Валерий СЕДЫХ
Валерий СЕДЫХ
У автора около ста сорока опубликованных юмористических рассказов. Первый из них увидел свет в Казани в сатирическом журнале «Чаян» («Скорпион») в 1968 году. Наибольшее число юморесок помимо тамбовских изданий напечатано в «Неделе» (приложение к «Известиям») – 14, в журналах «Крокодил», «Вокруг смеха» (Санкт-Петербург), газете «Труд» (страница «Ёжемесячник») и «Литературной газете». Двадцать рассказов прозвучали в эфире Всесоюзного радио (передачи «С добрым утром!» и «Опять 25»). Тамбовский автор неоднократно печатался в Киеве (в частности, в журнале «Ранок»), Кишинёве, Саратове (журнал «Волга»), Липецке («Петровский мост»), в чешском журнале «Дикобраз», а также в периодических изданиях Воронежа, Пензы, Йошкар-Олы, Ижевска, Ульяновска. Наибольшее число публикаций – в местных средствах массовой информации: «Комсомольском знамени», «Тамбовской правде» и «Тамбовской жизни», «Наедине», «Городе на Цне», «Мичуринской правде» и «Пичаевском вестнике».
Увлечение литературным творчеством не мешало заниматься основной работой – журналистикой. В. Седых окончил по этой специальности заочное отделение Казанского университета, а также кафедру журналистики АОН (Академии общественных наук) при ЦК КПСС. Начинал в тамбовской молодёжной газете «Комсомольское знамя» (1965–1969), затем работал в упомянутом журнале «Чаян» (1969–1975), был редактором той же молодёжки (1975–1979), заместителем редактора «Тамбовской правды» (1979–1989), редактором «Города на Цне» и других изданий.
Участник ряда зональных, всероссийских и всесоюзных семинаров сатириков и юмористов.
Его рассказы и фельетоны входили в ряд коллективных сборников, издававшихся в Воронеже, Казани, Москве. Собственных изданий этого жанра – четыре.
Шпиц
Валерий СЕДЫХ
Я жениться долго никак не мог…
Нет, так уже у меня один рассказик начинался. Из ранних, двадцать шестой, кажется…
Вот. Как наступала весна, Коловалов ощущал в себе тревожное томление. Хотелось влюбиться…
Тоже нет. Во-первых, до весны ещё далеко, а во-вторых, очень похожая фраза уже была то ли в «Шерше ля фам», то ли в «Адюльтере»…
Короче, Гуськов как раз подошёл к такому возрасту, когда пора подумать, и конкретно, о второй половине, о любящей супруге. То есть семью завести.
Школу, как напоминала шутливо в таких случаях мать, успешно окончил, диплом из хорошего вуза и специальность, аспирантура – мама тут уже ничего не говорила, а просто радовалась, тем более что кандидатскую успел защитить. Грант какой-то выиграл. Все по имени-отчеству к нему в том же вузе.
И вот идёт Гуськов как-то по скверу – отдохнуть решил, потому что неделя из-за этого гранта очень тяжёлой была. А бабье лето как раз.
А навстречу ему девушка, и на не очень длинном поводке у неё собака. Такая какая-то необычная, смешная, ласковая на вид, не лохматая, но пушистая, глаз почти не видно, мордочка – как у кошечки, а сама стройная, ноги изящные, глаза краси-и-ивые, выразительные, и вообще фигура прямо как у фотомодели…
Тут Гуськов спохватился: кого он больше разглядывает, собаку или девушку, – и даже как бы растерялся.
– Да вы не бойтесь, – прямо, можно сказать, выручила его хозяйка болонки. – Она же у меня на поводке. И ласковая. Это шпиц. Spitz. Выведена в Германии. Но не вольф-шпиц… Они даже не кусаются. Декоративные.
– Ну что вы, я не боюсь. Это ж не дворняга у рынка, – как бы поддержал девушку Гуськов и даже не заметил, что развернулся и пошёл с ней и шпицем рядом.
– А с дворнягами и не гуляют. Вот волонтёры построят для них питомник – там и будут заниматься. Может, с намордников начнут, – зачем-то стала объяснять неожиданная попутчица.
– А это у вас ко… – «бель» хотел Гуськов продолжить, чтоб поддержать разговор, но смутился, а девушка и так поняла и даже не обиделась, а сказала, что это мальчик. Так у собачников принято. И девочки ещё.
– Дэзи его зовут. А вы купите и тоже будете гулять, воздухом дышать. Расслабляться. Или вам жена не разрешает? – зачем-то спросила. – А у меня такая работа – целый день компьютер, заказы, поставки, кадры… Наша фирма такая – фармацевтическая, «Авиценна»… А я б лучше куда-нибудь в детский сад ушла, воспитателем, прямо очень как детей люблю. Хотя и не по специальности.
И вот так слово за слово – о прогулках, об экологии, коррупции, вандалах за рулём… Гуськов волей-неволей – и о себе немного. Марина – так её, оказалось, зовут – чуть ли не с восторгом всё это восприняла, «ой-ой!» несколько раз воскликнула.
А о собаках когда, то советы дала, каких лучше не водить.
– Американского стаффордширского терьера не надо, бультерьера тоже, и чёрного в том числе, ротвейлера, всяких догов-бульдогов нежелательно, мастино, добермана…
– А хот-дог – не собака? – спросил на всякий случай Гуськов, запутавшись в породах. – Меня Сева зовут…
– Ну я вспомню – ещё скажу. А которых уже назвала – на них и поводки чуть ли не с цепью, и намордники… А зачем вам это надо, Сева? И к вам не то что кто-то незнакомый – знакомый поздороваться или поговорить не подойдёт.
Ну и как-то так получилось, пока они по скверу шли, мимо фонтана потом, около памятника Сельскому трактористу, – договорились, что до тех пор как Гуськов тоже шпица или хотя бы таксу не купит, будет с Мариной и Дэзи прогуливаться.
Телефонами обменялись.
И вот осень, зима… Морозы. Собачку уже жалко. И как-то так вышло, что решили они, прогуливаясь вот так, пожениться – умный Сева и красивая Марина. Квартиру им – небольшую, правда – родители сделали…
И вот как-то возвращается она – к врачу ходила – и говорит, обнимая Севку:
– А у нас мальчик будет…
Гуськов-то сначала растерялся – ему и этот Дэзи дома слегка надоел, Марина даже сама пообещала его матери отдать – та очень просила…
– Дурачок, – ласково сказала Гуськова, – у НАС будет мальчик. Врач сказал. Весь в тебя, – пошутила и поцеловала мужа, который от радости чуть не упал.
А потом сели на диван, счастливые все, и будущая мать подумала: «Дурочка Лариска, – это про свою верную подругу и тоже очень симпатичную и умную. – Гуляет со своим ризеншнауцером – и без поводка часто, и пусть даже с намордником… Да кто же к ней вот так приблизится?! Спросить «как пройти?» или «который час?» Тут не то что подойти – посмотреть страшно. И не только пьяный – трезвый-то не решится… Такая собачища! Надо ещё поговорить с ней», – успокоила себя Гуськова.
Попка-дурак
Вилкин, инженер-биолог, сидел на лавочке – со спинкой кое-где ещё остались – и просто отдыхал. Любил он этот уголок старого парка, который пока не весь вырубили под аттракционы и колёса обозрения. Тихо, облака куда-то плывут, уже не жарко – вечер всё-таки, и Вилкин любил как раз это время. Расслабиться после нервного или не нервного дня (на заводе «Препарат» служба его) хотелось.
И вдруг услышал со стороны старого вяза (не все ещё попилили, не все), с нижних сучьев, что-то вроде оклика. Не «Алексей Викторович», конечно, а похожее на «эй, мужик», «мужчина» или просто «человек». Ну как-то так.
Да, Алексей Викторович прислушался, повернулся и увидел… Хорошо, что лавочка со спинкой и вообще Вилкин очень даже не старый – сорок пять… Увидел огромную… ну пусть просто большую, птицу: «Орёл не орёл, не аист и, конечно, не стерх, белый журавль, – почему-то усмехнулся Вилкин, – а что-то тёмно-синее».
– Ара я, – вдруг услышал он, с плохой дикцией, но понять можно.
– Точно! – пробормотал слегка ошарашенный Вилкин. – Попка-дурак! – даже как бы обрадовался он. – Попугай, ара гиацинтовый. Два рода длиннохвостых. От Мексики до Парагвая, – вспомнил Алексей Викторович, чему учили на биофаке.
И вдруг этот нахал, не Вилкин, а ара – длина-то до метра! – даже не перелетел, а как-то перепрыгнул, перескочил, что ли, с вяза на скамейку – в общем, почти рядом пристроился. И так своей немаленькой головой с мощным чёрным клювом стал вертеть, что легко было понять: чего-то поклевать хочет. А инженер Вилкин как раз фундук в супермаркете возле завода купил – жена очень любит, для цвета кожи и от морщин помогает. Достал штук десять и на травку (не все ещё газоны плиткой прикрыли) положил. Ара кивнул, как бы поблагодарив, и один за другим орехи разгрыз, а скорлупки в урну, рядом она, все перенёс.
«Аккуратный», – подумал Вилкин.
И опять он чуть не упал: попугай пусть скрипуче, с явным акцентом, но произнёс: «Danke, danke schon» – «большое спасибо» по-немецки. Ещё в школе Лёха это учил.
Вот так они и подружились, Алексей с Арой, и сделал биолог породу попугая кличкой его.
Постепенно пришёл Вилкин к догадке, что жил его новый друг, может, в Австрии или где-то в тех краях, в Германии, даже в двух ещё довелось, потому что лет ему, прикинул Алексей, под девяносто. Он иногда такие фамилии выламывал из-за своего акцента, что Вилкину как патриоту и противнику расизма даже как-то зябко делалось. Но птица-то тут ни при чём.
Да, и не только немецкий или там один из швейцарских доводилось от Ары слышать. Иногда кое-что завернёт по-русски, и Вилкину приходилось оглядываться: не слышит ли кто, особенно женщины? И что ж тут удивительного? Попугай где только не мотался: с весны он ближе к северо-востоку, а с осени – назад, на юго-запад, к теплу.
Ну, значит, они подружились в начале аномально жаркого мая, но это не значит, что Вилкин птицу в клетку на ночь сажал. Нет. У него мама жила в своём доме, почти в центре, на улице Пешкова, Алексея Максимовича (не всё ещё снесли под точечную – тьфу на неё! – застройку), а там садик-палисадник – сирень, вишни, акация, каштан сын подсадил, – там и обитал попугай. Без шума, без карканья, без акцента – соседи даже ни разу не слышали. И время ни у кого не спрашивал, как у Вилкина:
– Konnen Sie mir sagen, wie spat es ist?
– Я тебе сейчас покажу, который час, – в шутку сердито одёргивал тот его.
А как куда Вилкин идёт отдохнуть – любил он старый город, – и Ара с ним. Бесшумно. Не на бреющем полёте такая громила, а с дерева на дерево, с крыши на чей-нибудь балкон, с ограды на остановочный павильон…
Сидят они как-то в том самом парке, уже в другом углу, ближе к шуму городскому – там аллеи аккуратные, мемориалы гранитные, – и видит Вилкин: почти рядом серый Nissan одним колесом на тротуарной плитке, а ещё двумя – на газоне. Вилкин даже чертыхнулся, хотя при попугае старался не выражаться, а то тот потом где-нибудь в Греции или Чехии ляпнет да ещё на Вилкина сошлётся… Так вот ругнулся: залез, мол, наглый тремя ногами! Не соображаешь, что ли?!
И тут Ара внимательно посмотрел на товарища своего, поднялся со спинки скамейки, спикировал на иномарку и очень сильно испачкал ей всё переднее стекло.
«Где это он ещё так питается?!» – успел удивиться Вилкин и поспешил ретироваться, не забыв позвать своего друга, совсем, оказывается, не дурачка.
А потом у них ещё не раз такие эпизоды имели место. Потому что не только по выходным гулял Вилкин по любимому городу, по скверам, по набережным. Первое время он при Аре возмущался насчёт нахальных парковок или некультурных ребят, которые где-то в общественных местах что-то пьют, а закуску и ёмкости там же оставляют. Мусор то есть. И Ара прямо с одного жеста или взгляда Вилкина всё понимал, каркал: «Dummkopf» – «дурак» значит – и портил аппетит молодым людям, а некоторых пугал. Пьяный один к девушкам приставал, а все мимо шли, будто не видели, – так Ара его тоже очень сильно испачкал. Про автомобили на клумбах, на газонах, на тротуарах возле офисов и банков, на детских площадках и в других местах и говорить нечего.
И вот тут началось. К августу где-то. Пошли, значит, слухи, молва, толки и комментарии: мол, это по указанию сверху… («Ага, сверху, – ехидничал Вилкин, представляя в деле своего попугая. – Вот именно сверху».) Одна совсем не жёлтая газета очень даже правдоподобную, но почти фантастическую версию выдала. И факт привела: мало того что на стекле большое пятно – так кого-то якобы что-то клюнуло и в затылок… И цифры приводились – статистика. И тут Вилкин догадался, что Арка, бессовестный, даже без него по ночам или рано утром летает.
И все увидели: в городе почти порядок с газонами, бордюрами, перед входами в банки и офисы и даже на обочинах. Это с парковкой. Какому-то начальнику дорожному или по озеленению оперативно премию дали, как будто он всё это придумал.
А скоро осень. Ара, понял Вилкин, улетать собирается. Слова, во всяком случае, соответствующие говорит. Страны называет, острова, реки… «Кубань, Кубань, – как-то прохрипел. – Анапа».
– Прилетишь ко мне-то? – спросил Вилкин. – К нам, к нам, – поправился тут же.
– Naturlih, naturlih, – ответил добрый попка-дурачок на чистом немецком. Конечно, мол.
– Прилетай, прилетай. Чего-нибудь ещё придумаем с тобой, – тепло и с каким-то азартом повторил приглашение Вилкин.
Депрессия
У Шутова друг в психушке работает. Если по-старому, как у Достоевского или у Чехова, – в сумасшедшем доме. В психбольнице, короче.
Ну, как говорится, работает и работает – с кем не бывает. Они, Шутов с Шестериным, несколько лет назад познакомились. Какой-то предполуночный концерт шёл на главной площади – то ли шумная круглая дата, то ли праздник очередной, – и певица одна такую ахинею несла в сопровождении четырёх прыгающих, голых по пояс мужиков, что Шутов не выдержал и вслух ухмыльнулся. Жена тоже. А справа мужчина интеллигентный такой стоял, тоже не выдержал и поддакнул как бы.
– Ну это, – сказал, – просто… И вообще. – И не стал при супруге Шутова как-то грубо выражаться.
Потом ещё несколько номеров обсудили, плюнули на всё и уходить собрались. Уже как хорошие знакомые. Жена Шутова и предложила:
– А пойдемте, Сергей, к нам чайку попьём. О моральной деградации общества поговорим, – пошутила она. – Коньячок у нас, Вить, ещё остался?
– И чего ж не попить, – откликнулся Шестерин. – Задержусь, и жена не обидится: в командировке она.
Ну, зашли – а Шутовы рядом живут, из их окон все салюты городские и взрывы видны, – попили, поговорили и прямо как бывшие одноклассники – просто друзьями сделались. Телефонами обменялись, кто где живёт, дети у кого как пристроены, кем сами работают… А Шутов с большим увлечением отечественной историей занимается и преподаёт. И Лена, половина его, у него же там.
А потом на концерты вместе, на пикнички, на дачу к Шестериным, в ночь на Новый год, и не в одну… В общем, ненавязчиво, но более или менее регулярно.
И вот Шутов о Шестерине подумал. Потому что надоело. Идёт по городу или в автобусе едет – то одно видит, отчего настроение портится, то другое, на что глаза не глядели б. В транспорте молодёжь место пожилым и беременным не уступает – ну, не Шутову, конечно, а действительно стареньким или с палочкой, с ребёнком. Дом культуры был, с парком уютным, с танцплощадкой, – а сейчас торговый дом. «Домина!» – с раздражением реагирует Шутов. Никаких занятий с детьми, ни танцевального, ни авиамодельного кружка… А озерцо! Отец Шутова ещё рассказывал: в нём с ребятами купался… На краю бывшей крепости оно – город с этой фортеции когда-то начинался. Заросло, загнило!.. Зато у воды опять какой-то весёлый дом строят…
И грустно от всего этого Шутову.
Тут и досада, и раздражение, и нервы никуда. Ну просто депрессия, решил сам для себя. А читал – сейчас часто об этом в СМИ пишут: depressio – подавленность, такое психическое состояние, душевное угнетение, и всё окружающее представляется в мрачном виде.
И как раз про Шестерина подумал.
– Ну что, – сказал тот, когда Шутов пришёл, созвонившись, – соскучился? – В шутку он так, по-приятельски.
Потом выслушал и всё время головой качал, как бы с упрёком.
– Ну ты даёшь! – подытожил, уже когда друг выложился. – Глупость всё это! Не у тебя, конечно, – как бы даже одобрительно улыбнулся Шестерин, – а у них. Не думают, тем более если думать нечем, – пошутил психиатр. – А ты, Вить, выше этого, выше их: ты видишь, замечаешь, критически – здоровый взгляд! – на всё смотришь, а у них не хватает – вот так же чтоб…
Шутову как-то даже приятно стало – от таких сравнений-то.
– Ты умный… Не возражай, не отмахивайся. Ты интеллигент. У тебя бабушка, рассказывал, гимназию, не нынешнюю, а из тех, где ещё ЕГЭ… – и чуть не ругнулся Шестерин, – не придумали, вот ту и кончала. И в крови у тебя те гены.
– Грубый я… На ненормативную лексику, конечно, не перехожу – синонимы её в основном, – но резко…
– И правильно. Вот он встал, «фордище», на газон всеми четырьмя колёсами…
– Идиот! – не выдержал Шутов. – Дебил!
– Вот-вот, – обрадовался Шестерин. – У тебя набор должен быть в этой папочке «Ну тупые!». «Хам» – хорошо. «Невежа» – мягко уж очень… А вот по поводу рекламы безграмотной (и куда её столько!), – сам удивился Шестерин, – или афиш таких же – можно и «невежда», и «недоучка», и «бездарь»…
– «Недотёпа», – подсказал Шутов, – «лапоть», «сапог»…
– Во! Ты не хуже меня знаешь, даже лучше: гуманитарий всё-таки. И вот оценил так, почувствовал себя выше этого, здоровый скепсис у тебя, гримаса презрительная – и смешно говорить о какой-то депрессии. Агрессия тут даже, – почти скаламбурил Шестерин и засмеялся.
И Шутову как-то легко, спокойно и весело сделалось. «Агрессор», – шутливо подумал он про себя.
– А давай выпьем граммов по двадцать пять, – сказал Шестерин, подходя к шкафу и доставая «Арарат», пять звёздочек, год на нём зачем-то 1887-й указан. Он сам, Шестерин то есть, из-за всего этого тоже время от времени слегка расстраивается. Интеллигент всё-таки.
