Ночной колокол

…Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит.

Псалом 50

1.

Стекло приятно холодило небритую щёку старика, прильнувшего к окну. Его тусклый взгляд блуждал по весеннему больничному саду. На верхушках ещё голых деревьев суетливые грачи строили и поправляли свои гнёзда. Ему захотелось домой, он вздохнул, вспомнив, что придётся лежать в больнице ещё недели две, и посмотрел на небо. Зажмурил глаза, вслепую пытаясь их спрятать в узкой тени тополиной ветки за окном. Это напомнило ему военный госпиталь, в который он попал после ранения. Так же тогда щурился из окна, но вот только ходить не мог. Обрамлённое в квадрат облупившейся рамы небо было единственной радостью среди госпитальных мытарств… «Нет, – подумалось вдруг старику, – не единственной, была ещё Надя, санитарка. Да, было – небо, Надя и госпиталь. И сам я был молодым…»

– А теперь жизнь прошла, – произнёс старик еле слышно, одиноко стоя в пустом больничном коридоре. – Умирать скоро.
Ему не хотелось верить, что вот он умрёт, и всё, больше ничего не будет, ни следочка от него не останется. Зачем он жил? Просто так, по инстинкту, что ли, как растение?.. Мысли о смерти всё чаще наведывались в его голову. Память выхватывала события из прошлой жизни, и старик строго смотрел на себя как бы со стороны.

2.

Днем по «скорой» в палату привезли нового пациента, молодого парня, лет двадцати пяти. Он оказался на соседней от старика койке, лежал с закрытыми глазами, слипшиеся длинные волосы сбились на одну сторону, его бледное лицо обрамляла жидкая рыжеватая бородка.

К вечеру, когда врачи и медсёстры перестали суетиться над ним, парень оживился, и в его глазах появился интерес. Старик нетерпеливо обратился к нему:
– Ну, здравствуй, мил человек, не знаю, как звать-величать.
– Дмитрием. Руку не могу протянуть – капельница.
– Лежи, лежи. Здесь все такие, понимаю. А я Нилыч, значит. Учишься или отучился?
– Отучился, теперь служу.
– Что-то на офицера не шибко похож. – Старик с сомнением посмотрел на соседа.
– Да я священник в Лазаревской церкви, что на кладбище.
– Ух ты, батюшка, значит. Как же это? Такой молодой? Да зачем это?
На минуту Нилыч замолчал. Он растерялся от неожиданности и ещё оттого, что Дмитрий нисколько не смущался, говоря о своей службе. Это было непривычно слышать старику, далёкому от церкви. Наконец, собравшись с мыслями, Нилыч продолжил:
– Дим, ты не обижайся на меня, старого. Поверь, я уж пожил… Ты парень-то молодой, живи-веселись, а не в рясе ходи. Я понимаю, душа там и всякое такое. Когда покойника отпеть, помянуть кого, но в жизни-то это мало кому нужно. Старикам одним, и то тем, кто в Бога верит. А ты ведь так без работы останешься, когда они все помрут.

Священник совсем не сердито посмотрел на Нилыча и ответил:
– Ещё послужу. – Немного помедлил и вдруг спросил: – А вы, Нилыч, к смерти готовы?
– Что к ней готовиться?.. Придёт – не спросит, – обиженно пробурчал старик и замолчал. Этот разговор со священником вновь вернул его к мыслям о смерти. Он задумался. «А как это, готовиться? Узелок собрать, со всеми проститься? Ну, вот он я, Константин Нилович, готов к смерти… Нет, не готов. Жить ещё хочу. Внучка женить, правнучков дождаться… Да не об этом поп меня спрашивал, знаю. С чистой ли совестью на тот свет пойду, вот что спрашивал… Ох, малец, в точку попал».

Размышляя так, Нилыч незаметно уснул. Темнота поглотила больничную палату и её обитателей.

3.

Снился ему тот самый госпиталь, бывший до войны школой, где лежал он после ранения. По тому, как тихо вокруг, было понятно, что ещё рано. В рассвете он уловил знакомый силуэт санитарки. Она приближалась к нему. Неясные вначале черты лица её становились всё более чёткими.
– Надя, хорошо, что ты здесь, Надя, – зашептал он.

Девушка уже собиралась присесть к нему, но вдруг резкий, протяжный крик совы, бесшумно влетевшей в открытое окно, разрушил тишину. Боль стальным стержнем проткнула сердце…
– Нилыч, Нилыч… – услышал он сперва издалека, потом всё ближе и, очнувшись, узнал Дмитрия, который держал его за плечо. – Врача позову…
– Не, не зови никого. Сейчас отпустит. – Он прижал руку к груди и приподнялся на койке. – Даже пот выступил. Замучила меня эта сова.

Дмитрий, всё ещё тревожась, вопросительно поглядел на старика.
– Понимаешь, в детстве меня сова напугала: на кладбище с мальчишками ночью бегали, – объяснил Нилыч. – А сейчас во сне пугает. Как увижу её – так потом сердце колет. Эх, старость…
– А знаете, Нилыч, – задумчиво произнёс священник, – сова – удивительная птица, любит места, где почти людей нет: кладбища, скиты. Её даже зовут «ночным колоколом», и это правда. Мой дядя, монах, рассказывал, как его и других пустынников на ночную молитву поднимала сова. Он жил в Абхазии, в горах. Представьте: ночь, чёрная бездна ущелья, особая горная тишина, и это безмолвие прорезает тревожный, протяжный крик. Он повторяется, словно удары колокола, снова и снова. – Дмитрий вздохнул и добавил: – Дядя говорил, что так сова зовёт на молитву, на покаяние.

4.

Оба замолчали. Первым заговорил Нилыч:
– Страшно мне, Дима, о смерти думать – есть что там или нет, никто не скажет. Если нет ничего, если пустота и чернота, то жаль, конечно, с родными расставаться, да уж делать нечего, и пожил вволю, и детей вырастил, добром вспомнят люди, и ладно. – Старик помолчал. – А вдруг как есть продолжение, другая жизнь? Вон вы в церкви говорите, что душа-то бессмертная. Вот где страх. Не готов я к этому, про что ты меня давеча спрашивал. Я хоть человек крещёный и греха большого не делал, а праведником-то не был.
Было у меня в жизни всякое, о чём жалеть и горевать только. И запивал с друзьями неделями, и ругался по-чёрному, работу бросал из-за упрямства своего, бывало, с отцом до хрипоты кричали друг на друга…

Нилыч откашлялся и расправил сбившееся одеяло.
– Дом родной меня к жизни возвращал, человеком делал. Семья у меня, знаешь, хорошая, дружная. Жену свою пальцем не тронул. Её, Лизавету, до сих пор люблю, а живём с ней уж полвека вместе. Она для меня как песня – легко с ней.
С детства дружили, а когда подросли, стал на неё Женька Щавель, шпана местная, заглядываться, проходу ей не давал. Ну, отбил я Лизу-то у него и понял, что дороже этой девчонки для меня нет. Она тоненькая такая, хрупкая была, беззащитная. Жила бедно с мамой одной – отца их, священика, ещё в двадцатых убили. Но, веришь, она не мямля какая-нибудь, в ней стержень, характер такой, ух! От одного взгляда заробеешь. – Нилыч посмотрел на священника и, убедившись, что тот слушает, продолжил: – Ну, любовь у нас закружилась, ни дня не могли друг без друга. Вот помню, один раз сидели мы на своём месте, на крыше нашего дома, уж вечер был. Это, я тебе скажу, перед самой войной было. Вот. Железо тёплое, солнце садится, и запах особый стоял, до сих пор его люблю, вишня цвела. Сидели так, а Лиза вдруг голову положила на моё плечо, и волосы её на моей спине оказались, и мы молчали, а я боялся пошевелиться. Меня тогда как озарило, что мы с ней одно целое, что мы друг для друга, понимаешь?
Ещё помню, как провожала она меня на войну, всё просила крестик надеть. Я его, конечно, взял, но надевать не стал – в карман сунул. Всю войну с собой носил. А она ещё сказала тогда, что, мол, я за нас молиться каждую ночь буду. И ведь молилась, точно знаю. А теперь скажу, что сам я в этом убедился. Со мной ведь на войне вот какая история вышла. Никому никогда не рассказывал, а ты слушай…

5.

…Шёл одна тысяча девятьсот сорок третий год. Военный госпиталь принимал раненых, среди которых был молодой лейтенант Костя Петрушин. Чудом уцелел. Может, и поглотила бы его братская могила на курской земле, да друг закадычный на себе с поля боя вытащил. Не поверил он, Витёк Снежин, что Костя мёртвый, так и тянул до своих окопов. Множественное осколочное ранение в ногу было серьёзным. Крови потерял много, да и врач из медсанбата сказал прямо: шансов сохранить ногу почти нет.

Костя в первый же день попал на операционный стол, а очнулся только через сутки. Первое, что он увидел, когда пришёл в себя после наркоза, было небо в высоком школьном окне рядом с его койкой. Руки словно налились свинцом, голова чувствовалась огромной, он боялся повернуть её, казалось, что она упадёт с шеи. Постепенно звуки возвращали его к жизни. Он услышал скрип соседних коек, торопливые шаги санитарок и негромкие разговоры других раненых. Боковым зрением уловил приближение к нему белого пятна, которое превратилось в молоденькую миловидную санитарку. Девушка, чуть смущаясь, вытащила у него градусник, посмотрела на шкалу и весело сказала:
– Хорошо, очнулись наконец. Теперь будете поправляться. А вот ваш трофей. – Она развернула и протянула Косте белый платок, там были осколки.
– Спасибо, а как вас зовут? – Костя увидел интерес в глазах девушки.
– Надей. А вы – Костя, я знаю.
– Надежда, вы подарили мне надежду, – пошутил Костя, совсем осмелев. Девушка хихикнула, положила на тумбочку свёрток и ушла готовить раненых к обходу.

Поправлялся Костя медленно. Врач на обходе только хмурился, но ободрял раненого одними и теми же словами: «Ничего, ничего, молодой человек, мы с вами ещё потанцуем». Нога его ныла так, что Костя скрипел зубами, еле удерживая себя от крика. После уколов боль отпускала, и он всегда ждал прихода Нади, глядя на небо в окне. Он уже знал о девушке всё: что она его ровесница и училась в этой самой школе, а ещё, что у неё есть маленький сынишка и его отца она ждёт с войны, и когда тот придёт, они обязательно поженятся.

Он ничего не говорил о Лизе. Словно жил в другой, параллельной жизни, в которой у Кости Петрушина не было невесты. Да и сам он был каким-то другим.

Стараниями Нади молодой лейтенант начал потихоньку вставать и двигаться, а вскоре выходить в коридор. За месяц молодые люди очень сблизились. Костя всегда подшучивал над Надей, а та делала вид, что смущается. Эта игра скрывала от посторонних глаз настоящие чувства, что всё сильнее притягивали их друг к другу.

Однажды ночью Костя проснулся от какого-то внутреннего толчка и увидел, что рядом на коленях стоит Надя.
– Ты как здесь? – начал было Костя.
– Тише. – Надя закрыла пальцами Костины губы, и он их вдруг поцеловал. Она погладила его по лицу и, наклонившись к уху, прошептала: – Пойдём со мной.

Они шли по коридору, держась за руки. Меняющиеся чёрные тени облаков на полу бежали им навстречу. От волнения у Кости так громко стучало в висках, что ему казалось, Надя слышит этот стук. Перед дверью с табличкой «Учительская» они остановились, и Надя достала ключ.

В небольшом помещении оставался маленький свободный клочок пола, всё остальное пространство было завалено партами почти под потолок. Надя, до сих пор стоявшая спиной к Косте, вдруг повернулась и, приблизившись вплотную, обняла его за шею.
– Ты не думай, что я какая-нибудь, что я с любым… – Она не успела договорить. Костя принялся целовать её волосы, лицо, губы.

Резкий скрип раскрывшейся двери заставил их вздрогнуть и повернуть головы. В проёме, освещённая неяркой коридорной лампой, неподвижно, с опущенной головой стояла медсестра. Она повернулась, лишь на мгновение подняла лицо, бросив взгляд в открытую дверь, и торопливо ушла. Но этого было достаточно, чтобы Костя узнал в ней Лизу! Это была она! Он мог в этом поклясться.

Его словно окатила ледяная волна, и в одну секунду перестала существовать и без того тонкая связь с Надей. Она была рядом, её руки по-прежнему обнимали его шею, но вдруг она стала чужой, далёкой для него.
– Прости… Я не могу, я пошёл, – сказал Костя уже каким-то другим, отстранённым голосом.

На следующий день его не покидало чувство стыда. Случайно он узнал, что у Нади заболел сын и её не будет. Так они больше и не увиделись, потому что Костю на третий день выписали и отправили домой, в родной город. Война для него закончилась. Всю дорогу он думал о ночном видении и задавал себе один вопрос: неужели это была Лиза или только его разгорячённое воображение? Сознание собственной нечистоты поселилось в душе, казалось, навсегда.

На вокзале, с трудом сойдя на перрон, он увидел маму, такую родную, что с трудом удержался от слёз.
– А Лиза, что ж, в медсёстры пошла? – спросил Костя, когда та закончила причитать.
– Нет, она на заводе так и работает, уж второй год. А как ты в госпиталь попал, ко мне каждый день ходит, говорит, писем нет от тебя. Ой, да она же сменами поменялась, чтоб тебя встретить. – Мать оглянулась по сторонам, и вдруг, пробивая вокзальную толпу, к ним подлетела Лиза.
– Живой, слава Богу, что живой, – повторяла она, радостно глядя в глаза Кости. – Зоя Петровна, какие мы с вами счастливые. – Она прижалась к Косте и заплакала.

6.

Нилыч потёр мокрые глаза, закончив свою повесть.
– Сколько лет прошло, а я всё помню про измену свою. Стыдно мне перед Лизой своей, гадом себя чувствую за то, что мог сделать… А может, это и не измена, ведь не было ничего? Как ты считаешь, отец Дмитрий, грех это? – спросил старик тихо.
– Да, Нилыч. Малых грехов не бывает.
– А Бог меня простит? – ещё тише спросил Нилыч.
– Бог милостив, и я за вас помолюсь. А ещё придёте вы ко мне в Лазаревскую, а там и причаститесь.

Оба замолчали. За окном прибавлялся шум. Батюшка смотрел на светлеющее небо и улыбался новому дню.
– А что, Нилыч, думаю, сова-то больше не приснится. – Он повернул голову к соседу и замер на полуслове. Нилыч не шевелился.

Священник приподнялся и испуганно всмотрелся в старика, но вскоре, заметив, как слегка поднимается и опускается скомканное одеяло на его груди, он успокоился и невольно залюбовался. Кожа на спокойном, неподвижном лице старика словно разгладилась, дыхание было глубокое и ровное. Нилыч крепко спал.

Елена КОРУНОВА