Звёзды на рассвете
Наталья Менендес (Тютникова) Менендес − девичья фамилия и литературный псевдоним. Родилась 13 февраля 1952 года в г. Тбилиси. Отец привезён ребёнком в СССР в годы гражданской войны в Испании. Мать из города Кинешма Ивановской области, и с раннего детства вся жизнь Натальи Менендес оказалась связанной с этим волжским городом. Профессиональную деятельность начинала медицинской сестрой, а позднее окончила исторический факультет ИвГУ. Работает преподавателем общественных дисциплин в Кинешемском медицинском колледже. Действие её произведений, как правило, происходит на фоне тех или иных исторических событий в России и Испании, важное место в творчестве занимает тема испанских «детей войны». Автор семи книг прозы: «На перепутье» (2012), «Там далеко» (2015), «Разведённые мосты» (2017), «Потеряла я колечко» (2018), «Пересекающиеся параллели» (2019), «Наследство Каина» (2021), «Близкое далёкое» (2022), а также четырёх поэтических сборников и трёх книг для детей из цикла «Ивановы сказки». Пишет статьи публицистической, краеведческой и философской направленности. Один из организаторов писательской конференции, ежегодно с 2006 года проходящей в Кинешме. Составитель литературных альманахов «Волжские встречи» и «Волжские встречи – 2». Член Союза писателей России. Лауреат премии «Триумф» (Иваново, 2016) и премии имени А. Н. Островского (Кинешма, 2022).
Памяти моего деда Мануэля Менендеса Менендеса и всех узников-
республиканцев тюрьмы Эль Кото города Хихон
Наконец ступени закончились. Тяжёлая железная дверь впустила в сырость и духоту свежую струю. Мануэль задохнулся от запаха моря, травы, песка, от запаха родного города. Лёгкие отказывались вдыхать прохладу и аромат после привычной затхлости.
Рассвет не наступил, звёзды над дальней сьеррой были по-августовски яркими. Мужчина с трудом выпрямился, поднял голову навстречу мерцающей россыпи. Он не хотел выглядеть униженным в свой последний час. «Да, час… – подумал мужчина, – видимо, повезут на кладбище».
Подтверждая его мысли, у дороги стояла закрытая машина. Мануэль почувствовал толчок в спину, чувствительный, но позволяющий удержаться на ногах и не ткнуться лицом в каменистый выступ на краю тротуара. За прошедший год конвоиры научились выполнять свою работу чётко, без лишних ненужных осложнений. Привычная, почти повседневная работа. Конвейер смерти, работающий бесперебойно.
– Иди, – конвойный снова ткнул Мануэлю между лопаток.
Губы крючконосого сержанта искривились в презрительной и брезгливой гримасе. Он ждал покорности и униженности побеждённого, но идущий на смерть не доставил победителю удовольствия лицезреть это. Он снова распрямил плечи и поднял голову. Стоящий сзади тощий, измождённый человек, такой же бедолага, доживающий свои последние минуты, прошептал:
– Мануэль! Я не думал, что ты ещё жив. Твоё имя называли ещё три месяца назад.
– Нет, Педро, это был не я. Просто имя такое же.
– Имя было твоё, но я не успел разглядеть выходящего, когда меня вели с допроса. Ты узнал меня, Мануэль?
– Я узнал тебя, парень.
– Эй! Хватит болтать! – снова раздался грубый окрик того же конвойного.
– Ладно, Хесус, пусть. Скоро замолчат навечно.
В перебранку вмешался коротконогий толстяк, стоящий у грузовика. Добряк был выше по званию, и окрикнувший их конвоир, буркнув себе под нос ругательство, замолчал.
Приговорённые двинулись к грузовику парами. Педро шёл рядом, шепча Мануэлю почти в ухо:
– За что они так ненавидят нас, Мануэль? Мы защищали нашу республику, то, что принадлежало нам по праву. Мы не насиловали, не убивали их жён и дочерей. Я не боюсь смерти. Мне стыдно, что я не защитил своих девочек.
– Да, Педро, я знаю про твою жену.
Скорбь и стыд мужчины, у которого враги отняли и жену, и дочь, были понятны. А вот объяснить Педро свои мысли о ненависти Мануэль не мог. Он много думал об этом за прошедший год. Он понял одно: в ненависти тех, кто его допрашивал, тех, кто водил на допросы, тех, кто с искривлённым от злобы лицом, свалив на пол, пинал в голову, грудь и бока, пока он не потеряет сознание, пинал до своего собственного изнеможения, в этой ненависти скрывался страх. Страх, который они прятали за этой ненавистью. Идущий на смерть вдруг осознал со всей ясностью, что этот страх у победивших их непреодолим. Он будет жить долгие десятилетия, а может, и столетия. И они снова и снова будут пытаться стереть с лица земли тех, кто осмелился заявить о своём человеческом праве, праве на свободу. Их попытки уничтожить людей, захотевших стать свободными, с годами станут более изощрёнными. Победители, возможно, придумают вместо пушек, танков и истребителей что-то другое, но также несущее смерть, ведь они могут видеть их только рабами, не понимая одного, что и сами они – рабы. В этой безжалостной смертоносной машине все они были только винтиками, позволяющими властвовать тем, кто этой машиной управляет. Они и их невидимые хозяева ненавидели людей и одновременно боялись. Боялись тех, кто сказал им в лицо: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Мануэль ясно видел за этой ненавистью только страх! Но разве может он всё это сейчас объяснить своему товарищу?
Разрешение поговорить, данное коротышкой, носящим капитанские погоны, произвело обратное действие. Приговорённые к смерти замолчали, протянув друг другу руки в последнем прощальном пожатии, растянутом на весь короткий путь по дороге к кладбищу Сеарес.
Да и о чём говорить людям, стоящим перед последней чертой? О несбывшихся надеждах? О несправедливости к ним Всевышнего, в которого многие из них уже разучились верить… Или нет? Наоборот? Именно сейчас они обрели эту веру вновь? В темноте закрытого кузова, где трудно было разглядеть сидящих, в тихом шёпоте так явственно слышалось имя Девы Марии.
Мануэль взывал к помощи Святой Девы, пробираясь по узким улочкам Хихона. Нужно было проскользнуть незамеченным к окраине, где, возможно, ещё оставался неперекрытый проход, ведущий в горы. Заветные горные тропинки, тонкими ручейками сходящиеся на дороге к границе с Францией. Разгорячённая щека прижималась к холодному камню стены. Ботинок соскользнул с невысокого приступка перед наглухо закрытой входной дверью. Рука непроизвольно ухватилась за поблёскивающую в тусклом свете луны бронзовую ручку. Послышался мелодичный звук. Дверь мгновенно приоткрылась, словно по ту сторону кто-то нетерпеливо ждал его прихода. Женская рука с длинными, не лишёнными изящества пальцами, отмеченная временем припухлыми венками, разбегающимися веером вверх, и сплошной сеточкой тонких морщинок, ухватила мужчину за рукав.
– Входи, сынок.
Мануэль поднял голову. Внимательный добрый взгляд пожилой женщины, в котором не было страха.
– Входи, входи, сынок, – повторила она.
– Нет, сеньора, нужно уходить.
– Очнулся, товарищ?
Слова, обращённые к нему, яркой молнией проникли в сознание, подарили надежду, что он среди своих. Окончательно очнувшись, Мануэль понял, что все, кто его окружает, такие же пленники, как и он.
– Где мы?
– Тюрьма Эль Кото, парень, – склонился к нему пожилой мужчина. – Не успел выбраться?
– Не успел.
– Вот и я не прорвался. Меня Фермином зовут. А тебя? Где-то я тебя, парень, видел.
– Мануэль Менендес.
– Что-то припоминаю. Ты к нам в депо не приходил?
– Случалось. Ты там работал?
– Я машинист. Республика была моя мечта и надежда. Хотел лучшую жизнь для детей, у меня их пятеро. Да и внуки уже подрастают. А видишь, как всё обернулось, Маноло. Почему, как думаешь?
– Веник плохой связали. Не смогли им предателей вымести с земли нашей.
– Ты о чём, парень?
– Анархисты, социалисты, коммунисты и другие. И каждый в свою сторону. А хуже всех анархисты, только безобразничать да народ пугать. Что только стоил их «либеральный коммунизм», когда они деньги отменили. Думаю, что голод в Хихоне – это их вина. А вот как воевать, так первые разбегаются и в кусты. И доверчивость наша глупая, которой такие, как Аранда, пользовались. Помнишь, когда всё только началось, отправил к Мадриду отряд вооружённых шахтёров, а потом заманил на переговоры руководителей и социалистов, и коммунистов – и всех расстрелял. Даже невооружённых рабочих не пожалел! Сколько моих товарищей погибло! А ведь убеждал в верности республиканскому правительству.
– Тише, Мануэль. Анархисты здесь есть, а может, и предатели тоже.
– Нам теперь, Фермин, бояться нечего.
– Ошибаешься, парень, думаю, наши мытарства только начались. Сразу к стенке не поставят, помучают. И вот что тебе скажу: ты не говори, где живёшь. Они ведь никого не жалеют. Я давно из родительского дома уехал. Я из Куирос (Quiros). Откуда родом, этим подонкам сказал, но где живу в Хихоне – нет. Боюсь за своих. А ты откуда? Где твоя семья?
– Родился в Сомиедо-Виллардевидас (Somiedo-Villardevildas), но в Хихоне очень давно. Начинал учеником обувщика. Сейчас сам мастер.
– Семья-то у тебя большая? Детей сколько?
– У меня двое – дочка и сын. Они ещё дети. Сына в Союз отправил. Дочку жена не хотела, но пришлось позднее в Мексику. Дома только жена.
– Поздновато женился парень?
– Да, поздновато. На вдове. У неё уже взрослый сын. Его детей отправляли вместе с моим Мануэлем.
– Дети укрыты – тебе спокойней. Но ведь и жену могут не пожалеть. Ты знал Педро Фернандеса? И жену, и дочь убили.
– Я знал и его жену, и дочку-малышку. Жена у него красавица была.
– А твоя красивая? Уже немолодая, наверное, раз и внуки есть.
– Моя особенная. Как для каждого мужчины своя женщина. Моя… Моя из рода тех, против кого мы воевали. Но она моя…
Окна мастерской знаменитого хихонского обувщика почти врастали в землю, и Мануэль часто мог наблюдать творенья его рук, мелькавшие перед ним. Его рабочий стол был напротив окна, ближнего ко входу в мастерскую. Громоздкие мужские ботинки на мужчину впечатления производили мало. То ли дело изящные женские ножки, обутые в лёгкие туфельки с ремешком, туго обтягивающим щиколотку. Сегодня его особенно заинтересовали ножки, которые долго и неуверенно топтались у входа. Мануэль уже хотел встать и, подойдя ко входу, крикнуть: «Входите, сеньорита». Но ножки исчезли, а через несколько секунд в мастерскую вошла женщина. «Да ты, парень, ошибся, – усмехнулся про себя Мануэль, – сеньорита, наверное, твоя ровесница, да к тому же в трауре».
– Сеньора что-то хотела?
– Да, заказать туфли или ботинки.
– Так туфли или ботинки?
– Наверное, скоро потребуются ботинки. Хочется и туфли. Нет, скорей ботинки. Это ведь именно та мастерская?..
Мануэль, не дав договорить немного смущённой женщине, продолжил:
– Лучшая в Хихоне. Да, сеньора. Садитесь. Сейчас хозяин снимет мерки. Я его позову.
Поднявшись на второй этаж, Мануэль позвал хозяина мастерской. Но тот отмахнулся, занятый разборкой со своим провинившимся сыном.
– Сними мерки сам, Мануэль. Ты уже отличный мастер. Мне некогда.
Мануэлю такая работа была не впервой. Хозяин, у которого он работал долгие годы, научил его всем тонкостям профессии и доверял ему ответственную работу.
Расстёгнутая туфелька опускается на пол, и в руках Мануэля миниатюрная ножка. «О! Да вы, сеньора, не очень утрудили свои ноги непосильным трудом. У молодых крестьянок они бывают намного грубей», – про себя съязвил мастер. Но, заметив опущенные глаза и покрасневшее лицо женщины, засунул свою иронию куда подальше. Мануэлю было приятно держать в руках эту миниатюрную ножку. Сняв все нужные мерки, он невольно задержал её в своих руках, а потом бережно поставил на пол и ласково провёл рукой от щиколотки к пальцам. Женщина вздрогнула и подняла на Мануэля глаза.
– Вот и всё. Как сеньору зовут?
– Тринидад.
– А меня – Мануэль. Через пару дней приходите на примерку.
– Спасибо.
– Так делаем ботинки?
– Да, конечно, ботинки. Скоро будет прохладно. До свидания.
– До встречи, сеньора.
Два дня Мануэль работал с каким-то особым воодушевлением. К ночи усталые руки мастера-обувщика согревали своим теплом миниатюрные ножки вдовы, которые никак не выходили из его головы. Утром третьего дня мужчина сидел за столом, мечтая о предстоящей встрече. Ботинки к примерке были готовы. Убирая их в ящик, он увидел завалявшиеся кусочки разноцветной кожи. И вдруг его озарило. Из этих ненужных обрезков могут получиться красивые разноцветные туфельки. «Какое счастье, что хозяин сегодня уехал и не дал мне новый заказ, – подумал Мануэль. – Только бы успеть к её приходу». И он лихорадочно принялся за новую работу.
В этот день Тринидад не пришла. В мучительном ожидании прошли ещё два дня. Аккуратные изящные туфли с красной полоской от носка к вырезу и красным ремешком ожидали заветные ножки в дальнем углу ящика. Мануэль ходил хмурый, и работа валилась из его рук. Хозяин, никогда не видевший своего лучшего мастера в таком расположении духа, удивился. К тому же, во всём полагавшийся на опыт Мануэля, он увидел на паре ботинок, отложенных в сторону, брак, который мог сделать только неопытный ученик.
– Эй, Маноло, ты чего, парень! Так ты не делал даже двадцать лет назад, – удивился хозяин.
– Исправлю.
– Понятно, что исправишь. Да так у тебя и получиться не могло. Заболел?
– Может.
– Так иди отлежись.
– Само пройдёт.
Мануэль злился на самого себя. Бывало с ним и раньше, что мог приударить он за понравившейся женщиной, но никогда мысли о ней не захватывали так, как сейчас. Когда он увидел в окне ножки, снова затормозившие перед входом, он сразу понял, что пришла она. Мужчина замер от стука падающей туфельки, как от грома неожиданной грозы, заставшей его на вершине горы. Знакомая ножка, протянутая к нему, словно ждала его ласковой руки.
И вот примерка, которую он затягивал, закончена. Светло-коричневые ботинки, прирастая к ногам женщины, ладно садятся на них, не причиняя неудобства. Да и разве он мог ошибиться! Он помнил каждый изгиб, каждую выпуклость ножек, от прикосновения к которым жар поднимался изнутри к самому сердцу.
– Сеньора Тринидад, разрешите сделать вам подарок от меня лично.
Мануэль достаёт туфельки с красными ремешками. Женщина смотрит на него удивлённо.
– Наденьте, сеньора.
Молчание.
– Наденьте. Я делал их с любовью.
Сколько потом он сделает и лёгких ботинок, и изящных туфель на любимые ноги. И даже став хозяином своей мастерской, обувь для своей жены и детей он будет делать только сам.
На другой день тюремного заключения Мануэль вместе со всеми хлебал баланду. Фермина Родригеса Сариего вызвали на допрос и через несколько часов возвратили обратно в бессознательном состоянии. Пытаясь хоть как-то помочь товарищу, Мануэль смачивал его губы, пересохшие, в подтёках засохшей крови, влажной тряпкой. Когда он в очередной раз наклонился к Фермину, услышал своё имя: «Мануэль Менендес Менендес». Он ещё не успел осознать этой безысходной угрозы, как из дальнего конца камеры поднялся человек. И словно в подтверждение того, что ошибки нет, конвойный выкрикнул: «Моряк!» В дверном проёме мелькнул силуэт мужчины, на плечах которого лежал традиционный морской воротник гюйс.
«Парень – мой полный тёзка», – с удивлением подумал Мануэль. Очень хотелось взглянуть на него, поговорить с моряком, лица которого он не разглядел, да и возраста его тоже не понял. Через несколько часов моряка приволокли и бросили, словно набитый ватой матрас, не разбирая направление его падения. Если бы не вовремя подставленные руки товарищей, удар о цементный пол был бы дополнительной травмой этому избитому и почти бездыханному телу.
Мануэль протиснулся поближе, прихватив влажные тряпочки и кружку с остатком воды. Увидев распластавшегося окровавленного молодого моряка, еле шевелящего губами, выдавливающими слово «пить», понял, что правильно сделал. Приложил кружку к разбухшим губам и влил несколько глотков, а потом, как это делал и Фермину, стал обтирать лицо влажной тряпкой. Попытался приподнять рубаху, через которую просачивалась кровь, оставляя тёмно-бурые следы. Ужаснулся. Невольно перенёс увиденное на своё близкое будущее. Содрогнулся. Мелькнула мысль: «Со мной они тоже не будут церемониться». Наклонился ниже, увидев, что парень пытается что-то сказать. Из хриплых, булькающих звуков разобрал только: «Спасибо». В горле встал ком, мешающий говорить. Дотронувшись до плеча моряка, ответил хрипло, с большим трудом: «Держись, парень. Мы ещё поговорим». И снова пробрался в свой угол к Фермину.
Фермин лежал скорчившись и держался за правый бок. Мануэль помог мужчине лечь поудобней, подстелив под спину изодранную куртку, оставшуюся от шахтёра, уведённого перед рассветом. Уходящего навсегда. Перед глазами Мануэля встал его пошатывающийся силуэт с поднятым кулаком. Мужчина ничего не сказал им на прощанье. Молча скинул с плеч свою куртку. Он понимал: она ему больше не потребуется.
Через некоторое время Фермин заснул. Мануэль тоже прилёг рядом, нужно было хоть немного отдохнуть. Сон не шёл к нему. Мужчина понимал, что передышка ненадолго. Скоро и ему предстоит подставить свои бока тюремному сапогу. Возможно, прошло несколько часов. Мануэль не понимал времени. Пришло какое-то забытьё. Сон это был или нет? Сквозь обрывки неясных мыслей, воспоминаний, видений в этот душный реальный мир его вывел стон Фермина.
– Ужасно больно. Наверное, всю печёнку отбили, сволочи, – прошептал мужчина Мануэлю.
– За что тебя так?
– Я рабочий. Рабочие да ещё шахтёры – это те, кого они ненавидят больше всего. Если бы не нуждались в их металле и угле, они закрыли бы все шахты и заводы, выбросив людей умирать на улицы. Ну а меня, наверное, скоро забьют насмерть.
– Ты машинист. Кто же будет возить их грузы и их жирные задницы? – попробовал пошутить Мануэль.
– А, Мануэль. Им хватит личных авто и самолётов. А вот тебя пощадят, ты ведь обувщик, будешь делать им модные ботинки. Когда-нибудь они снимут свои тяжёлые сапоги, которыми бьют нам по рёбрам.
– Раз так заговорил, значит, ты, Фермин, немного оклемался. Пойду туда, к моему тёзке-моряку. Хочу поговорить с ним.
– Иди, Мануэль. Я слышал, морякам тоже досталось. Много их повесили на реях да расстреляли.
– Это так, на одном крейсере «Адмирал Сервера» двадцати пяти морякам подарили на прощанье верёвки, а остальным – пули.
– А за что, Мануэль? За то, что не предатели? За то, что остались верны законному правительству? Мир сошёл с ума!
– Да, Фермин, ты прав. Тебе ничего не нужно?
– Ничего. Иди.
Мануэль снова стал пробираться в противоположный угол к моряку. Теперь в тусклом свете решётчатого верхнего окна можно было разглядеть моряка получше. Синие и жёлтые пятна – следы свежих и старых ударов – и припухлость лица от воспаления не могли до конца скрыть молодость. Взгляд был уже совсем осознанный.
– Привет, парень. Как ни странно, но и здесь приятно встретить своего полного тёзку, хоть обстоятельства, сам понимаешь…
– Ты тоже Мануэль Менендес?
– Да. Мануэль Менендес Менендес, как и ты. Только ты моряк, а я обувщик. Ты молодой, а я нет.
– Даты рождения у нас разные, а вот даты смерти, думаю, будут почти одинаковы.
– Считаешь, что всех поставят к стенке?
– Нас слишком много. Зачем им кормить такую прорву?
– Но кого-то и оставят?
– Наверное, более покладистых. А впрочем, трудно понять. Кого-то откупают родные. Но некоторые не рискуют высвечивать своих родных.
– А ты откуда, парень?
– Родился в Газон-Луанко (Gazon-Luanco).
– Ты женат? Дети есть?
– Нет, не успел. Считал, что рано, а теперь оказалось – поздно. Можно только пожалеть.
– Это не факт. Может, наоборот, можно порадоваться, что ты не женат. Тебе спокойней. А у нас сердце разрывается, когда думаем о своих жёнах и детях, которых не успели укрыть. Эти звери – настоящие фашисты, никого не жалеют.
– Наверное, ты прав, Мануэль.
– С какого времени ты здесь? Давно?
– Мне кажется, целую вечность, а на деле четыре месяца. Я хорошо помню тот день, 17 марта, когда моё море не защитило этих несчастных, хотевших уйти во Францию. А когда взяли тебя?
– Двадцать второго июля. Республика ещё сопротивляется, парень. Мадрид не взят. Но сил у нас всё меньше. И проклятые предатели! Мы верили тем, кому верить нельзя. Старый мавр никогда не будет хорошим христианином. Думаю, что главная наша беда в этом.
– Согласен, Мануэль. Сорняк никогда не умирает.
– Да, Мануэль. Беда лишь в том, что у нас и у них разные понятия о сорняках. Для нас бесполезные сорняки – это те, кто не даёт полезных плодов, а для них – мы. Хоть без нас они просто ничто. Они и сами понимают, что без тех, кто работает на них, не проживут и дня. За это ещё больше нас ненавидят. Они видят нас только бессловесными рабами, прислуживающими им.
– Видимо, это наша участь. Попытка стать свободными не удалась. А я мечтал стать капитаном. А ты, Мануэль, веришь, что всё ещё может получиться? Ведь есть в мире Страна Советов!
– Есть. С русскими парнями из интербригад мне доводилось встречаться. А как думаешь, у них там, в России, нет «пятой колонны», которая засела у нас в Мадриде?
– А кто это, Мануэль? Ты, видимо, что-то знаешь.
– Знаю, парень, я всё-таки поближе к нашему руководству был. «Пятой колонной» франкисты называют своих, которые среди нас. Они этого не скрывали. Громко говорили. Заставляли жить с оглядкой, не доверять друг другу. Может, хотели нас совсем сломать духом.
– Я здесь давно, Мануэль. Но даже в тюрьме перед смертью тех, кто раскис и сломался, очень мало. Ты уже видел, как товарищи уходят на рассвете? Они почти всегда уходят спокойно. Наша правда всё равно больше, чем у этих сволочей.
– Так и у них есть какая-то своя?
– Наверное. А иначе откуда у них столько ненависти?
– Это действительно так. Ненависти много. Больше, чем у нас.
Сколько долгих месяцев им предстояло и говорить с друг другом, и просто сидеть рядом молча. Мануэля тянуло к этому парню, хоть между ними была разница в тридцать лет. Таким, как он, хотелось бы в будущем видеть своего сына, которого Тринидад в честь мужа назвала тоже Мануэлем. Он понимал, что никогда не увидит сына взрослым, и то, что он хотел бы сказать ему, сейчас говорил Мануэлю-моряку.
Прошло восемь с половиной месяцев. За это время и Мануэля много раз приволакивали с допроса бездыханным. Раскалёнными потрескавшимися губами теперь уже он выдавливал из себя: «Пить». И, приподняв голову, молодой друг вливал ему живительные капли.
В их камеру всё меньше прибывали новые товарищи. Чаще на рассвете они уходили навсегда.
Мануэль вздрогнул, когда в этот страшный час седьмого мая тридцать девятого года он услышал: «Менендес Менендес Мануэль». Ему не стало легче от добавленного: «Моряк». Тот, кого он считал своим сыном, был спокоен и молчалив. Он пожал ему руку. А потом вскинул свой кулак вверх и молча шагнул через порог.
Впереди, до девятнадцатого августа, когда и Мануэль последний раз шагнёт за порог своей камеры, оставалось три месяца и двенадцать дней. За неделю до этого последний раз он пожмёт руку Фермину. И настали пять безысходных, мрачных дней, скатавшихся в один горький ком, словно обмазанный чёрной и липкой смолой.
Господи! Сколько страданий ты посылаешь нам! Почему? Что твои недостойные дети делают не так? Им так больно и горько прощаться со своими близкими и друзьями. А страшней всего, когда родители провожают в последний путь своих детей!
Рука к руке, живое к живому. Пока живое. Пока. До той самой минуты, когда в последний раз их встряхнуло на повороте и машина остановилась.
– Выходите.
Скрипнула задвижка, в просвете показался кусок светлеющего неба.
Их несколько человек. Они стоят у серой стены. Художница Смерть небрежно раскрасила её бурыми пятнами и подтёками. Сколько жизней оставили здесь свои следы? Ещё несколько мгновений – и к этой картине прибавятся свежие краски.
– Мануэль, это всё? Всё кончено?
– Звёзды на рассвете исчезают, Педро, но мы знаем, что они есть.
Они стоят напротив, вооружённые и безоружные, победители и побеждённые. Испанцы и испанцы. А разве могут быть победители в такой войне?
Рассвет уже наступил. Над дальней сьеррой не видно ни одной звезды.
