Мышонок на ладони

Однажды мы с отцом рыбачили на нашей речке возле очень живописного места под названием Золотая гора.
Местные старожилы по-разному объясняют это название. Одни говорят о том, что это место так было названо за большое количество берёз, золотом украшающих по осени высокий, покрытый лесом склон. Другие рассказывают, что давным-давно, мол, хан Мамай, уходя из сожжённой Москвы, схоронил здесь своих погибших воинов, закопал вместе с ними награбленное золото и приказал насыпать над этим местом высокий курган, поросший позже густым лесом. Мне, конечно, всегда больше нравилось второе объяснение. Всё-таки Мамай, старина, сокровища…
Кстати, может быть, с этой легендой связано и название изгиба реки, на котором мы ловили рыбу, – Московский брод? Вдруг как раз здесь переправлялись через нашу быструю студёную речушку раскосые воины хана Мамая, нагруженные московской добычей? Жаль, что речечка больно узенькая и неглубокая, была бы как Москва-река, не все степняки добрались бы до берега…
В общем, Московский брод у Золотой горы – это очень красивое место: быстрая речка, поросшая по берегам высокими осокорями, лес, вбегающий в пологую гору, ровный скошенный луг с копнами сена…
В тот раз гроза началась внезапно. Ещё несколько минут назад о слабой угрозе дождя напоминала только тоненькая тёмная полоска неба на востоке. А сейчас лиловая тяжёлая туча наплыла, подкравшись из-за вершин деревьев. Налетевший шквальный ветер холодным дождём вспенил посеревшую реку. Громыхнул раскатистый гром, небо с оглушительным треском осело на голову, полыхнула ветвистая белая молния.
Ёжась под студёными каплями, мы торопливо смотали удочки.
Добежать до дома отсюда под разошедшимся ливнем по гладкому полю и не промокнуть до костей было невозможно. Да и бежать в грозу по открытому возвышенному месту около двух километров, согласитесь, как-то неприятно. Страшилки всякие, рассказы очевидцев и прочая дребедень хочешь не хочешь, а вспоминаются. В общем, решили переждать грозу возле речки. Для этого нужно было подыскать, где укрыться от грозы.
Вспомнили, что самым близким к нам укрытием от настигшего врасплох ненастья мог служить пастуший шалаш. Он стоял в низине на краю густых зарослей ольшаника. Именно туда мы и побежали, перепрыгивая через высокую траву.
Шалаш представлял собой дощатый навес, наспех приспособленный между несколькими толстыми стволами ольхи. Его сколотил для укрытия от непогоды деревенский пастух дядя Миша, когда-то пасший на лугу козье стадо. Сейчас коз в окрестных деревнях становилось всё меньше и меньше, и уже ненужный шалаш мало-помалу начинал ветшать.
Нам вдвоём разместиться на узенькой скамеечке под навесом было сложно, но густая листва над головой защищала от дождя почти так же хорошо, как и прохудившийся местами навесик. Мы приткнули к ольховому стволу удочки, рядом поставили ведёрко с несколькими пескариками, а сами уселись на расстеленный отцовский пиджак, привалясь спиной к скамеечке.
Гром раздирал потемневшее небо беспрерывно, сильно ударяя в уши. Молнии вспыхивали нестерпимо белым светом, и, даже закрыв глаза, можно было ощутить мгновенную жгучую слепоту после каждой вспышки. Между всполохами молний и ударами грома не было никаких пауз, и было ясно, что гроза бушует прямо над головой. Угрюмая туча висела над нами, прижимаясь мохнатым брюхом к верхушкам деревьев.
Понемногу она стала уползать за лес, цепляя краем за высокие ёлки. Вместе с ней стала удаляться и гроза. Но разошедшийся дождь переставать не собирался. Он мерно шумел в листве, навевая сон. Редкие тяжёлые капли пробивали листву и смачно шлёпали по земле. Ветер совсем стих, и стало понятно, что ненастье затянулось надолго.
Отец достал из кармана подстеленного пиджака отсыревшие сигареты и спички, закурил. Густой пахучий белый дым потянулся в пропитанном влагой воздухе книзу.
Глубоко затягиваясь, отец стал смотреть на серое небо и гадать, когда кончится испортивший нам рыбалку ливень.
Я же сидел, прислоняясь плечом к ольшине и скучая, поглядывал по сторонам в надежде найти себе какое-нибудь занятие. Занятие никак не находилось…
Ненароком опустив глаза к корням ольхи, возле которой сидел, я увидел, что в пологой ямке у ствола дерева копошится какое-то малюсенькое существо. Крохотное, розовенькое, покрытое кое-где светлым пушком тельце пыталось приподняться на слабеньких, тоньше спички, коротеньких лапках, тыкаясь ещё слепой мордочкой в корень ольхи.
Я позвал отца, и мы наклонились к найдёнышу, пытаясь получше рассмотреть его.
Присмотревшись к слепенькому «червячку с хвостиком», мы узнали в нём мышонка. От роду ему была едва ли неделя. Но как он оказался здесь один?
У меня родилось свойственное всем детям неуёмное желание потрогать такую крохотулю. Я  подставил ладонь и пальцем аккуратно закатил мышонка на неё.
Разглядывая барахтающегося на ладони кроху, я краем глаза вдруг заметил, как из-под корня ольхи рядом с моей ногой робко высунулась серая мордочка взрослой мыши. Я понял, что под корнем есть не замеченная нами мышиная норка. Мышь спряталась обратно. Затем потихоньку, осторожно стала вылезать из норы. Это была мышь-полёвка  – вдоль спинки у неё виднелся тёмный ремешок. Она тщательно обнюхала выемку возле ольхового корня, где недавно слабо копыхался мышонок, и замерла как бы в растерянности.
– Смотри, это – мамаша, – шёпотом сказал отец. – Видно, она переносила мышат по очереди откуда-то в другое место, более безопасное, а теперь вернулась за последним детёнышем.
Тем временем мышка, не обращая на нас никакого внимания, принюхиваясь, всё кружилась возле корня ольхи в недоумении и тревоге от исчезновения своего отпрыска.
– Беспокоится, – прошептал отец. – Попробуй поднести мышонка к ней на ладони, а то она места себе не находит!
Я потихоньку опустил к земле раскрытую ладонь с шевелящимся розовым мышонком и пододвинул её поближе к взволнованной мамаше.
Мышка, увидев, как сверху к ней опускается что-то большое и страшное, мигом юркнула в норку, но когда моя рука легла на землю, осторожно выглянула из своего убежища.
Возможно, она увидела на ладони мышонка, а может быть, почуяла его запах, но она вылезла из норы и стала медленно, мелкими шажками опасливо приближаться к моей руке.
– Смотри, вот что такое – материнский инстинкт, – чуть дыша, прошептал мне в ухо взволнованный отец.
Мышка между тем, дрожа всем своим напряжённым как пружина (убежать – не убежать?) тельцем, встала передними лапками на мои пальцы и попыталась дотянуться до своего детёныша. Расстояние было велико, и ей пришлось влезть на мою ладонь полностью. Я почувствовал, как её маленькие острые коготки защекотали мою кожу.
Прокравшись по руке, она нежно прихватила мышонка зубками за шкирку, развернулась и понесла этот розовый комочек в гнездо. Что она испытывала в этот момент? Какую бешеную барабанную дробь выбивало её маленькое (но, видно, очень большое, материнское) сердчишко? Трудно и представить!
Невозможно оценить и величину того страха, который пришлось преодолеть мыши – маме, стремящейся выручить из несчастья своего беззащитного малыша.
Да и впрямь, мать – всегда мать, и у людей ,и у животных…

Игорь ШАРОХИН