НЕ БЛАЗНИ

ГЛАВА ИЗ РОМАНА «ЛЮДИ ДОБРЫЕ»

– Ты это, парень, не блазни, бутылку-то спрячь – в завязке я. – Коля-танкист протестующе выставил вперёд раскрытую ладонь. – Вот поседни бы не отказался, а теперь – всё. До осени – ни граммулечки. Завтра навоз на поля вывозить начинаю, потом – сев, сенокос, уборка, не до пьянки. У меня правило твёрдое: работать так работать, а пить так пить.
– Чтобы от кальсонов перегаром пахло? – пошутил Вадим.
– Вот народ! Уже и поговорку мою сказали? – И расхохотался: – А я этак-то однажды сказал, так и приклеилось. Вот не умею я что-либо вполсилы делать. Уж пить так пить, работать так работать, любить так любить! Из-за этого и неприятности все у меня по жизни. Не-е-ет! По работе-то претензий ко мне нету, потому как за троих работаю, когда в завязке. Тут больше у меня обиды должны быть, что я пашу, а награды другим достаются. Да и не из-за наград я, просто не умею иначе. А награды были. Были, да просрал. Хотя тебе, поди, и об этом тоже уже понарассказывали.
– Говорили, что у вас было несколько орденов и медалей.
– У нас тут про награды-то мои никто и слыхом не слыхивал. Как вернулся я из лагеря, где за предательство десять лет отсидел, так все предателем и звали. Как воевал, никто не знает, а что в плену да в нашем лагере отсидел, так каждый в курсе. Это на двадцатипятилетие Победы военком на торжественном собрании, когда про подвиги земляков рассказывал, брякнул в докладе, что в числе других геройски воевал и Николай Степанович Орлов, три ордена имел да пять медалей, до старшего лейтенанта дослужился, но попал в плен, а после освобождения был судим военным трибуналом за предательство и лишён всех государственных наград. Тогда у нас председателем сельсовета, тоже из ветеранов, Степан Григорьевич был, после доклада подходит и спрашивает, мол, это какой такой Орлов, не наш ли случаем, не из Горемыкино ли? Военком и говорит, что горемыкинский. Вот так здесь про ордена узнали, вроде по-другому относиться стали, а всё одно в сердцах кто-то нет-нет и брякнет: «Предатель!»
Коля-танкист тяжело вздохнул, почесал затылок, будто раздумывая, открыться приезжему до конца или так и хранить свою тайну.
– Ты это, в газету, что ли, писать про меня собираешься?
– Ещё не знаю. Если что-то интересное расскажете, может, и напишу.
– А интересного-то и нету ничего. Всё пьянка.
– Но вы же ордена не за пьянку получали.
– Да всяко бывало. Намахнёшь перед боем свои наркомовские дак с хмельной-то головой куда хошь летишь как угорелый. И кум королю и чёрту товарищ. Ничего не страшишься, только азарт какой-то да злость неуёмная. Это потом, когда я командиром танкового взвода стал, запретил своим пить перед боем, чтобы иметь трезвую голову и уметь оценивать обстановку. А после боя, конечно, пили. Поди, на фронте и втянулся.
– А в окружение трезвым попали?
– Какое окружение?
– Ну когда в плен попали.
– Да какое на хрен окружение?! В мягкой постели меня окружили. В чём мать родила.
– Это как же так?
– А вот так! На хуторе с бабой в постели покувыркался и заснул. А тут немецкая разведка среди ночи на хутор пришла, ну меня и повязали. Так голым, с завязанными за спиной руками и предстал перед ихними командирами. А один из разведчиков одёжу мою нёс. Разложил на стуле, показывает, мол, офицер, наград куча. Довольный, что добыча важная попалась. Ну отдали мне форму, допрашивать начали. А я как обухом по голове стукнутый, ни во что не врубаюсь. Одно на уме – это надо же перед концом войны да так вляпаться! Вот что, парень, водка да бабы с нами делают. Все беды от них.
– А в плену как выжили?
– Да как выжил? Так и выжил. Меня, верно, обменять хотели на кого-то из ихних или ещё какие виды имели, а только через два дня наши в наступление пошли, так я снова у своих и оказался.
– Снова в бой?
– Сразу видно, парень, что ты совсем молодой. Да кто же меня в бой-то бы пустил, коли я в плену был да с ихней бабой путался? Меня сразу под белы ручки в Смерш отвели. Про Смерш-то слышал небось?
– «Смерть шпионам».
– Вот-вот. Смерть шпионам. А к этой категории относили всех, кто в плену побывал. Ну а у меня ещё и связь с врагом была вдобавок.
– Как вы говорите, баба та немкой, что ли, была?
– Вот именно.
– А разве нашим солдатам не запрещалось иметь отношения с… – Вадим замялся.
– С ихними бабами, хочешь спросить? Запрещалось, конечно! А только где на всех своих-то взять? А мужики молодые, до баб охочие. Да они и сами на волю победителя отдавались. Бабы-то тоже, я тебе скажу, люди. Мужей на фронт забрали, многие за войну овдовели. А тоже молодые, кровь-то бурлит, тоже без мужика оголодали, тоже организьма услады требует. Бывало, правда, если кто из наших снасильничает, под трибунал отдавали сразу же, а коли по согласию, кто же за каждым уследит. Чтобы хоть как-то кобелиный пыл ­усмирить, наши политруки пропаганду вели, будто немки специально сифилисом заражаются, чтобы таким образом боеспособность Красной армии снизить. Да только мужики завсегда разве головой при виде бабы думают? Ну вот и я так с одной молодой немкой уединился. Красивая, я тебе скажу, спасу нет! А уж до того в объятьях горячая, что и не высказать. Вот у нас и завертелось! Мы тогда две недели стояли в ожидании приказа. Отдыхали, пока наверху командиры что-то кумекали, от разведки сведения ждали да решали, в каком направлении дальше двигаться. А безделье, я тебе скажу, в любом деле хуже некуда. А на войне вообще преступно. От безделья, когда и письма всем написаны, и техника на сто раз смазана да проверена, и комбинезоны простираны, солдат расслабляется, а в расслабленье этом про баб сверх меры думать начинает. Своих-то санитарочек да связисточек старшие офицеры прибрали, а солдатам да младшим командирам тоже за сиськи подержаться хочется. Может, в последний раз в жизни – война, она ведь свой график потерь личного состава ведёт, не по разнарядке командира. Я же говорю, у меня правило – любить так любить. Мы с ней, немочкой моей, друг друга на словах не понимаем, я по-немецки только «Гитлер капут!» да «Хенде хох!» знаю, она по-русски ни бельмеса. Но вижу, я ей тоже люб, тоже по сердцу. Глаза так счастьем и брызжут, как встретимся. И до того она мне по нраву пришлась, что я уж на второй-то неделе хотел рапорт командиру писать, чтобы разрешил на ней жениться. Раздумывал да раздумывал, а вечерами всё к ней на хутор, что в километре от нашего полка, бегал. Она-то лишний раз у наших солдат на виду показываться боялась, а я часто и днём, не таясь, ходил, по хозяйству помогал. Мало разве мужицкой работы у вдовы в доме найдётся? Домик-то, я тебе скажу, так себе, небольшой, но аккуратненький, чистенький, и всё необходимое для хозяйства имелось. Детей, как я понял, они до войны завести не успели, а может, что-то не заладилось с этим делом: мужик-то, судя по фотографии, был её лет на двадцать старше. Видно, раскочегарить молодую жену до войны успел так, что она в моих объятиях-то аж воем выла от страсти. Да-а-а! Есть что вспомнить.
– Так это у неё вас и в плен взяли?
– У неё, родимой.
Коля-танкист снова тяжело вздохнул, вспоминая былые времена, опять почесал в затылке.
– Вы про Смерш начали… – перевёл Вадим рассказ в другое русло.
– А что Смерш? Там всё просто. С немкой связь имел? Имел. У немцев в расположении был? Был. Какие секреты нашего командования по поводу предстоящего наступления врагу рассказать успел? А какие я мог секреты рассказать, коли даже наши большие командиры про наступление ни сном ни духом? Но факт есть факт. В плену был, вызволен нашими войсками без следов пыток, значит, добровольно всё рассказал. Предатель. И как предатель должен быть подвержен суду военного трибунала. А за предательство мало не давали. Попал в Сибирь на 501-ю стройку. Железку от Салехарда вдоль Северного Ледовитого океана строили. Не успели. После смерти вождя народов стройку закрыли, нас в другой лагерь перевели. Потом ещё раз и ещё. Так все десять лет и отмантулил. Работа была тяжёлая, но зато вокруг все свои, такие же, как я, бедолаги. Это потом, дома, во сто крат тяжельше было – все вокруг: предатель да предатель.
– А куда-то в другое место уехать разве нельзя было?
– А куда ехать? Тут дом, мать совсем занемогла от горя, что у всех сыновья геройски воевали, а её сын предателем сделался. Матерям-то, я тебе скажу, куда тяжельше такой срам переживать. Председатель поначалу-то на разные работы отправлял, а как пришла пора пахать да сеять, на трактор-то и некого посадить. Чуть не половина мужиков на фронте полегла, многие за десять лет от ран померли, а те, что есть, кто без ноги, кто без руки – покалеченные. Здоровых-то единицы остались. А я танкист, мне много ли надо на трактор переучиваться? Сел за рычаги да поехал. Вот тут я от злости на себя, на судьбу коварную да на всех в округе и стал пахать. Поверишь ли, сутками из кабины не вылезал. Только топлива в бак залить, поесть да нужду справить. Откуда силы брались, сам не знаю. Верно, от злости той и брались. Вспахали всё, засеяли, и отдых. А я же отдыхать не умею. Дома все дела переделаны, мать хоть и жалеет меня, а вроде как и стыдится сына, на людях вместе старается не показываться. Ну я и запил от горя, что родная мать, ничего про меня не зная, на людях сторонится.
– А вы матери не пробовали всё честно рассказать?
– Да как не пробовал! Когда домой вернулся, в первый же вечер хотел душу открыть. А она слушала-слушала да и говорит: «Не осуждаю я тебя, сынок! Верно, нелегко тебе на войне пришлось, да и в лагере жизнь не малина. А только мы тут, пока вы воевали, тоже не мёд ложками хлебали. Мне перед людьми совестно, что мы сутками работали, всё для фронта, всё для победы, вон, половина мужиков домой не вернулись, в каждом доме у кого сын, у кого муж, а у кого и все на войне остались. Живота своего не жалели, а мой сын предателем стал. Как я людям-то это объяснить должна?» Вот тогда я и замкнулся. Уж коли родная мать выслушать да понять не хочет, чего от чужих людей ждать?
Собеседники долго молчали. Потом Вадим спросил:
– Наладилось со временем?
– Да как наладилось… Матушка от пересудов совсем извелась. День Победы все празднуют, а у нас в доме будто траур. И мне напиться нельзя, потому что полевые работы в разгаре. Мать через три года совсем от горя исхудала да и преставилась. Хотел и я не раз на себя руки наложить, да смелости не хватило. На фронте каждый день убить могли, не боялся, а тут струсил.
– Но теперь у вас всё хорошо, насколько я знаю.
– А что хорошо? Что хорошо? – вдруг вскипел Коля-танкист. – Эти три дня плена мне теперь всю жизнь поминать будут. Тут как-то к ордену Трудового Красного Знамени хотели представить, потому что из передовых трактористов да комбайнёров не вылажу, лучшим в области не раз называли, а как документы подняли, увидели, что в плену был да десять лет лагерей отмотал за предательство, так и не дали. Премию, правда, вручили. Ну я её всю в казну через магазин и вернул. Пил по-чёрному.
– Но у вас же семья, дети, значит, в этом плане всё хорошо. Душа радуется?
– А чему радоваться? Что сыновья после школы сразу в город смотались, чтобы им тут в лицо отцом-предателем не тыкали? Это хорошо? С женой вот всё ладно получилось. Живём душа в душу. Не побоялась за меня выйти, когда тут все нос воротили. Тоже пересудов немало было. Всё пережили. А вот что у меня до неё немка была, что я до сих пор её забыть не могу и по пьяному делу в доме ту Ирму ищу, легко ли простить? Но, я тебе скажу, терпеливее наших русских баб нигде не сыщешь. И баб, что до них были, простят, и пьянку, и кальсоны сраные.
– А где она сейчас, жена ваша?
– В санаторий от колхоза отправили на две недели. Один я тут по дому управляюсь.
– Что, и корову сами доите?
– А что корова? Эка невидаль! Да корову у нас тут каждый с малолетства подоить может.  – И снова тяжело вздохнув и почесав в затылке, отведя глаза в сторону, стыдливо выдавил: – Ты это, бутылку-то не увози. Уж коли начал блазнить, дак отдай. Что-то разбередил я душу этими воспоминаниями. Ведь первый раз в жизни открылся. Всё заново внутрях перевернулось. Может, хоть полегчает. Тяжело это! Не блазни!

Леонид ИВАНОВ

Леонид Кириллович Иванов родился в 1949 году в семье сосланных в Вологодскую область финнов. В семнадцать лет с восемью классами образования и несколькими написанными рассказами был принят литературным сотрудником в редакцию газеты «Волна», затем всю жизнь проработал в журналистике. Сначала, до армии и после, – в районной газете, затем на областном телевидении, после этого полтора десятка лет был корреспондентом газеты «Труд». В настоящее время – редактор литературно-художественного альманаха «Врата Сибири». Автор 20 книг прозы, лауреат многих международных, всероссийских и региональных литературных премий. Печатался в журналах «Наш современник», «Бийский вестник», «Огни Кузбасса», «Берега», «Чаша круговая», «Karelia» и др.
Живёт в Тюмени, возглавляет региональное отделение Союза писателей России.