ЛИЦО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
Вера Казакова
Родилась в 1952 году в селе Суморьево Горьковской области (ныне Нижегородской). Образование среднее техническое. Работала в детских дошкольных и медицинских учреждениях. Автор поэтического сборника «Там, где Мокша-река», книги прозы «У дороги чибис», сборников рассказов и повестей «Что-то уходит навсегда», «Долгое эхо», «Куда текут реки», «Лица». Печаталась в литературных альманахах и коллективных сборниках «Откровение», «Единый круг», «Уводьское водохранилище» (г. Иваново), «Волжские встречи» (г. Кинешма), «Многоцветье имён» (международный литературно-художественный журнал, г. Донецк, 2021) в местной периодике и других изданиях. Дипломант 1-го областного открытого конкурса короткой прозы «Таков мой взгляд». Член Союза писателей России с 2012 года. Живёт в г. Иванове.
ОЧЕРК
…Увидела я его в ивановском клубе железнодорожников на концерте, посвящённом 65-летию Победы, в составе вокальной студии «Ария». Поразилась: довольно немолодой человек, с орденами и медалями, – поёт. И как! Смотрела на открытое, спокойное, тронутое улыбкой лицо, выдающее внутреннюю интеллигентность, а его необыкновенно красивый голос плыл, расплёскиваясь по залу, и, казалось, достигал не только самых отдалённых мест, но и каждого сердца. «Там смуглянка-молдаванка собирает виноград…»
Зрители, разного возраста: ветераны войны, молодые люди, школьники, мамы с детьми. И вот уже в середине зала чей-то мужской голос понемногу вторит исполнителю, а затем – и множество голосов вместе с солистом: «Раскудрявый клён зелёный, лист резной…»
Не отпускали долго. Я смотрела на этого пожилого человека, так, в общем, похожего на многих, кого встречаю на городских улицах, – но с каким же ясным взглядом, живым проявлением молодости в улыбке! Смотрела на освещённые сценическим светом награды и спрашивала себя: «А какая у него судьба? Наверное, прошёл всю войну и получил не одно ранение…»
Поклонившись, заметно прихрамывая, он под аплодисменты ушёл со сцены. Что-то в нём зацепило меня. Поняла: нет, должна ещё раз увидеть этого человека.
Встретились мы после моего телефонного звонка. Он пригласил к себе домой. Приехала днём, а проговорили мы до позднего вечера. После обычных фраз разговор незаметно вошёл в русло военных воспоминаний. Он говорил о давних и жестоких боях на реке Дон. Рассказывал с такими подробностями и волнением, будто только сейчас вернулся из боя – с набухшей от крови повязкой на раненой руке, потерявший почти всю роту отважных ребят, которые, несмотря ни на что, отчаянно бились до последнего патрона и выстояли на том своём рубеже.
– В 43-м я был связистом. В конце сентября нам приказали занять оборону ближе к Дону, у небольшого, можно сказать, крошечного, в десять домов, населённого пункта Паншино. И – держаться, сколько хватит сил. Всё было разведано, и в одну из туманных, холодных ночей с оружием и пулемётами вся рота окопалась недалеко от берега в высоком кустарнике. От наших окопов до немцев было метров пятьдесят. Слышали крики на немецком языке, пулемётные очереди. Мы, связисты, стали налаживать связь. А на рассвете немцы обнаружили наши позиции и пошли в атаку. Что тут началось! Связь с командованием прервалась. Двое связистов, один за другим посланные на линию, не вернулись. На ломаном русском языке немцы кричат: «Сдавайтесь! Вас ждёт смерть! Если сдадитесь, пощадим вас!» С нашей стороны в ответ – матерная брань.
…Он замолчал. Остановившийся его взгляд говорил: он снова там, на берегу Дона. Через некоторое время изменившимся голосом продолжил:
– Немцы бросали в наши окопы ручные гранаты, мы отвечали пулемётным огнём. Уже были убитые. Когда шквал огня с обеих сторон затихал, тут же потихоньку хоронили убитых. Третью ночь держимся в окопах. Голова тяжёлая, днём в левую руку ранило, стараюсь не заснуть.
– А разве это возможно – заснуть? Идёт бой, грохот, крики, стрельба…
– Так ведь усталость такая, что… И не заметишь, как уже спишь…
Его рассказ, невольно прерванный моим вопросом, пошёл дальше.
– Со стороны немцев стало затихать. Командир, майор Аверкин, подтолкнул: «Давай к выходу, на связь». Ощупью нашёл телефонный провод, накрутил на правую руку, ползу, вжимаясь в землю. Левая рука болит, не даёт нужных движений, на зубах земля хрустит. С немецкой стороны защёлкали пули. Всем телом – в землю, а в голове мысль: «Сейчас убьют…» Страх холодом стягивает живот, ноги обмякли… И тут дробь пулемётов – ну всё… конец… заметили! Ладонь сразу вспотела, прилипла к проводу. Ухватился я за этот провод ещё крепче, как за нечто спасительное, дышу часто-часто, будто воздуха не хватает, а самому куда-то отползти в сторону хочется, убежать, спрятаться.
– Сколько тогда вам лет было? – прервала я его снова.
– Девятнадцать. Призвали меня в 42-м, в восемнадцать, и направили в Рязанское артиллерийское училище. Шесть месяцев проучился с такими же ребятами, как я. Звание дали – сержант, и сразу на фронт.
На чём я остановился?.. Да – убежать хочется, спрятаться. И вдруг – как проблеск в сознании! Возник передо мной в ту страшную минуту дофронтовой мир. Верите – как наяву увидел себя и её… Гуляем за городом, а день такой прозрачный, послеобеденное солнце припекает. И в руках у неё – белые полевые цветы… Мог ли я в то время подумать, что скоро увижу на таких же белых цветах капли крови? И будто подстегнуло! Да что же это – убежать? А как же она? Где? А двое связистов, что в окопы не вернулись? Кто связь налаживать будет? Накрыло меня волной жаркой изнутри, такая злость взяла! Ползу, зубами скриплю: «Недолго вам, гадам, осталось, за всё получите!»
Оборванный провод нашёл, соединил, а вот как в окопе оказался – не помню. Откуда-то только радостный голос командира: «Я – Дон… Я – Дон… Как слышите?» И – будто провалился куда…
Очнулся – тишина. Рука перевязана. Майор наклоняется ко мне: «У нас ещё три пулемёта и запас лент. Назад пути нет! Позиция будет нашей. Не спать, только не спать! Идёт подкрепление».
В последнюю ночь ещё несколько жестоких атак было. Пулемёты разбиты, со стороны немцев стоны раненых, крики, а у нас и раненых нет – почти все убитые. Осталось от роты вместе с командиром пять человек. На ногах еле держимся, на щетинистых лицах одни только глаза и живут. Но такое чувство в те минуты охватило, что кроме этих оставшихся ребят никого для меня роднее, ближе и нет! Выстояли мы, выстояли – все пятеро!
Вот и вся история…
Он посмотрел на меня долгим, неускользающим взглядом и опустил голову. А мне всё виделись та кромешная тьма и тот молодой солдат, почти мальчик, ползущий в ней под свист пуль с проводом в руках. И даже вдруг запах гари ощутила… И охватил вдруг настоящий страх за того далёкого солдата, и сжалось сердце – от тоски ли или от чего-то ещё мне неизвестного…
– Это ваш первый бой был?
– Первый…
– Награду тогда получили?
– Нет, – качнул он головой, – не до наград было. Да и за что? Тогда одно было – вперёд и вперёд, к Сталинграду пробивались. А после этого боя я осмелел, да… и Дон несколько раз под обстрелом переплывал. Комсомольский билет и военный – под пилотку, и в воду во всём обмундировании. Ботинки тяжёлые, течением так и тащит: река в тех местах не очень широкая, но быстрая. До сих пор не знаю, как до берега доплывал. А первой наградой была медаль «За оборону Сталинграда», но это уже потом, когда в наступление перешли.
– А орден Славы?
– Орден дали за Винницу. Нас с командиром, майором Аверкиным, в другую часть перебросили, в разведку. Бои были на Южном Буге тяжёлые. Как-нибудь поговорим и об этом…
– Страшно было?
– По-всякому. Бывало и как в аду…
И, видимо, щадя меня – чтобы не сказать более страшного, – с улыбкой стал договаривать:
– Случай ещё такой помню. Немцы стали бомбить с воздуха, внезапно. Кинулись мы с одним солдатом под грузовик, лежим под ним, а парень вдруг как закричит: «Бежим отсюда, он же с боеприпасами!» Только успели выскочить, недалеко в кусты броситься, а сверху ещё раз ка-ак дали! И машина вся в огне оказалась. Лежим оглушённые, смотрим друг на друга и не понимаем, как живы остались…
– Петь-то начали когда? У вас очень красивый голос.
– На фронте. Про голос я и не знал. Как-то затишье случилось. Стираю гимнастёрку и тихонько напеваю: «Когда я на почте служил ямщиком…» А майор услышал и попросил ещё раз спеть. Смотрю, здоровенный мужик, а загрустил сильно.
Потом бывало и так: «Пой, командир приказывает!» Вот с той поры фронтовой и пошло…
– У вас что, осколок в ноге?
Махнул рукой:
– Бывает и хуже… Ничего, надеюсь, поживём ещё, попоём!
И будто из глубины сердца светло улыбнулся. В тот момент я не очень-то понимала его улыбку. Ещё с детских лет не раз слышала, как кричат, до хрипоты спорят о войне люди, знавшие запах смерти, видевшие гибельную жестокость, свирепые атаки. Как в душевном запале перечисляют свои ранения и награды, как порой сетуют на свою судьбу.
А он, преклонного возраста и, вероятно, больной, – удивительно спокоен, нераздражителен, улыбчив, скромен и как-то даже несколько неловко, без лишнего нерва говорит и о своих наградах, и о многочисленных ранениях. Почему? Какое Царствие Божие живёт в нём?
Вдруг осенило. Прошедший войну совсем ещё молодым, не раз оказывавшийся в сложнейших, трагических ситуациях, вернувшийся с войны инвалидом, он не озлобился на судьбу. И чёткое, ясное представление о жизни имел именно благодаря непрестанному, каждодневному подвигу своего сердца.
Как же в наши дни несовместимо это с тем цинизмом, вечным недовольством, с ожесточением современного человека к миру, к своей совести! До того, что порой стыдно бывает посмотреть на себя со стороны. Не замечаем мы, как всем нам не хватает искренности, сердечности, порой просто доброго отношения даже к самым близким людям, и, пребывая в несогласиях и раздорах, делаемся мы всё более холодными и бесчувственными…
Перед тем как мне уйти, он неожиданно открыл дверь в другую комнату, жестом пригласил войти. Я увидела висевшие на стене картины. Это были пейзажи, натюрморты, портреты людей в военной форме. Подошла ближе и на одной из картин увидела подпись «Тарновский Н. Ст.».
– Это ваши?
Он кивнул. Изумлению моему не было предела.
– Вы смотрите, а я вам на скрипке поиграю.
Взял со стоящего посреди комнаты круглого стола старую скрипку, прижал к подбородку, взмахнул смычком. Зазвучала грустная мелодия, и с каким-то непонятным трепетом я ощутила, что кроме нас бесплотно присутствует в комнате кто-то ещё. Поняла, для кого эта мелодия: не было надобности спрашивать, кто на портретах. Они, незримые, стояли рядом…
И, несмотря на мои усилия сдержаться, на глаза мои навернулись слёзы.
И вновь я спрашивала себя: «Как же так?.. Он остался в живых, пронёс через огонь войны свой чистый внутренний мир, веру и надежду – отчего же мы, дети тех, кто заплатил за нас большой кровью, очерствели, отодвинулись, отгородились своими замкнутыми, надменными, равнодушными лицами друг от друга и не чувствуем того, что чувствуют они – побывавшие в аду…»
…Простились мы так, будто знали друг друга много лет. Спускаясь с лестницы, оглянулась, извиняясь за беспокойство, махнула ему рукой.
Николай Станиславович стоял в проёме дверей. И снова, как на сцене, я увидела его лицо, освещённое светом прихожей. С той же сердечной улыбкой, в которой не было и намёка на фальшь, он вдогонку сказал:
– Да чего уж там, приходите. Пока жив, ещё поговорим!
