Куда-то хотелось лететь
Александр АКУЛИНИН
РАССКАЗ
Однажды, как-то вдруг, совсем-совсем неожиданно, я испуганно, но радостно очнулся. А случилось это в солнечный день ранней весны. Уже схлынули полые воды, и молодая зелень, встрепенувшись, дружно украшала землю. Подсыхали свежепроторённые стёжки: грязь уже не липла к подошвам обуви, а так это мягко, будто круто замешанное сдобное тесто, туго переваливалась под ногами. Для полной ласковости ей не хватало теплоты – земля ещё помнила недавние морозы.
Именно по такой стёжке почти бегу в соседнее селение за три километра, в Казинку, к бабушке Хресте! Дорога то лугом, то полем, пустынна, но мне не страшно: травы крошечные, и я над ними «очень большой». Да и кому я нужен – ни к пользе, ни во вред…
Бабушка моя старенькая, плохо видит. Живёт с дядей Лёней и тётей Шурой. Живут они без коровы, а это значит – бедно. Я переполнен радостью – иначе-то как же: несу горшочек парного молока в гостинец и ещё маленькую «булку» масла. Свеженького, утром отец сбил в пахтушке. Он не любит масло пахтать, но что ещё-то ему под силу? Слепой он у меня, с войны, которая, кажется, только вчера и закончилась.
Хорошо жаворонки поют! Будто стеклянные звонкие свёрлышки в небо ввинчиваются. Так и верится – вот-вот сверху искристые стружки со звонцой посыплются. И вдруг, почти взаправду, услышалось, но я скоро определил – это не стружки посыпались, это Каля тётки-Еленин поёт. Голос у него весёлый, а песню поёт грустную: «Эх, в Таганроге, эх, в Таганроге солучилася беда. Эх, там убили, эх, там убили молодого казака…»
Песня издалека приплывает, и мне не видно, где это Каля и делает что он… Но мне всё равно тепло и спокойно, потому как знаю: уж если не весь путь, то половину наверняка песня рядом со мной по стёжке бежать будет. А с ней, что ни говори, и километры куда короче.
Бабушка сидит подле самановой своей избы и щурится подслеповатыми глазами на солнышко, а рядом с ней огромный вяз. Он такой могучий, высоченный, что я боюсь его, а так влезть по его сучьям на верхотуру хочется. Про вяз бабушка сказывает, что он уже две жизни её изжил, а вон какой боевой.
Меня бабушка пока не видит, а мне уж совсем невтерпёж:
– Бабушка! – кричу издали, захлёбываясь в радости.
– Никак Шурок бежит? – всплёскивает старушка руками и ищет меня взглядом. Но я знаю, она не видит мою тощую фигурку: когда подойду совсем близко, тогда…
А когда я подхожу, она уже журит с любовью:
– И где ж ты запропастился? Позабыл старую насовсем. Тут все обловились рыбы-селявы, мне бы хоть ложечку кто на покушку принёс…
Она встала со скамеечки, я утыкаюсь ей в живот, мне очень жаль совсем заброшенную бабушку, и я почти со слезами обещаю, что не пройдёт и часу, как наловлю ей целый мешочек селявы, и мы приготовим большую сковородку со свежим сливочным маслом. На последние слова бабушка возражает, мол, жирновато с маслицем-то. Селявка сама по себе жирнющая, и если уж чего и добавим, так это ложку-другую молока.
Решето – инструмент для ловли, – холщовый мешочек наготове, видно, и вправду меня ожидали.
И вот, малость отдохнув, я шагаю в Петровский буерак, по дну которого струится светлый журчливый ручеёк. Летом он почти всегда пересыхает, а в полую воду куда как шустёр: все кочки обегает, бурунчики крутит, водопадики роняет. Именно в таких местах и собираются мелкие рыбёшки: плотвички, пескарики. На селе им одно название дадено – селявка. Её не надо ни чистить, ни потрошить: маленько обсолить – и на сковородку. В эту пору, когда зима сильно подобрала все осенние запасы, такая дармовая еда очень даже кстати.
Меня мечты одолевают: наловлю полный мешок, наготовим с бабушкой! Я всё-таки обману её и украдкой положу кусочек маслица. Придут на обед дядя Лёня с тётей Шурой, а у нас пир горой!
Но рыбёшки, видно, настращанные многочисленными рыбачками до меня, очень пугливы; пока я подкрадусь с решетом, они почти все «разбегаются». Мало какая зазевается да в решете забьётся серебриночкой. А меня азарт одолел и упрямое желание – непременно полный мешочек наловить. Всё дальше и дальше ухожу по течению, а берега всё выше и выше, круче и круче. Солнце до дна буерака едва-едва достаёт. И, наверное, от сумрака рыбки похуже видят меня и ловятся пообильнее. И один раз я зачерпнул почти половину решета, серебряного цвета. И счастье, и испуг! Только-только осознал, как далеко я ушёл… Радость от удачи взяла верх. С лёгкой, но боязнью заторопился к бабушке. Только ноги почему-то сделались тяжёлыми, набухшие от воды решето и сумка с рыбой тоже необыкновенно потяжелели, и ни с того ни с сего спать захотелось. Движенье моё сделалось вялым.
Наверное, увидев меня, наш сосед дядька Митрий сказал бы: «Чёй-то совсем разгубастился, соседик?» Так он меня величает, подчёркивая, что я до «соседа» не дорос: пока ещё «соседик».
Вообще-то не обижаюсь на дядю Митрия, но теперь почему-то слова его, точно впервые сказанные, рассердили…
«Конечно, я маленький, можно меня и обидеть, и издеваться всячески…» – такие или примерно такие словечки закопошились в моей засыпающей голове, и они делали меня почти самым разнесчастным.
Мне действительно хотелось чувствовать себя несчастным, брошенным, и, может, сейчас, немедля появятся волки, а их развелось очень много, и они заедят меня до самой смерти. Тут и заплакать бы – от жалости к самому себе, от собственной ненужности, но почему-то не плакалось…
И вдруг страдающее сердце моё будто сжалось в комочек, больно кольнуло. Оно раньше, чем уши, услышало напевное и тревожное «а-а-а». Почти сразу я угадал голос бабушки и забоялся за неё: «О чём это она кричит?» Боязнь прибавила сил, и я шибко поднялся из буерака и услышал слово целиком. «Шурока-а-а», – звала меня моя бабушка Хрестя. В голосе её смешались и жалостливость, и испуг, и ещё что-то, моему уму непонятное, но до боли трогающее сердце. Сквозь всю эту кучу нахлынувших чувств я ещё успел и удивиться: бабушка такая старенькая, немощная, а голос её заполнил всю округу, пробился через заросли лесопосадок и долетел до меня. Может, его, голос-то, больше никто и не слышит, он принадлежит только мне одному, он зовёт только меня. И я немедленно откликнулся:
– Бабушка-а-а…
И ужаснулся… Мой голос никуда не полетел: был слабенький, хиленький, он застрял где-то рядом… Вот тут я и заплакал.
А над зеленеющим лугом, над полями, забивая голоса жаворонков, летело тревожное: «Шурока-а-а».
Всё моё маленькое существо было переполнено ответной тревогой и добротой. Я, наверное, впервые осознал, как бабушка сильно переживает обо мне, как болеет за меня. И меня угнетало то, что я не могу немедленно ответить ей, утешить её…
Я забыл и про ношу в руках, и про ноги отяжелевшие, обливаясь потом, я бежал на голос любимой бабушки. У меня не осталось сил даже и на то, чтоб отозваться, и тогда, когда был уже рядом. Я просто прильнул молча к бабушке Хресте, а она положила свои старые прохладные руки на мою разгорячённую голову.
– Слава Богу, – сказала со слезами в голосе, – а я уж подумала, утоп ты где…
Больше ничего не слышал, я уснул, казалось, на мгновение, но очнулся уже на кровати. Дядя Лёня ерошил мои волосы и, улыбаясь, приговаривал: «Обед проспишь, рыбачок». Дядины руки приятно пахли Васьком, так звали мерина, на котором дядя пасёт коровье стадо.
За столом шёл серьёзный разговор про огород, про то, где раздобыть семян… А рыба была как самая вкусная еда, и мне хотелось в подробностях рассказать о рыбалке, но я молчал. И лишь когда заговорили о картошке, важно пообещал, что принесу два больших кармана семенных, и, может, их хватит на целую борозду.
– Большой ты стал, – почему-то с горестью сказала бабушка.
– Быстро растёт, – скороговоркой добавила тётя Шура.
– Видал их, только заметили, – подмигнул мне дядя Лёня.
И я поверил в то, что действительно большим стал.
После обеда, не раздумывая, влез на пугавший ранее вяз, и дух захватило! Я увидел грача, летевшего ниже меня. Его воронёный цвет переливался при взмахе крыльев – это было диковинно хорошо для глаз моих, и сердце трепетало от чудного видения… Едва не свалился с дерева: мной овладело неодолимое желание полететь. И была уверенность в реальности полёта! Я не знал, куда, зачем, но лететь, лететь! И чтоб дядя Лёня, тётя Шура увидели меня с земли и сказали моей бабушке Хресте, как высоко я взвился…
