БРАЖНИКУС

БРАЖНИКУС

Бригадир по утилизации фекалий Флориан Ельников – прямой потомок безымянных, но буйных людей, населивших здешние места в Смутное ёще время, которые походя, в шутку  – пока другие пахали, сеяли, валили лес  – голыми руками вырывали берёзовые пни из земли, забавы ради катали, даже по постным дням, от села к селу краденые мельничные жернова, словом, те, которые маялись дурью во все века, пока вотчину не навещала мировая революция или заваруха попроще, – бригадир Ельников в разгар сенокосной страды тосковал.
Своих рабочих и шефов из города он расставил по местам ещё с вечера. Сына снарядил утром на сенокосилку, строго наказав, чтобы тот часа два отдохнул на общественном поле, а потом за своё принялся с усердием. «Наше сенцо пропасть может, жалко же, наставлял он наследника. – Перестоит трава или дожди хлынут. Понял, сынку?» – «Обижаешь, батя, – успокоил сын. – Со своим-то сеном управлюсь до хлябей». – «Хозяином растёт», – ласково определил Ельников, любуясь чрезвычайно широкой спиной отрока.
Жена спозаранку укатила на городской рынок «Чувакиш» с зеленью-ягодой. «Агрессивно расхватывают, – рассказывала она всякий раз по возвращении с торгов. – Очередя за клубникой, очередя».
Флориан и сам с удовольствием вспоминал, как ближе к морозам, умертвив кабанчика, снаряжался в город на огромный Чувакишский рынок, как бойко шла торговля, как оживлённо дискутировал с покупателями о внешней и внутренней торговле державы.
– Дороговато ломишь, пахан! – заводилась какая-нибудь скаредная личность из очкастой прослойки. – Двести рублей кило – не волюнтаризм ли? В Чуркестане и то дешевле!
– А сумневаешься – геть из очереди! – легко парировал бригадир. – Это же не мясо, а дар природы, а природа нынче недёшева!
Прилавочные брифинги и дискуссии бодрили его, и лицо Ельникова, особенно с перепоя, приобретало свежий здоровый цвет филейной или тазобедренной части кабанчика.
В общем, народ рабочий разъехался, и можно было привычно погружаться в сонную одурь. Правда, с утра Ельников принялся было читать районные СМИ, но его тут же настигла головная боль, и сильно зачесался пуп. Он отбрасывал газету прочь – боль и щекота отступали. «Да, – напрягал мысль Флориан. – А ведь есть ещё чудаки, отрицающие спиритизм и полтергейщину. Пуп от читки зудит – ну не парапсихология ли?»
Потом он долго промышлял по комнатам мух, потом протирал пианино, на котором в усадьбе никто не играл.
Вдруг он заметил через окно незнакомого сосредоточенного молодого человека с большим портфелем. «Не иначе – из районного начальства пришелец! – высвербило в голове бригадира. – А у меня брага не спрятана!»
И он кинулся разматывать охранную марлю на молочном бидоне, в котором вскипала почти готовая брага.
Когда незнакомец появился в горнице, Флориан допивал последний, сороковой, литр самодельного нектара. Лицо у бригадира посинело, по груди стекали белёсые, везувийские струйки, но держался он молодцом и на своих двоих. В хоромах стоял удушливый, как перед окаянной среднерусской грозой, запах.
– Скрытно пошли на посрамление мирового рекорда? – с порога учтиво поинтересовался человек с большим портфелем. – В контору Гиннесса не заявляли? Заворотом кишок не страдали? За сколько секунд осушили цистерну? Какой заглот вкуснее – первый или финишный? Что выгоднее для вас – трудодень или гарантированное подаяние, пардон, зарплата?
Фекалийный руководитель среднего звена не отвечал – ухал брюхом и хватал ртом спёртый воздух.
– В человеке разумном – двадцать метров кишок разного диаметра, а в человеке-бражнике – много больше, – успокоил Флориана незнакомец. – Соображаете, какой змеевик смастерила вам природа, и к вечеру из вас истечёт чистейший первач. Гостей звать будете к празднику?
– Вы кто такой?! – наконец отдышавшись, очнулся Ельников. – Из комиссии какой, от шефов?
– Да ну вас, – сказал молодой человек. – Бабушка моя тут проживает, Белоярцева Дарья Ивановна. Зашёл адрес узнать.

Полтинник

События, о которых хотелось бы рассказать, происходили в период расцвета СССР, т.е. лозунгов, призывов, плакатов и социалистического соревнования. В трудовых коллективах витал дух здорового соперничества, не рыночного волчьего эгоизма одиночек, а дух коллективизма.
В областной комитет профсоюза агроработников поступило анонимное письмо с просьбой разобраться в злоупотреблениях председателя «Чиркуна» – одного из колхозов Совеловской области. Заявители, а по тексту письма чувствовалось, что в эпистолярном жанре упражнялись коллективно, просили разобраться с итогами трудового соперничества, особенно в молочном животноводстве.
Председатель обкома, кстати сказать, бывший партийный босс, направил туда инструктора – Ивана Гуркова – для «разбора полётов».
На дворе была поздняя весна. Контора колхоза «Чиркун» купалась в лучах яркого предобеденного солнца. Дорожка к мозговому центру хозяйства была выложена обломками кирпичей, а слева и справа от неё размещались оттаявшие после морозной зимы планшеты с победителями социалистического соревнования. На выцветших и полинялых фотографиях трудно было распознать лица передовых колхозников. Было известно, что эти шедевры выполнил для колхоза заезжий из райцентра фотомастер Недомазов, которого жена постоянно вытаскивала из систематических запоев. При очередном отъезде в ЛТП он кричал: «Я творческая натура. Моей душе нужен простор и впечатления. Я, наконец, не ремесленник, я – большой мастер, я просто – маэстро!»
Вот как раз вдоль этих «рафаэлевских» шедевров и шагал в чёрной поношенной кепке, лёгкой синтетической курточке и литых сапогах, с тощей служебной папкой в руках, в которой сиротливо лежало письмо заявителя и командировочное удостоверение в колхоз-ударник «Чиркун», профинструктор Иван Гурков.
Гурков рассчитывал на тёплую встречу с самим. Он был ещё под впечатлением яркого выступления председателя колхоза на очередном пленуме областного комитета профсоюза. Он представлялся ему глыбой, нависшей над трибуной, обтянутой красной материей; обхватив её руками, словно совковыми лопатами, он периодически, особенно правой, указывал во время повествования на высокие надои и солидные привесы, направление пути в светлое будущее. При этом его коротко стриженная, довольно внушительных размеров голова с маленькими ушами (видимо, по этой причине он любил слушать только себя) двигалась в маятниковом режиме по диагонали вслед за рукопризывами.
Поднявшись на второй этаж по хорошо выскобленной лестнице конторы, Гурков прошёл в приёмную председателя, где за неказистым столиком восседала пышнотелая секретарша – Лидия Самохвалова, отчаянная танцорка и сердцеедка.
– Мне бы к председателю, – учтиво обратился к хозяйке инструктор Гурков.
– Нетути, председателя вызвали в город. А вы по какому вообще-то вопросу?
– Я направлен к вам из обкома, – не уточняя какого, строгим голосом пояснил Гурков.
Но у Лидки такие штучки не проходили. Посмотрев поверх Гуркова на окно приёмной, она спокойно потянулась всем телом, оправила платье на высокой груди, встала, оглаживая себя вдоль бёдер, и, взяв кувшин с водой, направилась к подоконнику, на котором стояли цветы. Самохвалова, стоя спиной к посетителю, со знанием дела поливала цветущие, удушливо пахучие герани.
Гурков, понимая, что избрал не тот подход к общению, попытался заговорить о погоде.
– Солнце-то как нынче припекает, наверное, цветы поберечь бы надо? У вас почему-то даже штор на окнах нет.
Секретарша, не поворачиваясь к инструктору, громко заметила:
– Как с городу, так учить начинают. Так зачем вы всё же пожаловали, голубчик?
Гурков, уловив некое послабление в беседе, быстро выпалил:
– Да я по жалобе.
– Любят у нас жаловаться, спасу нет, – поддержала разговор Лидия. – Робить надо, тогда и писать не об чем. Председателя нет, а вот Мироныч – наш кадровик – на месте, – став уже более словоохотливой, пояснила секретарша. – Вы пройдите к Миронычу-то, во второй кабинет рядом с лестницей. Там на двери ещё табличка с обломанным уголком.
– Благодарю вас, сударыня! – по-театральному поблагодарил Гурков, открывая дверь приёмной тем местом, где кончается спина.
– Очень, очень рад, – признался начальник отдела кадров, приглашая гостя присесть и с тоской поглядывая на папку визитёра: что таила она в своём чреве? – Чем могу служить?
– Если позволите… – начал было Гурков, но Мироныч перебил его.
Мироныч был опытным и тёртым дипломатом, мог заговорить зубы любому проверяющему из центра. Потому начал напористо и деловито:
– Вы же сами прекрасно знаете, какое положение сложилось в нашем родном скотоводстве. Последнее время наши скудные нищие земли то до захлёба заливают дожди, то сушит до смерти…
– Да не о том я, – перебил его Гурков, не меняя позы и пока спокойно ещё глядя на чиновника.
– Понимаю, лично вас это не жжёт, – ещё более напористо перебил Гуркова начальник кадров, не упуская инициативу диспута. – Но у нас – самые высокие в области надои, выше, чем в Голландии, на которую мы жадно ориентируемся вот уже семьдесят годков. У нас лучший в регионе молочный табун, тьфу, лучшее стадо. Правда, с кормами, едрит твою дивизию, нынче не повезло. В прошлом году, чрезвычайно сухом году, взяли по двадцать пять центнеров зерна на круг, кормов в три раза поболе – народ применил раздельные скашивание и обмолот. Приём навечно утвердили в высших инстанциях. А в этом году, едрит твою дивизию, очень мокром, такой приём не пройдёт – нужно прямое комбайнирование…
«Такого говоруна не переговорить, как свинью не перекакать, – с тоской подумал Гурков. – Это ж надо, какое бόтало!»
– И если бы нам не мешали советами из центра, – обмолачивал без пауз посетителя товарищ Мироныч, – то есть не заставляли директивами закладывать силос в июле, а сено ставить в конце сентября, то мы завалили бы наше молочное стадо кормами, а любимую, едрит твою дивизию, область просто залили бы молоком, простоквашей и модным ныне йогуртом.
– Макар Миронович! – не выдержал-таки Гурков и хлопнул перед начальником кадров папкой, хотя хотелось ему хлопнуть того по красному загривку. – Прочтите, пожалуйста. Пишет нам из вашего хозяйства трудящаяся, пусть и еле-еле, женщина. Ваш председатель второй год не отдаёт ей долг – полста рублей. В чём дело? Кто виноват? И что нам делать?
– Полтинник! – в ужасе произнёс Макар Мироныч и надолго замер, глядя в окно на пустынную площадь перед правлением. – Едрит твою столешницу!
Мироныч, не читая письма, знал о его содержании. Знали о долге председателя перед Зойкой Клевуновой, полувековой девственницей, все колхозники. Ведали и о сумме – полтинник. Но откуда выпал тот долг и почему председатель не спешит расплатиться – не догадывались. Разгадку знали четверо: сам председатель, Зойка Клевунова, Макар и виновница торжества, фамилию которой в целях сохранения государственной тайны мы оглашать публично не станем.
Дело было такое. Председатель колхоза очень любил прекрасную половину человечества, и, к слову сказать, отнюдь не платонически, а конкретно и осязаемо там, где настигало его желание. А желание настигало его в самых неожиданных местах: в конторе, на кладбище, в бане, в буфете, в коровнике, в стойле, словом, в любой точке колхозного и деревенского пространства. Особенно крутило и ломало его по вёснам. Вёснами он был беспощаден к женщинам от восемнадцати до ста восемнадцати.
– У моего Паши гормоны всегда на ходу! – не без некоторой фамильной гордости, но со слезами на глазах говаривала супруга председателя. – Как у доброго гармониста его инструмент.
Особенно председатель налегал на жену снабженца хозяйства. Сладилось ли у него с ней накануне и насколько хорошо, можно было определить по размеру премиальных, которые голова выписывал снабженцу Удодову. Вот как раз за таким зоотехническим занятием, когда прошла фаза обнимательного рефлекса и наступил момент сáдки, и застукала сладкую парочку Зойка Клевунова, дева старая, коварная и завистливая до такой утехи, ей по жизни не обломившейся.
На этот раз желание настигло председателя на бреге сточной канавы, в густых тернистых кущах ольшаника, татарника и лебеды. Завидя соглядатая Клевунову, любовники бежали. Зойка гнаться за прелюбодеями не стала. Тем более что обнаружила на дне канавы итальянский шерстяной плащ председателя, видимо, заботливо подстеленный под безразмерный тыл окаянной подруги. С того всё и пошло-поехало.
– Плащ-то твой жене, что ли, снести? – не конфузливо вопросила председателя корыстная Зойка Клевунова утром следующего за позором дня прямо перед собранием. – Репьёв-то на нём было, как на собаке. Еле-еле очистила. Сам-то домой чистым пришёл или тоже в репьях?
– Тихо, Зинаида Ивановна, – побледнел председатель. – Зачем сразу к жене? Сговоримся и здесь.
– Полтинник с тебя, председатель, – твёрдо сказала Зойка Клевунова, торжествуя и ликуя от маленькой, но женской победы над мужиком. – Всего-то полтинник, и никто никогда тайны нашей не выпытает.
Почему председатель не отдал милой женщине эти деньги сразу и бесповоротно, только суетливо взял свой вычищенный плащ, – загадка природы людской. Может, в запарках повседневных дел, может, денег мелких не было, может, подумал, что общеколхозная девственница шуткует, по обыкновению всех чиркуновских баб (центральная усадьба располагалась в селе Чиркун). Как бы то ни было, но Клевунова лишилась законного вознаграждения за подглядный труд и ручную очистку председательского плаща. Она стала являться за маржой, за халявным то есть наваром, к нему в контору, ловила на улице, на фермах, появлялась из густого пара в сельской мужской бане в разгар активного помыва секретных частей производителей. И криками, взглядами, жестами, нескромными общими телодвижениями требовала: «ПОЛТИННИК!»
На селе и на отделениях её называли уже просто Зойка Полтинник. А голове это слово до того обрыдло, что и зарплату он получал только гривенниками, рублями и сотенными.
– Ну что ж, пойду, – поднялся Гурков, видя, что чиновник не расположен к задушевному полупартийному диалогу. – Но сделайте что-нибудь. У нас в конторе обкома писем этой Клевуновой выше отраслевого потолка.
И Гурков двинулся в обратном порядке: мимо дверей с табличками, мимо полногрудой заносчивой не по делу секретарши, мимо Доски почёта с блёклыми снимками передовиков – доски, прозванной в народе «стена плача».
…Прошло ещё три года. В космос было запущено с обеих системных сторон сто не нужных никому кораблей, в стране возвели тысячу мелких, средних и громадных ГРЭС, в республиках СССР изготовились к нацреволюциям десятки тысяч нацколдырей. Жизнь кипела по-прежнему.
В кабинете уже председателя обкома зазвонил телефон. Гурков снял трубку и ­услышал решительный бабий глас:
– Слушай, секретарь или председатель, как тебя там, – голос вдруг сорвался на рыдание. – Мне уже трудно писать, завтра я приеду лично к вам: полтинник-то мой председатель наш, Герой Социалистического Труда, зажилил. Помогите вернуть деньги! Прошу пока по-хорошему.

Александр Сёмин
Академик РАН, доктор экономических наук