозу с добросовестностью кочегара, не оставляя ни капли воображаемому врагу.

Дав вспыхнуть алкогольному пламени, дед отрицательно крутил головой, отвергая предложенную ему под залп «Московской» шоколадную конфетку. Но благодарно принимал горбушечку чёрного хлебушка, мяконького, свежеиспечённого, хранившегося у меня для обеденного перекуса в герметичном шкафчике вместе с аппетитным домашним сальцем с горчичкой. От аккуратно нарезанных пластиночек сала с мясными прожилками, морозных, в инее, а потому вкусных вдвойне, нарезочки нежной, плавно тающей во рту, как снежинка, Романыч тоже никогда не отказывался. Правда, «спасибо» он никогда не говорил. Но в ответ от чистого сердца протягивал то, чем был богат, – пачку смятых папирос «Север» или «Прибой», удушье от которых наступало при одном только их виде. А дед ничего, смолил эту гадость почти одну за другой, пуская струйки дыма в предусмотрительно распахнутую форточку.

В зависимости от настроения, метеорологической обстановки за окном или самочувствия, а оно последнее время даже несгибаемого, казалось, Романыча мало радовало, у него было три формы отбытия после приёма аптечной дозы. Если дед с утра пребывал почему-то не в ладах с окружающим миром и даже распускающиеся за окном свечи каштанов его не радовали, тогда, кратко, по-утиному крякнув и пошмыгав угреватым носом, он, пробормотав нечто вроде «Всё, я напился, пойду к своей вуаля», на самом деле отправлялся не к мифической гризетке («вуаля»), а в родимую кочегарку, до обеда покемарить на топчане. Благо ключи от котельной, независимо от времени года и отопительного сезона, у него никто не отбирал.

Если же Романыч находился в гармонии с действительностью, более-менее в согласии с очередной передовицей в газете «Правда», которую каждый вечер воровски сдирал со стенда в ближнем парке, в мире с обычно непослушными суставами рук и ног, то, завершив ритуал «чаепития», дед произносил только три похвальных слова, к каждому из которых можно было ставить по три восклицательных знака:
– Семёныч! Мужик! Знаешь!
И прочувствованно трубил в тот самый свой «семисезонный» носовой платок, после длительного употребления напоминавший «ганчирку» – обыкновенную тряпку, которой перед прибытием на очередную станцию протирали масляные трубопроводы, манометры, поручни сходней помощники машинистов паровозов.
«Знаешь!», как я понимал, относилось к его признательности за то, что вот не брезгует (по-местному, «не гребует») им сидящий в редакторском кресле солидный человек, внук по возрасту, бесплатно нацедивший деду «соточку с гаком» под шоколадную конфету «Ласточка», а там и сальце с хлебушком придвинувший… Пацан этот и настоящую «шаблюку»-то никогда в руках не держал, тем более не знает, каково это – с размаху рубить саблей озверевшего врага, привстав на стременах на взмыленной кобыляке, а вот душу бойца Первой Конной понимает… Знает!

Самым занимательным был третий приём прощания. Если Романыч с утра пораньше появлялся в проёме моей двери слегка покачиваясь и довольно внятно мурлыча себе под нос где-то им услышанное «Когда фонарики качаются ночные» – можно было ждать откровений. Уже где-то с кем-то (а в кочегарку кто только не заглядывал!) хватанувший за воротник спиртного, дед готов был делиться терзавшими его душу воспоминаниями. Жуткими, нужно сказать, в своей натуралистичности, какой, собственно, были и та затеянная «антилигенцией» да осуществлённая романычами «р-р-революция», и последовавшая за ней осатанелая бойня, именуемая Гражданской войной.

– Зачем только нам, голытьбе деревенской, дуракам глупомордым, пьянчужкам обоссанным, наганы да маузеры в ревкомах повыдавали? – то ли спрашивал неведомо у кого, то ли корил не понять кого, скорее всего, самого себя, бывший активист по раскулачиванию, председатель революционной тройки, а теперь кающийся грешник Романович. – Мы же сходу тогда озверели. Коль у мужика в руках ружжо, оно непременно должно в кого-то выстрелить! А в кого? Известно в кого, в кровопийцу-барина. И погнали мы на хутор бабочек ловить. Кто исплуататор? Барин! К нему надысь с города племянница, вишь, приезжала, так он её не пожалел, заставлял землянику на грядках собирать. Ну и что, что домой на варенье? Всё одно, ИСПЛУАТАТОР! И в конюшне у него кобыла ожеребилась, это, считай, две головы, а положено иметь одну животину… Барина к стенке, барыню с дочками известно куда – в подвал, в камору.

А тама, в чулане, голодные до баб, ненасытные до нежного пола кобели уже кулаки кусають, ждуть не дождутся потравы. И понеслось, ети твою двадцать, визг на полсела слышен…
Говорю тебе, нас всех и сегодня под трибунал надоть, всех, пока не поздно, всех без разбора, этих трибунальцев, кто жив, кто ноги хучь как-то волокёть – к стенке. Всех! Именем революции. И меня тоже. Пли!

***
Наступившей зимой, кажется, в феврале, Романыч, утром узнав от врача-онколога, что у него рак, вечером свёл счёты с жизнью. Бабка-сторожиха соседнего с типографией магазина «Силуэт» кричала на всю улицу: «Задвохнулси!..» Следователь её предположение не подтвердил. Романыч повесился там же, в котельной, на огромном крюке, сохранившемся от прежнего подвала прасола – торговца скотом, – подложив в петлю под грубую верёвку зашмыганный свой носовой платок. На аккуратно убранном, застланном байковым одеялом топчане лежали паспорт, пенсионная книжка, достаточное количество денег для похорон, несколько медалей, орден Боевого Красного Знамени с Гражданской и орден Красной Звезды с Великой Отечественной в маленьких картонных коробочках, завещание и другие документы о дарении его двухкомнатной квартиры Олегу Ивановичу Зотову – сыну десять лет назад умершего друга-однополчанина. Отдельной стопочкой (хорошо подготовился!) лежали почётные грамоты местного отделения Всесоюзного фонда мира и справка этого же фонда о том, что гражданин Карнаухов Спиридон Романович (наконец-то мы узнали его полные данные, фамилию, имя и отчество) все последние двадцать пять лет ежемесячно перечислял причитающуюся ему пенсию в Советский фонд ветеранов войны. Тот самый фонд, где у руля стоял в качестве первого заместителя председателя Алексей Петрович Маресьев. Молодёжь о нём знает? Знает, что это был легендарный лётчик-истребитель, Герой Советского Союза, в войну потерявший обе ноги, но и на протезах поднимавший свой Як-1 на бой с пилотами «Люфтваффе», добавив на личный боевой счёт к четырём сбитым до ранения ещё семь клюнувших носом в землю вражеских самолётов. Узнав о нём это, корреспондент «Правды» Борис Николаевич Кампов (Борис Полевой), ставший впоследствии Героем Социалистического Труда, за 19 дней напишет в 1946 году «Повесть о настоящем человеке», которой суждены будут многомиллионные тиражи по всему белому свету.

Эту книгу я, не имея из-за бедности семьи своей библиотечки, «одолжил» навсегда в библиотеке горпищеторга, форточка в которую была соблазнительно расположена как раз с тыльной стороны нашего дома под Казацким валом. В ту вечно полутёмную комнатёнку и сама библиотекарь за неимением читателей редко заглядывала.
Новенькую книгу с двумя блеклыми библиотечными печатями – на форзаце и на семнадцатой странице, – с проштемпелёванным предупреждением внутри обложки не загибать и не использовать листки под чистку ногтей зачитал, замусолил, затрепал весь мой двор и весь мой седьмой класс. Точно так, до дыр, зачитывали тогда переходившие из рук в руки «прочётные» книги все дети вой­ны, пацаны и девчонки, ребята нашего поколения. Есть ли, интересно, сейчас, хотя бы в библиотеках, такие затёртые до истончения страниц книги? И есть ли в сегодняшней жизни Маресьевы? Хочется верить, есть. Не быть же на свете одному лишь вымышленному герою – английскому подростку, чудодею, мифическому Гарри Поттеру – кумиром читателей-подростков. Хотя бы потому, что где Англия и где мы…


КОМИССАРСКИЕ ТЕФТЕЛИ

Человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым.
Введение к работе Карла Маркса (1818–1883)
«К критике Гегелевской философии права» (1848)

Все гражданские войны, как и войны вообще, похожи одна на другую своей абсолютной бесчеловечностью, а значит, сумасшествием, где бы они ни происходили – в Америке, Мексике, России: кровь, раны, трупы, стёртые с лица земли дома и заводы, сгоревшие поля, переломанные судьбы людские, рухнувшие надежды, разбитые семьи… Отличие, правда, в том, что в гражданских вой­нах враги – и это ужаснее всего – ещё и говорят на одном языке, вчера ещё ходили по одним и тем же улицам, росли в одних и тех же аулах, помнят одинаковые школы, учителей, родных, знакомых, поскольку или общались с ними, или даже пересекались в родстве. Чтобы подтвердить единый характер гражданских войн в любой стране, не выдавая за своё чужое, тем более перехваченное у такого всемирно известного классика, как Виктор Гюго с его романом «Девяносто третий год», приведу выдержку оттуда о французской Вандее, точным повторением которой немногим более века спустя стала Вандея русская, тамбовская, порождённая великой Октябрьской социалистической революцией.

«В здешнем краю, охваченном войной, смутой и огнём пожарищ, где у каждого была одна забота – уничтожать и одно занятие – резать, где все наперегонки старались поджечь дом, перебить семью, заколоть вражеский караул, разграбить посёлок, где каждый думал лишь о том, как бы устроить другому засаду, завлечь в ловушку и убить недруга, пока он тебя не убил…»
Дальше можно не продолжать: пойдёт вполне угадываемая картина, схожая с известным восстанием тамбовских крестьян, ведомых «бандой Антонова». Точнее, многотысячным отрядом, даже не отрядом, а целой армией повстанцев под командованием бывшего начальника уездного отдела милиции той поры – Александра Антонова. Против его стихийного, жестокого, но плохо обученного войска успешно попробовали свои полководческие силы будущие маршалы СССР Михаил Тухачевский, травивший оппозиционные силы хлором и расстреливавший в сёлах заложников, Георгий Жуков, юный командир полка Аркадий Голиков (позже – писатель Аркадий Гайдар).

А какова была роль красных комиссаров «в пыльных шлемах» – политических работников – в этом скаженном, жестоком деле, где под молох ненависти, остервенения, беспощадной рубки наравне с вооружённым противником попадали мирные люди – старики, старухи, всё вооружение которых – ореховый посох, беременные женщины, дети… Об этом мне очень хотелось расспросить живого участника тех событий, а именно комиссара какой-то номерной красногвардейской части Василия Васильевича Старкевича, жившего в почётном – первом в нашем городе – большом трёхэтажном доме с огромными, не типовыми окнами, со стенами толщиной в три кирпича, четырёхметровой высоты потолками, доме близ Набережной, построенном по индивидуальному проекту для политкаторжан, пострадавших от царского режима, жертв политических репрессий в советскую пору и сохранившихся ветеранов Гражданской войны. Естественно, с семьями, чадами и домочадцами. Что вызывало вполне понятную зависть, ревность, неприязнь у ютившихся по коммуналкам, съёмным квартирам и «хижинам дяди Тома» – фанерным времянкам – граждан. «Ну ладно, те старики действительно пострадали, им положено. Но их родичам – глянь, какие мордовороты, – за что такие льготы? Они-то при чём? Попу – за пение, а попадье?..»

Эти вопросы – почему годами, да что там годами – десятилетиями не строился ни Тамбов, ни губерния – теоретически можно было бы задать только одному во всей огромной стране человеку, знающему на них ответ – Иосифу Виссарионовичу Сталину, по долгу службы сочетавшему руководство многомиллионной партией большевиков с правительственными заботами. Но спрашивает ли погибающий муравей муравьеда, за что ему такая кара? И в силах ли был тогдашний председатель Госплана Николай Алексеевич Вознесенский, на цыпочках входящий в кабинет Всемогущего, спросить, почему каждый раз Великий Кормчий морщится, когда он предлагает ему план развития жилья и промышленности в Тамбовском крае.
– Тамбов? – поднимал Сталин тигриные глаза на боящегося кашлянуть гения Совнаркома Вознесенского. – Нэ знаю такого города.
И решительно отодвигал подальше от себя папку с подготовленными Госпланом документами.

Никак не мог простить Тамбовщине далеко заглядывающий вперёд первый секретарь ЦК ВКП(б) и председатель Совнаркома И.В. Сталин Антоновское восстание. Уж он-то как никто другой, понимал что это такое – не стихийный, а тщательно обдуманный рабоче-крестьянский бунт, да ещё в самой сердцевине России. Бикфордов шнур! Дай ему даже робко вспыхнуть – полыхнёт на всю шестую часть Земли… Как можно допустить в первом на планете пролетарском государстве, давшемся и так реками крови, некую Вандею? Залить хлоркой, затоптать, задушить на корню!

Неуклонно проводить линию партии в жизнь и призваны были Лариса Рейснер, а вслед за ней Фурмановы, Старкевичи, их коллеги, направлявшиеся в действующую армию с мандатами РВС Республики – с неограниченными полномочиями…
Насколько я знал, всё правое крыло первого этажа принадлежало Старкевичам: комиссару, как правообладателю жилища, его дочери Марии, в молодые годы ослепительно красивой даме, но не очень-то счастливой даже после трёх замужеств, наконец, внучке Василия Васильевича Евгении, барышне смелой и отвязной до невозможности. Она и с парашютом на военном аэродроме прыгала, и с последним маменькиным муженьком-вертопрахом, режиссёром городского театра, на дно морское в дайверском снаряжении опускалась, и в Крымские горы с ялтинским бойфрендом по имени Ашот забиралась.

Кухня у трёх семей была общая, сохранявшая неизбывные следы той военной поры, когда здесь после уплотнения образовалась коммуналка с проживанием эвакуированных в наш тыловой город ленинградцев. Сказать, что в этом блоке общественного питания царили уют, образцовая чистота и свежесть хорошо проветриваемого помещения, значило бы сильно погрешить против истины. Скрипели под ногами половицы, оба старых окна с облезлыми завитушками белил на рамах были зашторены кисеёй, которая бы пригодилась в качестве подлинной декорации для фильма «Мёртвые души» по Гоголю, аромат витал, как в вокзальной забегаловке. И освещала всё это великолепие единственная тусклая лампочка, выкрученная, видимо, всё тем же последним мужем Марии Васильевны, режиссёром-постановщиком, лет пять назад из гримёрной клуба локомотивного депо «Калитвянка», где театр давал выездной спектакль «Годы странствий». Не надо было быть таким уж опытным сыщиком, как Шерлок Холмс, чтобы определить, на какой из конфорок газовой плиты кто из жильцов этого крыла что готовил.

Хранившая остатки яичницы чугунная сковорода с оставленной в ней вилкой, а также полуприкрытая крышкой тёплая ещё кастрюлька с чем-то мясным наверняка принадлежали дочери комиссара, с утра до позднего вечера пропадавшей после горького развода с режиссёром-гулякой в своей санитарно-эпидемиологической лаборатории, где чем-то там таким пахучим заведовала. Дальше шла рискованно накренившаяся миска с подозрительно изменившими цвет макаронами в ней и следовая полоса кофе, пролитого, конечно же, Евгенией Батьковной, неугомонной парашютисткой, с которой мы однажды в юности, капитально загуляв в лихой студенческой компании, по счастливой случайности обнаружили друг друга на зорьке в тесной хозяйской кровати, откуда не было никакого желания выбираться на свежий ветер. Тем более легко одетыми…

Тугой на оба уха Василий Васильевич во время официальных церемоний – занимая почётное место в президиумах разных пленумов, конференций и съездов – пользовался миниатюрным слуховым аппаратом зарубежного производства, обе горошины микрофонов искусно пряча под хорошо сохранившимися седыми волосами. Дома же старик расслаблялся, оставляя слуховой набор в ящичке прикроватной тумбочки. Это я к тому, что шагов моих Старкевич даже на расшатанных досках пола не слышал, о возможностях подслеповатой деповской лампочки уже было сказано… Что ещё? Ещё надо было лицезреть ту картину, когда высокий полуголый старик с округлым бабьим лицом, всё одеяние которого составляли только холщовые портки и дерматиновые тапочки на босу ногу, ловко выуживал двумя пальцами правой руки из Марьиной кастрюльки сохранявшие утреннее тепло тефтельки, по-жонглёрски забрасывая их в рот, а пятернёй левой руки жадно прихватывал склизковатые Женькины макароны, запихивая их туда же, аппетитно причмокивая при этом и не обращая ровно никакого внимания на стекавший от запястья до локтя жирный тефтелевый соус. Так ему было даже, наверное, вкуснее – облизывать потом руку, как это делают несмышлёныши-ребятишки в детском садике.

Ни к селу ни к городу мне – невольному свидетелю неожиданной сцены – вдруг припомнились строки накануне читанного Белинского: «Честные люди всегда имеют дурную привычку со стыдом опускать глаза перед наглостью и нахальной подлостью…» Ну, возможно, по отношению к данному мелкому случаю это уж чересчур. Хотя, в принципе, так оно и есть. Но это тема других разговоров…
Некоторое время ещё полюбовавшись полуголым архистратигом, незаконно вкушавшим пищу богов, да поразмышляв над тем, насколько удобно мне сейчас вести разговор со старцем, увлёкшимся простым житейским делом, позабыв накинуть цепочку на входную дверь, что, между прочим, было в корне неправильно, поскольку позволяло открытым способом проникнуть в неохраняемое жилище каким-нибудь преступным элементам, я решил всё же удалиться, на прощание погромче хлопнув тяжёлой однополой дверью парадного, чтобы привлечь внимание к промашке с боем преодолевавшего в юности солёное озеро Сиваш и бравшего Перекоп комиссара.
Беседа наша прошла потом по телефону, отличавшемуся в квартире Старкевичей звоном корабельной рынды невиданной мощи, способной заставить не то что последнего глухого вызов услышать, а и законченного «жмурика» вскочить со смертного одра и потянуться к трубке.

Мы очень хорошо поговорили с поглотителем прокисших макарон, кандидатом исторических наук, участником двух съездов ВКП(б) и соавтором брошюры, написанной то ли вместе с Розочкой Люксембург, то ли с иной какой-то Розочкой, о значении партийной конференции в главном городе Великого княжества Финляндского Гельсингфорсе. В канун революционной годовщины (чем и был вызван мой к нему неудачный поход) Василий Васильевич попросил передать через печатный орган горкома КПСС и городского Совета народных депутатов горячий большевистский привет всей городской партийной организации. Погоревал, что чрезмерная загруженность неотложными философскими делами не позволила ему лично присутствовать на недавнем собрании идеологического актива лекторов, пропагандистов и политических информаторов, хотя ему было что сказать с точки зрения основ марксизма-ленинизма, особенно касательно методики преподавания в школах коммунистического труда (была, была такая бредятина в те однопартийные времена). Посетовал гельсинг­форсец на то, что кафедра истории КПСС педагогического института, где он долгие годы поочерёдно преподавал исторический материализм, диалектический материализм и научный коммунизм, слабо укомплектована коммунистами (а там действительно появилась беспартийная молодёжь, а из коренных партийцев оставался только идейно неустойчивый бывший бундовец Марк Меерович Кокоткин), посоветовал обратить серьёзное внимание на качество наглядной агитации – блеклым стал материал на прежде горевших кумачом лозунгах и транспарантах… На том с ним и расстались. Пожалуй, навсегда. Потому что некролог в газету готовил уже иной редактор – недавно ставший кандидатом в члены КПСС вчерашний преподаватель диамата из пединститута.


ДУМА О КОВПАКЕ

А мы рукой на прошлое: враньё!
А мы с надеждой в будущее: свет!
А по полям жиреет вороньё,
А по пятам война грохочет вслед…
Булат Окуджава

В те годы, когда автомобиль «Волга» стоил на советские деньги 5602 рубля, «Москвич-408» – 4511 рублей 25 копеек, а фотоплёнка на 65 единиц – 35 копеек пачечка, с дембельским чемоданчиком, где лежал январский номер журнала «Москва» с опубликованным наконец романом Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», с подаренной умельцем Юркой Козловым моделью самолёта Ил-28, вырезанной из плексигласа, двумя рекомендациями – заместителя командира батальона и командира роты о вступлении в партию, с купленными перед отъездом в военторговском магазине для мамы дефицитными в ту пору корицей и горчицей в пачках, сотней жестяных крышечек для консервирования и стандартом лекарства «Белласпон» – всё тоже для родительницы, с пылкой мечтой о покорении недоступной соседки-ровесницы Нелли Гринёвой, для чего надо будет сходу купить на гражданке костюм, китайский плащ-пыльник, туфли чешские фирмы «Батя», фетровую шляпу, шерстяную рубаху и джемпер красно-чёрной расцветки, я ступил на перрон родного моему сердцу вокзала, отложив на завтра поход в военкомат для предъявления военного билета с отметкой об окончании трёхлетней солдатской службы.
Лютовал декабрьский мороз, я сел в такси и всю дорогу чертыхался на этих салабонов, молодую смену, с большим опозданием прибывшую в нашу часть, из-за чего мой «стариковский» дембель на месяц задержался. Хорошо ещё, у салажат забрали мы, «деды», их новенькие тёплые бушлаты, оставив взамен, как это было и с нами, как это водится с незапамятных времён, свои, трёхлетней давности, изрядно заношенные, помятые, местами и прожжённые. Типичное б/у. То был естественный процесс отбора у молодых лучших кителей, шаровар, сапог, ремней, шапок… Никакой не наезд, не рэкет. Юнги прекрасно понимали: подойдёт срок, станут они дедами – точно так же на дембель распрощаются с теми, кому ещё служить, как медным котелкам. И старшины сделают вид, что ничего не знают, ничего в процессе неравного обмена не понимают.
– Нам бы то ваше б/у в сорок втором – сорок третьем, когда спали в лесах на снегу, на лапнике, – тяжело вздохнул пожилой водитель, слушавший, не перебивая, мой монолог. – А то у костра, бывало, голову согреешь – задница отмерзает, повернёшься боком – брюхо греешь, а спина ледяная…
Уже у дома, протягивая сдачу, таксист поднял на меня всё такие же грустные глаза.
– Ты ещё не знаешь, наверное… Батя наш вчера умер. Ковпак Сидор Артемьевич. С кем прошли мы от Путивля до Карпат…
– Ковпак? Да я три раза его встречал у нас, пацаном, конечно… Один раз, помню, такой же зимой, два раза летом… Охо-хо, как жаль, Царствие ему Небесное…
Это была зима 1967 года.

***
А ещё лет десять тому назад весь город был взбудоражен вестью о приезде к нам самого Ковпака! Пацанва в школах и на улицах обалдевала. Все хотели увидеть не сказочного, не киношного, мосфильмовского, а живого, настоящего генерал-майора. Ты что! Живая легенда! Командующий целой партизанской армией, дававшей фрицам дрозда по всей Украине, добивавшей потом бандеровскую нечисть в Карпатах, где, правда, и сам был тяжело ранен и потерял верного друга – Семёна Руднева, с которым сколачивал огромное партизанское соединение, дивизию… Толпа валом валила к Дому культуры имени Фрунзе, где должна была пройти встреча с ним, кандидатом в депутаты Верховного Совета страны.
Поправляя на лысой голове высокую серую папаху из элитного тигрового каракуля, Ковпак неспешно, как и подобает великим, выпрастывал тело из фантастической – единственной на всю область – огромной обкомовской «Чайки», предусмотрительно присланной ему в родной его районный центр Путивль, куда он наведался из Киева, прежде чем ехать в наш областной город Сумы. Вот показались генеральские шаровары из дорогого синего сукна, с продольными малиновыми лампасами. А вот и он сам. Поплотнее одёргивая приличествующее зимним холодам ватное пальто-бекешу со стоячим воротником, охраняющим шею от промозглых ветров и всевозможных простуд, Сидор Артемьевич улыбчиво раскланялся с шумно приветствующим его народом, кому-то и рукой, точно как это запечатлено на предвыборном плакате, помахал (может, тому таксисту, с кем мы познакомились значительно позже, может, кому-то другому из прежних его бойцов-товарищей)… Совсем по-нашенски, по рабоче-крестьянски, трубно высморкался, отвернувшись к дверкам машины, затем, словно пробуя на прочность, опять же по-деревенски потоптался высокими валенками-бурками по первому снегу-пороше. И не спеша, вразвалочку, в окружении суетящихся вокруг него вежливых молодых людей потопал по мраморным ступеням Дворца культуры вверх, не держась за поручни. Что тут же одобрительным шёпотом отметили всевидящие местные бабоньки, знающие дату рождения именитого гостя – 1887 год. Стало быть, в свои семьдесят с хвостиком крепок-то как генерал, познавший на своём веку и Первую мировую, и Гражданскую, и Великую Отечественную от начала до конца…

С. А. Ковпак
С. А. Ковпак

А у входа во Дворец Сидора Артемьевича ожидал ещё один приятный сюрприз – встреча с другим нашим славным земляком, тоже генералом – Иваном Кожедубом. Тем самым героическим лётчиком, который сбил на фронтах 62 немецких, а в самые последние дни войны каким-то странным образом ещё и два американских самолёта…
Как было моим землякам не проголосовать единогласно за таких действительно народных избранников, могучих депутатов! Как было мне, рыжему, конопатому дворовому забияке (сто пудов, не только мне!), не страдать потом ночью под тёплым одеялом в сладостных грёзах, представляя себя то в образе лётчика-истребителя Кожедуба, от кассетных бомб и пулемётных очередей которого горит земля под ногами оккупантов, то в шикарной форме партизанского генерал-майора с косым шрамом на лице – следом вражеской пули, – увешанного точно такими же высокими наградами Родины, как у Ковпака, – двумя звёздами Героя Советского Союза, четырьмя орденами Ленина, орденом Богдана Хмельницкого, несчётным количеством медалей… Вот я веду свой партизанский отряд по Украине. Вот я врываюсь на танке в фашистское логово, круша всех и вся вокруг из станкового пулемёта и добивая уцелевших гадов удобными для броска гранатами-»лимонками». Вот я тащу сразу трёх «языков», в том числе фельдмаршала Паулюса. И меня вызывает в Кремль сам товарищ Сталин для вручения геройской звезды… Это я ещё не знал, что Ковпак ратный свой путь начинал в Первую мировую и был удостоен двух Георгиевских крестов, причём один из них – за безудержную храбрость – лично вручил ему сам царь Николай II!

Сегодня, в роковые для Украины годы второго десятилетия нового века, когда «жовто-блакитни» флаги шевченковской «неньки» оголтелая бандеровская хунта приравнивает к чёрным знамёнам исламских радикалистов, с их призывами убивать «неверных», ползут злые, гадкие сплетни и о Ковпаке. Кому-то очень выгодно распространять о нём байки одну другой цветистее. Вроде бы и родом не хохол он, и даже не москаль, а самый настоящий цыган из какого-то хутора Кобеляки, что затерялся на Полтавщине. Что во время войны не громили его партизаны фашистские базы и отряды врага, не взрывали мосты и рельсы железных дорог, а обжирались и опивались в лесах вместе со своим генералом в окружении доступных баб. Одной из них (бессовестно назывались имя и адрес) Ковпак якобы и после войны доставлял любые продукты, любые фрукты, которые она пожелает, хоть лимоны, хоть апельсины среди зимы, и всегда хлопотал, чтобы в частный дом прежней своей любовницы всегда завозили для отопления лучший уголёк – мелкий орешек да наколотые, сразу к топке пригодные, жаркие берёзовые дрова…

Правдой в этой сплетне было то, что он на самом деле родился на Полтавщине. Только не на заброшенном хуторе, а в известном большом селе Котельва, в многодетной семье, где росло у Ковпаков-старших шесть сынов и четыре дочки. Насчёт боевых дел партизанской армии замечу, что, в отличие от бандеровской брехни, которую распускали «референты» ОУН и УПА, в Красной армии всё тщательно проверялось и перепроверялось.

И есть чёткое документальное подтверждение боевых дел ковпаковцев: больше пятидесяти взлетевших на воздух вражеских эшелонов с личным составом и вооружением, множество уничтоженных складов с продовольствием, обмундированием, боеприпасами, 250 взорванных мостов, 500 сгоревших автомобилей и два десятка истреблённых танков. Иначе за что бы давать золотые звёзды Героя партизанскому главнокомандующему?

Любовница? В таких случаях говорят, рядом со свечкой не стоял. Но в Сумах, на улице Рабочей, недалеко от продуктового магазина бывшего купца Костюка, я её помню, действительно жила такая миловидная женщина-врач по имени Лидия Николаевна, отмеченная многими орденами и медалями за спасение бойцов и командиров партизанской армии. И к ней действительно не раз заезжал, бывая в Сумах, Сидор Артемьевич Ковпак, чтобы посидеть под уютным семейным абажуром боевой подруги, выпить с ней и её мужем по чарке-другой да повспоминать то, что могут повспоминать только настоящие боевые друзья, повидавшие за те годы столько лиха, сколько можно пожелать лишь самым лютым врагам. И если он действительно закинул словцо в нужном кабинете об особом внимании к Лидии Николаевне, то что в этом предосудительного? Пусть женщины-фронтовички расскажут криворотым скептикам, что это такое – быть женщиной на войне. И пусть нагло улыбающиеся знатоки представят себе хоть на миг, что это такое для медика-женщины – прошагать пешком по грязи, хляби, снегам и камням сотни километров от Путивля до Карпат, принимая боль, кровь и раны боевых друзей-товарищей как свои, прикрывая полевой санбат у лесных дорог или конный обоз, где везут раненых солдат, чем только можно, и рискуя в то же самое время своей жизнью, ничем не застрахованной от попадания осколков рвущихся невдалеке мин, гранат, артиллерийских снарядов…

***
Это годы и годы спустя я стал понимать, что значила стариковская, малость снисходительная улыбка Ковпака, которой он одаривал нас, мальчишек и девчонок в пионерских галстуках, повязывающих и ему сотый, наверное, за время его встреч с детворой такой же галстук (дома, наверное, накопился целый шкаф пионерской атрибутики, ведь считалось правилом принимать Сидора Артемьевича в почётные пионеры каждый раз, где бы он ни появлялся, хоть в детских здравницах Крыма, хоть в школах Полтавы).

Дед, а партизаны так и звали его за глаза уважительно – ДЕД, лукаво щурился, слушая самодеятельное творчество местных поэтов, воспевавших свинцовый град пуль, на который якобы грудью шли невесть где и невесть какие бойцы и командиры. Что-то он со времён Брусиловского прорыва, за который получил две Георгиевские медали «За храбрость», не мог припомнить, какой бы это умник из числа взводных, ротных или батальонных командиров послал бойцов на верную гибель, на пулемёты, прежде не подавив в ходе артиллерийской подготовки огневые точки противника.

Словно состязаясь между собой в количестве страшных картинок, рождённых не иначе как воспалённым воображением, поэты разных возрастов и профессий рифмовали полёты и самолёты в образах стальных птиц, сбрасывавших воинов-парашютистов или радистов на «загадочно чернеющий лес» или (тоже на парашютах?) ящики с оружием, продовольствием, письмами от родных и близких туда, где якобы светили, как маяки, партизанские кострища…
Да, неплохие бы шашлыки получились из прыгающего на деревья в лесу с километровой высоты подкрепления. И кто бы это позволил демаскировать нахождение партизанского отряда огромными кострами?

Но что поделаешь, если в поэзию и прозу послевоенного времени наряду с фронтовиками вливалось и племя молодое, незнакомое с воем мин и кислятиной воняющего пороха… Пусть теперь мелют. «Десант» – «провиант» – ну надо же, как срифмовал очередной стихотворец…
«А знаешь ли ты, миленький мой пацанчик, – «примружив очи» (прищурив глаза), думал, наверное, Сидор Артемьевич, – что я своим хлопцам всегда говорил: «Адольф Гитлер – главный мой поставщик». Шо там те посылки с Большой земли, то ли долетят они, то ли нет в гадскую ночную погоду. Да и не может Большая земля каждый день отправлять экипажи на большой риск, он что, не понимает? А вот послать разведку и снять непроглядной ночкой в ближнем городке караул, тихо взять фашистский склад, пополнив свой арсенал слабеньких карабинов и двустволок их шмайсерами и гранатами, – партизанское дело». Что и поручалось тому же таксисту, его родному брату и ещё паре близких друзей командира отделения…

Добрую выучку на этот счёт Сидор Артемьевич прошёл в Гражданскую, в пору службы в 25-й Чапаевской дивизии начальником трофейной команды. Звучит должность, может, не очень презентабельно, как-то приземлённо. А на самом деле это была исключительно важная работа, давшая будущему командиру разночинного войска неоценимый боевой опыт. Причём с первых дней войны, когда он ещё руководил Путивльским горисполкомом и только готовился уводить в леса сколачиваемый партизанский отряд.
Как дальше сложится фронтовая жизнь, где и чем людей кормить, поить, вооружать, обмундировывать, устраивать на ночлег, кто будет оказывать раненым и больным медицинскую помощь, с кем, через кого поддерживать связь, в каких местах устраивать тайники, где разбивать лагерь – это лишь маленькая, крохотная, малюсенькая толика тех забот, которые денно и нощно – можно не сомневаться – обуревали Ковпака. А кто ещё за него, военачальника, мог обо всём этом думать? Ведь, действительно, не могли же десятки и сотни крепких, боевого возраста мужчин, а там и женщин, просто шастать по лесу, как на пикнике, поддерживаемые одним лишь божьим духом и не заботясь о пропитании, палатках, ночёвках где придётся и в чём придётся, кострах, маскировке, тайных вылазках, засадах…

Полагаться на райкомы, горкомы и обкомы? Нет, там, конечно, рулят мужики ответственные, строгие, даже суровые. Но они с чего начнут? «Сколько коммунистов в отряде? Какова партийная прослойка? Будут ли созданы партийные группы в каждом отделении, взводе, в каждой роте?..» А партизанам, готовым к рукопашному бою, нужны не отличники политического образования, а отличники физической подготовки, если честно – головорезы, которых можно послать на ту сторону в разведку, и они не струхнут, не облажаются, доставят точно в срок «языка», принайтованного шнуром в ширинке за одно место, чтобы не смылся, никуда не убежал по дороге. (Но, кстати, не так, как опять же показывают в дурацком кино, когда якобы насмерть перепуганного немецкого майора с кляпом во рту и со штабной картой под мышкой ведут, а то и волокут на себе (?) наши разведчики пять километров в полный рост, покрикивая на пленного: «Шнеллер, шнеллер», – потому что других немецких слов сценарист со школьных лет не знает и знать не желает.)
Сидор Артемьевич знал, что нужно делать, и без резолюций райкома. На детальной карте-километровке Спадщанского леса, бережно хранимой в сейфе за семью печатями, Дед разбил 132 местечка-тайника для закладки всего необходимого на необозримый партизанский срок. Вызвал к себе маркитантов, интендантов, снабженцев из числа работников торговли и общественного питания, поставив перед ними ясную боевую задачу – за три дня подготовить и передать по назначению указанным лицам 250 котелков, пять десятков оцинкованных (эмалированных тогда не знали) вёдер, десять баков для варки пищи на кострах, три сотни ложек – вот, по кухонной утвари, пожалуй, всё.
– Теперь – одежда и обувь, учитывая нашу непролазную хлябь и пришествие матушки-зимы. Заложить в доставку сотню пар сапог, 250 шапок-ушанок, сотню ватников, триста пар белья нательного, тёплого, байкового, сто пар рукавиц и перчаток, 75 маскировочных халатов. Всё теплое носильное бойцам взять из дому своё в вещмешки, котомки, ранцы…
Медиков ко мне! Немедленно собрать и приготовить к передаче как можно больше пакетов ваты, бинтов, марли, других перевязочных материалов, гофрированные ящики с йодом, зелёнкой, спиртом, шприцами, таблетками, мазями, микстурами – там ни поликлиник, ни аптек не будет… А фрицевская пуля, как и осколок, место попадания не спросит, шмякнет куда угодно…

Так. Теперь харчи. Кровь из носу, никаких отговорок, в качестве непортящейся, долго хранящейся провизии ответственным доставить к месту сбора, а посвящённым развезти и заложить в указанные каждому места разными долями пять тонн вяленой говядины, полторы тонны надёжно расфасованного масла сливочного, четыре тонны варенья – да, подчистую оголяйте каморы, склады и погреба, иначе фриц сюда придёт и будет наше сало кушать. Кстати! Собрать, как мы тут подсчитали, полтонны сала, одну тонну колбасы твёрдой, копчёной, разных круп полторы тонны, в столовку мои хлопцы из лесу не наведаются, добавьте сто килограммов лапши, ещё сахар, соль, конфеты – набирайте общим весом под полторы тонны, не забыть – 200 килограммов сухих овощей и фруктов. Промторг здесь? С вас 150 метров резиновых трубок, годных для дыхания под водой, проверьте годность сами, а потом и я проверю. Да, пищеторг, с вас ещё десять ящиков махорки, пять ящиков спичек.

Подрывники из гранитного карьера прибыли? Ко мне их. Мужики, для чисто боевой работы от вас жду к утру 750 килограммов аммонала – пока всё. Военком! Вместе с милицией подтянуть сюда арсенал – всё имеющееся в наличии у вас в пирамидах – и обойти вместе с патрулями все подворья, собрать винтовки, пулемёты, ружья, штыки, ножи, кинжалы, гранаты, патроны. Сразу доложить мне о количестве оружия и боеприпасов…

***
Думы Ковпака… Думы о Ковпаке в послевоенное время, вылившиеся в книги его и о нём, в целую трилогию: «Набат», «Буран», «Карпаты, Карпаты…»
Простите нас, георгиевский кавалер, беззаветно храбрый воин Сидор Артемьевич Ковпак, брусиловец, чапаевец, командарм Красной армии, что приходится вас тревожить и на том свете, докладывая о препоганой обстановке, сложившейся за последние годы на так любимой вами Украине при отсутствии поколения победителей-фронтовиков… Этим-то подло и воспользовалась, вновь подняла башку недобитая в схронах западной части Украины бандеровская свора. Вновь, капая слюной, затявкали о самостийности и предании смерти москалей сынки и внуки оуновцев и карателей УПА – да как залаяли, как завизжали, как затявкали – до сумасшествия, до бешенства, до остервенения! До убийств в самом центре Киева, на Майдане. До сожжения невинных людей в Доме профсоюзов в Одессе. До обстрела тяжёлыми артиллерийскими снарядами своих же земляков на Донбассе, в Луганской области… Вот вам и заповедь Тараса Григорьевича Шевченко… Вот вам стихи и песни Григория Сковороды, Леси Украинки, Ивана Франко и всё творчество Панаса Мирного, Михайлы Коцюбинского, Павла Тычины, Остапа Вишни, Григория Квитки-Основьяненко, Шолом-Алейхема, всех артистов, художников, литераторов прежних лет, не просто любивших – обожавших «неньку» не меньше вашего…

Но что же, так вот под игом бандерлогов настоящим патриотам страны всю жизнь и ходить, сумрачно передавая эстафету унижения детям и внукам? Гей, сумчане, полтавчане, дончане, вы что скажете?
«Чи блакитна кров проллэться, як пробити пану груди?»
И я вытирал слёзы, читая расклеенные по родным моим Сумам листовки с портретом Сидора Артемьевича Ковпака (но это по-русски, у нас на Украине отчество героя называют удобнее – «Сидора Артёмовича Ковпака») в левом верхнем углу. Вот подлинный текст тех героических воззваний, за которые спасибо вам, сынки, от имени всех живых и павших…

СУМЧАНЕ! ЗЕМЛЯКИ!
ОБРАЩАЕМСЯ К ВАМ!
ТЕМ, КТО НЕ ХОЧЕТ ЖИТЬ ПОД УПРАВЛЕНИЕМ НАЦИСТСКОЙ ВЛАСТИ.
НЕ БОЙТЕСЬ, В НАШЕМ ГОРОДЕ ЕЩЁ ОСТАЛИСЬ НАСТОЯЩИЕ ПАТРИОТЫ НАШЕЙ СТРАНЫ. ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ, ХВАТИТ СИДЕТЬ И ЖДАТЬ, КОГДА БАНДЕРЫ ПРИМУТСЯ ЗА ВАС И ОБРАЩАТЬ ВАС В СЕБЕ ПОДОБНЫХ.
МЫ, ОПОЛЧЕНИЕ ИМЕНИ С. А. КОВПАКА, МЫ НЕ ДАДИМ НАЦИСТАМ ЗАСТАВИТЬ НАС ЗАБЫТЬ КУЛЬТУРУ, РАЗГРАБИТЬ НАШ ГОРОД И СТРАНУ, ЗАБЫТЬ ПРО НАШИХ НАСТОЯЩИХ ЗАЩИТНИКОВ РОДИНЫ, А НЕ ТЕХ МНИМЫХ ГЕРОЕВ ЗАПАДНОЙ УКРАИНЫ.
ДРУЗЬЯ, ТОВАРИЩИ, ПРОСИМ ВАС, ВСТАВАЙТЕ НА ЗАЩИТУ НАШЕГО ГОРОДА!

Я верил, я знал, что Сумы ни за что не сдадутся! Да озарит и мой родной город, и всю великую Украину алая заря Победы!

Гей, наливайте повнii чари,
Щоб через вiнця лилося,
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб краще в свiтi жилося!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.