ОДНАЖДЫ ИЛИ НИКОГДА

Николай ИВАНОВ

1.

Ах, каким бравым красавцем был ротный! И знал ведь, знал это. Пользовался! Глаза – бабья смерть! Тонкие, чётко очерченные губы. Чуб из-под шапки. Не под два метра дылда, но в строю всегда на правом фланге. Ямочка на щеке, которой он в начале офицерства стыдился как рудимента мальчишества, но которая, оказывается, притягивала женские взоры, из-за чего теперь приходилось бриться чаще, чем можно было бы.
Но сегодня всё это отошло на второй план.
Капитан убивал всех новой формой. В роте знали о приказе Сталина перейти на погоны, да только какое может быть переодевание, если полк форсировал Северский Донец и ломал оборону немцев уже на Украине как раз в обозначенные Верховным главнокомандующим сроки – с 1 по 15 февраля 1943 года.
Снабженцы тем не менее хотя и в предпоследний день, но провернулись в указанное в приказе время. Грузовики с боеприпасами часами бились лбами в запретительные флажки регулировщиц на слабосильной переправе, а тыловики, подмаслив коменданта парой комплектов новой формы, вне очереди перегнали свои полуторки с тюками на правый берег.
Как капитан подмасливал уже вещевую службу – припасённым спиртом, ямочкой на щеке или своими фирменными папиросами «Север», – то осталось тайной, но он первым переоделся в новенькую гимнастёрку со стоячим воротником, без вечно топорщившихся карманов на груди, перепоясался ремнём с пряжкой в два зубца. И погоны – чисто белогвардейские, с посеребрёнными звёздочками, шелковистым просветом по центру и малиновыми кантами по краям – легли гореть на плечи. Укрепили они наконец ему и вечно спадавшую с плеч портупею. Глядеть – не налюбоваться. Потому капитан и сновал, несмотря на жуткие февральские ветра с реки, среди разрушенных домов без шинели, демонстративно хвалясь обновкой.
Ради чего совершался зигзагообразный променад под перестрелки-аплодисменты врага, стало ясно, когда ротный оказался в сельской больничке, отданной санитарному отделению. Из медицинского тут остались только две кушетки, на которых дремали в ожидании отправки в медсанбат раненые. Для первого дня боёв за Донбасс по потерям совсем неплохой результат. И даже не потери это, а издержки от элементарного отсутствия боевого опыта у новобранцев, потому что берег прикрывали итальяшки, так и не научившиеся воевать.
Санитар Егор Лукич, по достижении 60-летнего возраста переведённый сюда из пехоты, подхватился, прикрывая столик с распотрошённым НЗ, выданным на период наступления, – буханкой мёрзлого хлеба, двумя селёдками, щепотью сахара. Вознамерился начать доклад, но ротный, согреваясь папиросой из трофейного портсигара с ратушей на крышке, остановил:
– Где начальство?
– На переправе, – кивнул усами Лукич в сторону Северского Донца. Усы его – всем усам усы, как будто вознамерился переплюнуть Будённого. Смешно, что при этом немец беспрерывно бьёт из совхоза имени Ворошилова. Вот ведь как кривобоко сошлись на Донбассе имена из времён Гражданской войны на войне Отечественной!
– У Гречихина?
– Ему плечо задело. «Юнкерсы» утром… – оправдал начальницу санитар. Измазанная в извёстке его телогрейка красноречивее всего говорила о налёте фашистов: бойцы зайцами перескакивали остатки известковых заборчиков, укрываясь за ними то с одной, то с другой стороны, в зависимости от захода самолётов.  – Товарищ капитан, а нам погончики такие… Когда?
– Такие погончики всех ждут там, – капитан кивнул через окно на меловые горы под белым снегом, над которыми клубились чёрные дымы невидимых пожаров. Комполка на последнем совещании доложил, что итальянцев спешно сняли с фронта, заменив хотя и потрёпанными, но отборными немецкими частями. А с этими не забалуешь… – Ко мне обоих.
Провожая взглядом петляющего по тропке старого солдата, капитан уже с позиций обладателя новенькой формы оценил его довоенное обмундирование. Как умудрялись в нём ходить, воевать да ещё карточки в нём домой посылать? В новой, конечно, гнать врага веселее. Только предстоящая атака принесёт уже серьёзные потери, и после Сталинграда об этом говорится, к сожалению, привычно. Так что и переодевать бойцов резона не видел. Плюс в дополнение к будущим потерям раненых переоденут в госпитале. Худо-бедно, с миру по нитке, а в роте образуется обменный фонд…
Словно извиняясь перед списанными со счетов бойцами, протянул обладателям кушеток по папиросине. «Север» – это не самосад крутить. А вообще раненым на войне везёт, у них у единственных стопроцентный шанс уцелеть в предстоящем бою, всего-навсего эвакуировавшись в тыл. Правда, переправа пока работает в одну сторону…
Протёр запотевшее окошко, усмехнулся, нервно прикурил новую папиросу: влюблённая парочка поднималась от реки, дурашливо толкалась на узкой тропинке. Замыкавший колонну Егор Лукич окликнул лейтенанта, передал ему непонятно откуда взявшийся леденец на палочке. Гречихин, тронув его губами, протянул Вере. Та, прикрыв глаза, сняла сладкий поцелуй своими…
Капитан затуманил стекло дымом, поработал плечами, разгоняя стылость. Какой же он был дурак, переманив санинструктора из соседней роты. Сейчас вспоминается: начала перевязки она как раз с Гречихина, с первого дня на фронте собиравшего царапины и перевязки. Доперевязывались. Учит же пословица: подальше положишь, поближе возьмёшь…
Подчинённые, не зная, что за ними наблюдали, по-детски схитрили, войдя в больничку поодиночке.
– Младший сержант Верба по вашему приказанию…
Капитан молча указал ей на стул, принявшись расхаживать в ожидании лейтенанта. Не подиум, конечно, вместо красной ковровой дорожки полосатые домотканые половики, но есть возможность оценить, кто чего стоит. Ну вот что можно найти в Гречихине? Дуры бабы…
У появившегося конкурента рука висела на бинтовой перевязи, потому чести не отдал, попытался лишь щёлкнуть каблуками валенок. Только нет на них каблуков, товарищ лейтенант. И попытка достаточно смешна для офицера.
Остановился рядом с мешковатым от плохо подогнанной формы подчинённым, в довершение ко всему шмыгающим красным носом. Хорошо ещё, что не рукавом его вытирает…
– Что на переправе?
– Заливаем брёвна водой, товарищ капитан. Сапёры дают прогноз, что к ночи мороз усилится, схватит настил, и по нему даже танки смогут переправиться.
– Чего сопливишь?
– Соскользнул в прорубь…
Стала понятна мешковатость формы, одетой явно с чужого плеча. Но зато капитан получил неожиданный козырь разлучить парочку:
– Тебя на реке заменит второй взвод. Сам садишься на его позиции в центре, – капитан выудил из-за спины полевую сумку-планшет, с непривычки ремешком задев и оттопырив погон. Бережно поправил его под завистливыми взглядами подчинённых. Указал Гречихину на карте будущую позицию рядом с криницей. Перевёл взгляд на командира отделения: – Младший сержант Верба, вы продолжаете контролировать людей на переправе. Егор Лукич, – сразу же выудил попытавшегося незаметно прошмыгнуть за топчаны санитара, чтобы не последовало просьб и возражений от санинструктора. – На период наступления держишься с третьим взводом лейтенанта Гречихина. Вопросы? Нет вопросов. По местам. Младший сержант, проводите меня.
Насколько же велика сила армейского приказа, если заставляет женщину не просто беспрекословно провожать мужчину, но и считать это должным. А под взглядом командира, элегантно пропускающего даму вперёд, ещё и не обернёшься на остающихся.
Сразу за дверью капитан вновь распахнул сумку, но теперь уже для того, чтобы достать погончики. С двумя лычками. Улыбнувшись, заложил между ними шоколадку – это тебе не леденец на палочке. Протянул презент:
– Держи. У тебя у первой. После меня.
– Спасибо, товарищ капитан! И вправду красиво. И за шоколадку. Только разрешите мне в боевые порядки…
– Твоё место на переправе. Вон, целые лейтенанты в прорубях купаются.
Вновь не дожидаясь ни благодарностей, ни возражений, ни новых просьб, побежал в штабную хату. Всё же колюч ветер с Донца, и одними погонами с папироской от него не укрыться.
Не успел взвод Гречихина перетечь в наспех выдолбленные в мёрзлой гальке окопы второго взвода, над головами наступающих закружила «Рама». Вернейший признак того, что через полчаса, после анализа полученных с неё фотоснимков, немцы пойдут в атаку. Собственно, не для того гитлеровское командование и меняло итальянцев, чтобы отсиживаться в окопах. Пробежавший по траншее молоденький политрук поздравил роту с началом освобождения Советской Украины, а потом, словно лично присутствовал на совещании у фюрера, торопливо пересказал и его указания для своих генералов: без мощностей Донбасса поднять германскую военную экономику на данный момент не представляется возможным, а потому угольный бассейн не сдавать русским ни при каких условиях. Прорвавшиеся части сбросить снова в Северский Донец.
– Держимся, братцы. Впереди столько угнетённых советских людей, которых нужно освободить, – уговаривал политрук, сам пока ещё никого не освободивший.
Немцы не изменили своим традициям: через тридцать минут после пролёта «Рамы» серое небо заполонили фашистские самолёты, ненасытно и нескончаемо высыпая, словно из подола, на изрытый оврагами правый берег и наводившуюся переправу бомбы. Заработала артиллерия, уже гарантированно предвещая контратаку. На правом берегу Северского Донца сходились приказ Гитлера и политбеседа политрука…
Ротный поймал в окуляр бинокля Гречихина. Лейтенант, хлопая, как оглохший тетерев, перебитым крылом на перевязи, нарезал бойцам сектора обстрела. Всё правильно, правильно всё делал, только пораньше бы это завершить. Да, не вовремя, чуток некстати прошла смена позиций. Но на войне всего не предугадаешь, враг тоже двигает фигурки на шахматной доске. А Гречихин, если сопли на рукав не станет наматывать, выстоит. За его спиной, чёрт побери, Вера Верба!
Но не вовремя!
– Телефонист, за мной, – прокричал Бубенец и в мизерный просвет между разрывами бросился на позиции лейтенанта. Если тому защищать санинструктора, то ему, комроты, держать переправу, без которой Краснодон не взять.
Немцы словно ждали его рывка, обрушили на позиции роты новый шквал огня. Последнее, что капитан увидел, перед тем как его накрыло каменисто-снежным разрывом с ошмётками перил от ведущей к кринице лесенки, – это упавшего на дно воронки лейтенанта Гречихина…

2.

Незнаемая, суматошная жизнь больницы с броуновским движением людей в коридорах заставила Максима прижаться к стене. И вовремя, потому что сзади послышалось залихватское:
– Лыжню!
Медсестричка промчала на каталке больного, время от времени подтягиваясь на руках и сама катясь вместе с пациентом.
– Стой, – вдруг вскрикнул тот, приподнявшись на локтях.
Санитарочка упёрлась ногами в пол, но груз всё равно протащил её комариный вес несколько метров.
– Назад! – потребовал больной.
Неумолимый тон заставил девушку повиноваться.
– Стой!
– Что случилось? – наконец смогла испуганно спросить она у больного.
– Я не изучил схему эвакуации при пожаре, – тот указал на стену с плакатом.
– Зачем?
– А если во время операции случится возгорание? Вы же все разбежитесь! А как мне выбираться?
Санитарочка заулыбалась вслед за операционником, дала шутке пожить несколько мгновений и вновь толкнула каталку:
– Лыжню!
Из перевязочной, словно после допроса, с заложенными за спину руками и под конвоем медсестры вышел старик. «Заключённый» едва двигал ногами, и Максим, чувствуя себя совершенно инородным телом, позволил «арестантской» парочке отойти подальше. Отодвинулся лишь от расположившейся рядом на стульях шустрой бабёнки, подкармливавшей из спрятанной в пакет кастрюли взлохмаченного, плохо выбритого мужичка:
– Чего воротишь нос?
– Я тебе что, петух – каждый день пшено клевать? Хоть бы мяска разок принесла.
– Значит, кобель, раз мяса хочется. Помрёшь, точно похороню у входа на кладбище, чтоб всем бабам даже мёртвый под юбки заглядывал.
– Тебя послушать, то достался тебе муж…
– Ты сам себе достался. Ешь, с больничной еды и цыплёнок подохнет, не то что петух.
– Так всё равно на кладбище гонишь.
– Погоню, когда сама захочу. Ты ещё не всё пшено доел. А за него уплочено!
Уловив просвет в коридоре, Максим продвинулся ещё на два дверных проёма. Больше не получилось – навстречу стремительно шёл врач, за развевающимися полами халата которого хвостиком мелькал то с одной, то с другой стороны лысенький мужичок.
– Не три, а четыре вещи должен сделать за свою жизнь человек. И четвёртое – это убить строителя!
– Но тут же всё по плану, – мотало в разные стороны «хвостик» с распухшей папкой в руках.
Строителю не давал оторваться замыкавший инспекцию медбрат с коловоротом на плече, больше похожим на ручку от огромного чемодана. Незнакомый, причудливый и страшный инопланетный мир, в котором от тебя ничего не зависит. Первый раз Максим был здесь на профилактическом осмотре три года назад, сразу после приезда из Донецка, а последний – для получения медсправки в училище. Лучше бы и дальше не знать этих стен, если бы не нужда проведать деда. Да ещё и предстоящая встреча напрягала, потому что тот просил прийти его одного…
Врачебно-строительная троица скрылась у стоматолога, и Максим очередным рывком достиг поста дежурной. Спрятавшаяся за стойкой маленькая седая головка, венчавшая грузное тело с широченными, поглотившими стул бёдрами, кивала прилипшей к уху телефонной трубке:
– Во-во, болезни всю жизнь собираем, а вылечиться хотим от одного укола… И не говори. У нас тоже – нет бы лежали больные, а то сплошь жалобщики на плохое питание…
Опережая Максима, за стойку перевалился, став на цыпочки, мужичок с перебинтованной рукой:
– Скажите, на рентген талончик или живая очередь?
– Утром сидели все живые, – кивнула головка с трубкой, сумев не потерять нить разговора с собеседницей: – Она дождётся, когда мои тараканы поженятся с её тараканами, и вот тогда точно взвоет сто раз до обеда! Что вам, молодой человек? – нашла паузу для демонстративно зависшего над столом Максима.
– Извините, как мне попасть в хирургическое отделение? Дедушка лежит, Бубенец Иван Михайлович. Туда нужен пропуск?
Дежурная соизволила посмотреть список, впервые подняла глаза:
– Слаб ваш дедушка. Вы того… думайте… По этому переходу за каталкой, там вправо, на этаж выше, потом прямо, – корабельным штурманом проложила курс до цели.
Посчитав миссию выполненной, вернулась к подруге:
– Во-во, в деревню надо осьминогом приезжать, работы на каждый шупалец хватит…
Главврач был прав насчёт строителей – Максим изрядно поплутал, прежде чем отыскал нужное отделение.
Перед ним, едва не сбив, из кабинета урологии вынес себя на распахе двери верзила в лопнувших от старости кроссовках. Подмигнув отпрянувшему Максиму, пропел:
– Любимый город может спать спокойно…
Осмотрел запись в медкнижке, издали поцеловал её и, словно по палубе корабля, закачался к выходу.
Больше Максима ничего не задерживало, не отвлекало, не возвращало назад. Понаблюдал за кошками, белками, сидевшими на дереве под окном, и открыл коридорную дверь с нарисованным скальпелем. И сразу получил в живот удар каталкой: «лыжница», освободившись от клиента-пациента, неслась обратно, ухитряясь набирать эсэмэску в телефоне. Вспомнились анекдоты о блондинке за рулём.
– Ой! Простите. Больно?
Максим был рад даже этой малой задержке и успокоил девушку улыбкой: это ли проблема. Хотя и у него особо их нет – всего лишь навестить деда.
– Вы, наверное, к Ивану Михайловичу? Он ждёт с утра. Давайте провожу, – ничего не поняв из желаний посетителя, повела за собой, как классный руководитель первоклассника в нужный класс. – Ваш дедушка для такого возраста и полостной операции просто молодец… Ему, как ветерану войны, могли выделить и отдельную палату, но тут мы сами перестраховываемся, чтобы больные по-соседски присматривали друг за другом. Вот, сюда.
– Ну, здравствуй, дед! Как командуют на прыжках из самолёта, первый пошёл!
– Привет, Макс, – приподнял тот худую, опоясанную венами руку. Может, даже и не в приветствии, а чтобы указать на стул рядом с тумбочкой. Он такой, он всегда и во всём командир… Чубчик спутался от пота, надо бы расчесать. Губы втянулись в рот, превратившись совсем в ниточку. Эх, дед-дед… А как был всегда красив и подтянут в форме! – Карту принёс?
Максим открыл пакет, где вместе с гостинцами лежала истрёпанная, подклеенная на сгибах географическая карта. Купить её пришлось после переезда в Россию, когда деда стали приглашать на встречи по пять раз на день в училища, школы и даже детские сады. Ещё бы – освобождал Краснодон, поднимал тела молодогвардейцев из шурфов. Контужен, дважды ранен. Дослужился, пусть и в военкомате, до полковника. Имеет три ордена и наградное оружие. Одного этого хватило бы на десяток ветеранов, а он прихватил себе для биографии ещё и совсем близкую историю – войну на Донбассе. Не ветеран, а легенда. Впрочем, никто и не говорит иного.
Дед оказался слаб настолько, что рука второй раз не смогла подняться, команда последовала глазами и голосом:
– Открой.
Словно меха в гармошке, Максим развернул по сгибам карту с нанесёнными на неё красными стрелами и синими зубчатыми окружьями обороняющихся фронтов и армий. Поверх среза проследил за взглядом деда, который словно прощался со своей фронтовой судьбой.
– Мне, наверное, уже пора… туда, – вдруг произнёс дед. Указал взглядом сначала на карту, на которой самолично рисовал обстановку 1943 года и где остались многие его подчинённые, потом на капельницу – как итог нынешнего своего состояния.
Вернулся с процедур маленький худенький сосед. Увидев в палате гостя, деликатно кивнул и отправился на прогулку по коридору. Дед заторопился:
– Спасибо, что пришёл. Я… я, наверное, не лучшим был дедом, держал тебя в ежовых рукавицах. И тебя, и отца твоего, и бабушку… Неправильно это.
– Да что ты, дед. Я худого слова от тебя ни разу…
– Но и ласкового тоже… Вот лежу и вспоминаю – не дом, а казарма какая-то была. Всё по струнке, по распорядку, с неизменными наказаниями… Хотел как лучше, чтобы порядок был, чтоб людьми выросли… Чтобы ты офицером стал.
– Буду. Уже на второй курс перевели.
– А бабушка Вера перед смертью тебе ничего особенного не говорила? – поинтересовался своей, далёкой от забот внука проблемой. При этом отвернул голову, чтобы, если прозвучит утвердительный ответ, не смотреть в глаза гостю.
– Наказывала беречь тебя.
Дед облегчённо покашлял – так машинально страдают по сигарете заядлые курильщики. Но ему категорически запрещено даже смотреть в сторону табака…
– А знаешь, почему возникают новые вой­ны? – похоже, дед готов был говорить о чём угодно, лишь бы оттянуть разговор, ради которого попросил приехать Максима. Таким же образом тот сам искал причины, задерживаясь перед дверью со скальпелем. Как там медсестричка, кого катает по коридорам? – Мы теряем на неё иммунитет. И первыми это сделали мы, ветераны. В какой-то момент мы все превратились в маршалов. Выучили названия фронтов, дивизий, мы из книжек знали, кто куда наступает и почему, владели планами немцев, американцев и точно описывали реакцию на всё это Сталина. А про соседа по траншее забыли. Как дымится на морозе кровь из ран – не рассказывали. Молчи! И война постепенно стала не так страшна, она превратилась в игру на картах, – скосил глаза на свою, которая горбилась на полу у ножки кровати.
– Дедуль, успокойся, – Максим впервые дотронулся до бледной руки с жёлтыми от табака пальцами. Сколько раз они хватали за ухо, привычно сворачивая в самокрутку… Деду оказалось приятным прикосновение родного человека, и не будь вторая рука под капельницей, наверняка бы положил сверху свою ладонь.
Но просьба внука не остановила, а придала силы продолжить.
– Надо сказать… Нам, Максим, стало казаться, что если мы не покажем масштаба войны, то вроде как бы и сами не герои. И в какой-то момент у нас в воспоминаниях потерялись конкретные люди. И в первую очередь те, кто остался лежать в земле. Мы их как бы предали…
– Мы их поднимаем, – не согласился Максим. – Наш отряд только за эту весну поднял под Великим Новгородом останки двадцати трёх бойцов. Троих опознали. Во время отпуска я с ними опять пойду.
– Ты молодец, – может, впервые в жизни похвалил дед внука. – Вот я и хочу… Покурить бы.
– Нельзя.
– Сам знаю. Я хочу, чтобы ты разыскал и поднял ещё одного. Лейтенанта Гречихина. Карту.
Максим принялся вновь распутывать собранную наспех схему, дед наизусть попросил найти конкретную точку:
– Квадрат 17, по «улитке» 5.
Для курсанта-десантника цифры координат – как для таксиста адрес по навигатору: вот квадрат-улица, вот «улитка»-дом.
– Изгиб Северского Донца. Выше по оврагу – криничка. От неё тропинка к вершине холма, сейчас там памятник.
– Вижу, – нашёл под центральной стрелой жирную точку чёрным фломастером Максим.
– Молодец, – не к добру снова не поскупился на похвалу дед.
Пусть и не легка на помине, с небольшой задержкой, но в дверь просунулась «лыжница». За ней пижамной тенью прошмыгнул на свою долгожданную койку уставший слоняться по коридору без дела и возможности присесть сосед. Плоско улёгся под простынёй – на такого можно ненароком и присесть. Видать, родственники и пшена не носят, не то что мяса.
– Извините, я поменяю капельницу, – санитарка перезащёлкнула трубочку на новый флакон, ещё раз с молчаливой мольбой попросила прощения у Максима за произошедшее и одновременно за предстоящее: – У нас начинается тихий час, больше нельзя тут находиться. Прощайтесь.
Дед дождался её ухода, скосил взгляд на невидимого соседа и сбавил голос:
– Где-то там была воронка. Я её не нашёл, когда ездил на открытие памятника.
Не по-медсестрински – широко, с правом от главврача, вновь распахнулась дверь палаты. Он и заполонил собой весь проём. Посмотрел на часы, через плечо, за которым наверняка птенчиком жалась провинившаяся «лыжница». Максим встал.
– Там лейтенант. Гречихин. Найди его, – едва слышно от упадка сил, растраченных эмоций и чтобы не дошли слова до посторонних, торопливо сообщил дед. – Я думал, бабушка сказала… Тогда я скажу – это твой настоящий дед. Ты с отцом по роду Гречихины. Не Бубенцы. Но я старался, всю жизнь старался ради вас… Но так просто сложилось. Война. Прости. Всё!
– Всё! – громогласным эхом повторил главврач. Не будь перед ним ветеран войны, наверняка разнёс бы палату за нарушение режима. Точнее, ответственных за него.
Максим, до конца не осознав услышанное, со смятой картой направился к выходу. Ему уступили дорогу, но не из особой уж вежливости, а чтобы не мешал расположиться в палате целой группе людей в халатах, включая строителя и медбрата с коловоротом.
– Кыш, кыш, – отогнала Максима, как непослушную курочку, прячущаяся за спины взрослых санитарка. Оглушённый новостью, Максим машинально показал ей язык, заставив замереть с открытым ртом и поднятыми руками.

3.

Припомнила это на похоронах.
Уже отгремел над свежей могилой воинский салют, положенный ветеранам войны и старшим офицерам. Прошёл не совсем ровно, наверняка сформированный из второго или третьего состава, взвод из почётного караула, но не под знаменитое и традиционное «Прощание славянки», а под фронтовую песню «Полем, вдоль берега крутого, мимо хат…». Максим даже подпел несколько строчек – «В серой шинели рядового шёл солдат»… Несколько отставников, с которыми общался по ветеранским делам полковник Бубенец Иван Михайлович, долго поправляли ленточку на своём венке: уж что-что, а стопку на поминальном обеде фронтовика заслужили. Не дождавшись приглашения от родных, издали кивнули им и скученно пошли с кладбища, припоминая, сколько и чего стоит у них своего в комнатке Совета ветеранов.
Оставшись в одиночестве, отец в извинении развёл руками перед Максимом:
– Не успели. Жалко.
– Чего не успели? – не понял тот. Всё вроде честь по чести…
– Квартиру получить. Как ветерану должны были дать, – пояснил ему, как ­неразумному.  – Теперь, конечно, вычеркнут из очереди. Но я всё равно схожу. Пусть хотя бы меньше комнат, но в память о нём… Они виноваты, это они медлили, а не отец торопился… умереть.
– Батя, о чём ты!
Уловив нотки неодобрения от сына, отец усмехнулся, чтобы не остаться единственно виноватым:
– А ты думаешь, твоё поступление в училище при таком конкурсе тоже само с неба свалилось? Деду говори спасибо.
У Максима опустились руки. Это что, ухмылочки абитуриентов при поступлении, обзывавших его «Дедов внук», они оправданны? Сам по себе он ничего не стоит?
Захотелось присесть, но у свежих могил лавочек не бывает. Защищаясь, выпалил главное, о чём не знал, когда и как поведать отцу. И надо ли вообще! Но здесь легло одно к одному:
– Он мне не дед.
Отец недоумённо поднял седую голову: ты отказываешься от своего рода?! Но Максим пошёл до конца:
– И тебе не отец. Мы Гречихины, а не Бубенцы. «И Гречихины бы не думали о квартире на похоронах», – добавил про себя.
В памяти легко всплыло, как отец однажды заехал на своей гаишной машине домой прямо со службы, стал хватать вёдра, тазики, топорик, поторапливая домашних:
– Быстрее. Лося на трассе сбили.
И вернулся с дежурства счастливый и с мясом…
Сейчас он замер, потерянный, боясь уточнений, которые могут окончательно разрушить мир, в котором жил. Видеть отца, всегда правильного и знающего, что делать, растерянным, потерявшим опору в жизни, было невыносимо, и Максим отвернулся. От дальних могил, уже с лавочками и оградками, ему махнула рукой девушка. Ошиблась? Фигурой напоминает санитарочку из больницы. Она? Чего хочет?
Неслышно отступил на несколько шагов, оставляя отца наедине с крестом. Медсестра, уловив момент, поспешила навстречу. Да, это точно оказалась она – по-восточному выпирающие скулы, сделавшие миндалевидными глаза, заострённый носик над улыбчивыми губами. Из вновь отмеченного – обтянутая водолазкой и показавшаяся большой для её росточка грудь, скрываемая в больнице халатом. И короткая стрижка, освобождённая из-под марлевой хирургической беретки.
– Здравствуйте. Мои соболезнования, – первой заговорила медсестра.
Максим кивнул.
– Я была рядом в его последние минуты… Меня Наташа зовут.
– Максим.
– Я знаю. Дедушка сказал. Он просил передать вам это, – она достала из сумочки порт­сигар.
Максим машинально открыл его и тут же захлопнул – вместо папирос там были уложены доллары. Наташа опустила глаза, выдавая себя, что тоже открывала эту своеобразную заначку и знает о её содержимом. Но оправдываться или объясняться не стала, пояснила лишь:
– Сказал, это на поездку. Куда и какую, не успел… Он спокойно умер. Просто перестал дышать. Я его держала за руку.
Боясь, что собеседница объяснит его удивление «кладом» страхом перед нежелательным свидетелем, Максим на этот раз демонстративно открыл портсигар, просмотрел деньги. Посчитал нужным оправдаться:
– Просил в Краснодон съездить.
– В Краснодон? Где молодогвардейцы? – встрепенулась девичья чёлка, опережая хозяйку. – Как интересно! Столько слышала. Я бы поехала, – помечтала, потом посмотрела на портсигар: – Просто у меня столько денег нет.
– В 7:06 дети ещё спят, – простил Максим ей наивность, имея в виду время отправления электрички на Москву. Обернулся на отца.
Тот медленно брёл к выходу. Отличавшийся в свои 70 лет моложавостью, сейчас со спины он выглядел именно на свой возраст – опущенные плечи, мелкий шаг, склонённая на грудь седая голова. То, что не окликнул, не позвал сына при уходе, лишь подтверждало норму жизни в их семье – каждый сам по себе. И за себя. Но это неправильно. Нельзя оставаться в одиночестве при живых родных.
– Извините, Наташа, но… Спасибо за… – Приподнял портсигар. Не уточняя и сам не определившись, то ли за него, то ли за содержимое. А скорее, что находилась с дедом до последней его минуты.
Для приличия пару раз обернувшись на остающуюся в одиночестве среди надгробий медсестричку, побежал догонять отца. Тот снова никак не воспринял Максима, похоже, все окружающие были сейчас ему в тягость. Он был погружён в свои мысли, которые ставили с ног на голову всю прошлую жизнь. Да ещё всё рассказано внуку, а не ему. Значит, точно не сын…
Максим отстал, и отец снова не обернулся, не заметил исчезновения рядом с собой человека. А вот Максиму, наоборот, показалось трудным остаться в одиночестве. Обернулся на Наташу. Та успокоительно кивнула: я рядом! А хочешь, ускорю шаг. Дай волю, возьмёт, как деда, по-сестрински за руку. Так успокаивала и его баба Вера, когда дед не позволял выйти на улицу со своим наградным пистолетом. Не мог понять: если не показывать оружие другим, то мало кто поверит на слово, что дед – настоящий герой!
Максим так и не определился – побыть в одиночестве, догнать отца или доехать до города в компании с медсестрой. Крикнет «Лыжню!»  – все пробки рассосутся.
– А у меня отгулы, – оправдала свою и беззаботность, и наличие свободного времени Наташа.
– Я в центр, – так же нейтрально сообщил и Максим. Если по пути – доедут вместе, нет  – никто никого ни к чему не принуждал. А в центре есть магазин военной одежды, куда ему точно надо заглянуть.
Несмотря на обоюдную деликатность, дальнейший разговор не склеился. Медсестра просто присутствовала рядом, не навязываясь и не отвлекая, и Максим вновь погрузился в произошедшее. Что и как могло сложиться у них в семье, не будь деда? Как бы сложилась судьба у бабы Веры, у отца? У него самого? Иную жизнь представить оказалось сложно, практически невозможно, потому никакого осуждения в сторону деда не испытывал. И это неожиданно обрадовало, потому что он продолжает считать Ивана Тимофеевича своим дедом. Хотя настоящий лежит где-то на берегу Северского Донца, не успев ни увидеть сына, ни получить лейтенантских погон, ни узнать о победе. Отцу под старость лет смириться с известием тяжелее, родная кровь от незнакомого лейтенанта Гречихина к нему перешла напрямую, а вот течь её заставили по чужим венам-фамилиям-отчествам. Могли бы со временем сказать, конечно. Понял бы. Может, даже поблагодарил бы, что Иван Тимофеевич не оставил маму одну, усыновил сироту и ни разу не попрекнул этим. Да, своеобразен был, жёсток и резок, но ведь благородно собрал доллары, чтобы доехать до того, кто погиб у него на глазах…
Наташа дождалась, пока он вышел из Военторга, по выражению лица удостоверилась, что спутник купил то, что хотел. Вскинула чёлку: ну, всё? До свидания? Максиму почему-то стало стыдно за деньги, которыми облагодетельствовал его дед, а он не делится. Ведь Наташа могла бы и промолчать, оставить заначку себе – кто бы узнал? Он отцу ведь пока тоже ничего не сказал. И не уверен, надо ли говорить? Лучше после поездки отдаст то, что останется. А Наташе можно и нужно хотя бы конфет или мороженое купить. В благодарность. Зазывало музыкой посидеть в своём уюте кафе, но это надолго, а отец один…
Зато за углом кафе открылся цветочный ряд с банками и ведёрками, охраняемый часовыми-старушками. Взгляд притянули огромные яркие пионы, Максим без торга расплатился курсантскими отпускными и протянул букет медсестре. Продавщицы заулыбались, словно цветы подарили им, но через мгновение стали зазывно выискивать новых покупателей: торговля живёт не проданным товаром, а предстоящей сделкой.

Окончание в следующем номере…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.