ВРЕМЯ КРАСНЫХ ПТИЦ

Ирина ИВАСЬКОВА

Ирина Викторовна Иваськова родилась в 1981 году в городе Красноярске. Окончила Красноярский краевой университет по специальности «Юриспруденция». Десять лет работала юристом. В 2010 году переехала из Красноярска в Анапу.
В 2014 году вошла в лонг-лист независимой премии «Дебют» в номинации «Малая проза» с подборкой рассказов. В 2015-м получила Гран-при I Всероссийского литературного фестиваля-конкурса «Поэзии прекрасный свет». В 2017 году стала лауреатом литературного фестиваля-конкурса «Хрустальный родник». В этом же году вошла в шорт-лист литературной премии им. В. П. Астафьева и стала победителем конкурса «Кубани слово золотое» (в номинации «Малая проза»).
Публиковалась в литературных журналах «Наш Современник», «Сибирские огни», «Север», «День и ночь», «Подъём», «Родная Кубань», газетах «День литературы», «Литературная Россия», «Кубанский писатель».
Член Союза писателей России. Живёт в Анапе.

– А ребёнка-то знаешь как зовут? Сядь, если стоишь. Мирон! Вот и я говорю, идиотизм какой-то. Так я не поленилась, поискала, чтó имечко это значит. Ну-ну… Да ты что? А она?
Неведомый собеседник перебивает Марью Ивановну своей историей – из трубки доносится поквакивание и дребезжание. А вдруг Марья Ивановна и вправду говорит с большой лягушкой? А ну как лягушка прискачет сюда? Усядется рядом с кроватью, сама холодная, как зелёный лёд, и вся блестит. Мироша терпеть не может лягушек и змей. Вот птицы – другое дело. Они в пушистых перьях и умеют летать, ловко подобрав остренькие лапки.
– Кошмар… Кошмар! – возмущается Марья Ивановна чем-то услышанным и гнёт своё: – Так я ж тебе говорю, я не поленилась и узнала, чтó этот самый Мирон означает. Ляг, если сидишь. Бла-го-у-хан-ный! Представляешь?! Ну-ну… А ты что?
Мироше не спится. День на дворе в самом разгаре, но ровно в три часа Марья Ивановна задёргивает плотные занавески и велит уснуть. Мироша знает, что ей просто очень хочется поговорить, а в её толстеньком кнопочном телефоне прячутся самые разные голоса. Кто квакает, кто присвистывает. Голоса всё знают про Мирошу: и про имя, и про маму, и про высокую температуру.
– Да какой там отец, я тебя умоляю, бросил её давно, – говорит Марья Ивановна в трубку. – Я соседка, вроде чужой человек, так и то чаще ребёнка вижу. Жалею мальчишку: простыл, теперь дома сидит. А матери на работу надо, не дают ей больничный, уволить грозятся. Ну да, я тут не бесплатно, не бесплатно. Пенсии нынче, сама знаешь, какие.
Марья Ивановна принимается рассказывать, чтó видела сегодня в магазине, и куда ездила позавчера, и куда поедет завтра.
– Куры свежие, а вот сметану разбавляют! – твердит она квакающему голосу и слушает в ответ далёкие бульканья и переливы.
Мироше становится так скучно, что он и в самом деле засыпает – легко, на самой верхушке сна и, кажется, всего на несколько минут. А когда просыпается, занавески уже раздвинуты, окно из солнечного стало серым и ни следа Марьи Ивановны в комнате не осталось.
Он отбрасывает душное одеяло – вот так тебе, ногами тебя в комок! – несётся по скользкому полу на кухню, втыкается лохматой головой прямо в мамин живот и хохочет: нет никаких лягушек, и скуки нет, потому что мама дома!
– Мирошкин, ну не плачь, – утешает его мама полчаса спустя. – Всего два дня осталось! Сегодня Марью Ивановну вытерпел? Вытерпел. Завтра тётя Марина придёт. А послезавтра… – мама подмигивает, – сюрприз будет! А потом выходные, и я буду дома, с тобой, никуда вообще не уйду ни на минутку! Ну, Мирошкин, ну два дня же! Потерпишь?
От мамы пахнет горьковатой прохладой: этот дождевой, свежий запах каким-то чудом втиснут в пузатый флакон, стоящий в коридоре у зеркала. Мироша думает, что, если станет совсем невмоготу, можно будет этот флакон понюхать. А тётя Марина куда лучше Марьи Ивановны. А потом вообще – сюрприз.
– Ладно, – говорит он, – я потерплю.

* * *

Тётя Марина хоть и хорошая, но играть совсем не умеет, и Мироше уже в третий раз приходится объяснять, почему никак нельзя, чтобы красную птицу поколотила синяя.
– Красная – самая сильная, понимаешь? А синяя – слабенькая, она птенец ещё. И вообще они дружат. У них домик вот здесь, под картонкой.
Тётя Марина берёт красную птицу и делает вид, будто та идёт по дивану, переваливаясь с лапы на лапу.
– Я самая сильная и красная! – сердито басит она, и Мироша смеётся, потому что красная птица никогда не злится и уж тем более не ходит, как пингвин.
– Не так! Дай покажу!
Он тянется за игрушкой, но тут у тёти Марины звенит телефон.
– Да! Алло! – кричит она, вскакивает и опять садится. – Ты где?
Телефон у тёти Марины широкий и плоский, как тоненькая книжка. Лягушек, похоже, в нём не водится, а сидит кто-то суровый, не говорящий, а гудящий в тёть-Маринино ухо. Мама говорила, что у тёти Марины есть муж и он странный. Наверное, это он и гудит на тётю Марину так, что даже Мироше не по себе.
Тётя Марина долго слушает, закрыв глаза и поджав губы, а потом начинает стрекотать быстро, как заводная машинка.
– Нельзя так, ты понимаешь, нельзя так со мной! Я ни в чём перед тобой не виновата, зачем ты меня мучаешь? Я звонила-звонила, а ты два дня недоступен, вдруг с тобой что-нибудь случилось? Я ведь спать не могла, волновалась! Да не слежу я за тобой, не слежу! Я же люблю тебя!
Голос гудит в ответ – что-то обидное, потому что тётя Марина плачет. Мироша удивляется: как можно так плакать, когда глаза закрыты, а лицо совсем спокойное, будто она и не расстроилась? Если Мироша ревёт – то всем телом и рот открывает пошире, ведь так же куда удобнее.
Тётя Марина снова вскакивает и убегает в соседнюю комнату, плечом прижимая телефон к щеке. Через стенку Мироша слышит, как она говорит, но не слышит что – и это похоже на жалобную песню без слов.
Красная птица лежит на диване, а синяя так и прячется под картонкой. Мироша вздыхает и принимается за дело один: птицам нужно слетать за добычей, пообедать, а после навести порядок в своём домике. К маминому возвращению нужно всё успеть. А завтра будет сюрприз.

* * *

– Так полынью и поливаешься? Зачем тебе эта горечь? Женщина должна пахнуть сладким, съедобным чем-нибудь, а не тоской зелёной.
Мама смотрела на говорившего недоверчиво и как-то обречённо, но тут возмутилась:
– Без тебя разберусь, понял?
– Тогда я пошёл?
Улыбаясь, мужчина сделал шаг назад.
– Да стой. Хоть перед собственным сыном не придуривайся, ладно? Решил исправляться, так исправляйся. А я вообще опаздываю. Температура у него небольшая, хотя горло ещё побаливает. Лекарства на столе, если что – сразу звони.
Мужчина ничего не ответил, потому что увидел Мирошу: тот стоял в дверном проёме и смотрел на маму сонно и вопросительно.
– Мирошкин, доброе утро! – как-то слишком обрадовалась мама. – А вот и сюрприз! Папа твой приехал. Помнишь, я говорила тебе, что он отправился далеко-далеко в чужую страну, никто оттуда не может ни доплыть, ни долететь? А он смог – и доплыл, и долетел! И вам пора познакомиться и подружиться.
– Здорово, парень!
Мужчина шагнул к Мироше, подхватил его под мышки и закружил так быстро, что всё перед глазами смешалось: и мама, и зеркало, и вешалка, и розовый утренний свет, падающий из открытой кухонной двери…
– Ну, брат, рассказывай!
Мама уже ушла, а папа уселся в кресло, вытянув ноги почти до середины комнаты.
– Как живёшь? Чем занят?
Мироше очень хочется побежать вслед за мамой: может быть, она разрешит пойти с ней на работу? Или позвать Марью Ивановну. Или пусть плакучая тётя Марина придёт. Откуда он взялся – папа? И что, теперь прямо сразу его так можно называть? Мироша пробует произнести новое слово про себя. Папы всегда были у других, а чтобы вот так, собственный появился – это ещё привыкнуть надо… Однако мужчина глядит на него так весело и открыто синими-пресиними глазами, что от этого взгляда, и улыбки, и особенного, никогда не виданного Мирошей сочетания яркой чёрной бороды и белого свитера внутри становится светло и счастливо и хочется рассказать сразу всё: и про красную птицу, и про царапающие горло коготки простуды, и про кудрявую девочку Олю из старшей группы, и про то, что на самом деле пахнет от мамы замечательно – чистой холодной водой.
– Я… – начинает Мироша, но папа вдруг перестаёт улыбаться и хлопает себя по карманам брюк.
– Чёрт, – сквозь зубы бормочет он, – телефон опять потерял. Чёрт! Так, парень, быстренько собирайся, смотаемся в одно место и вернёмся. Где там твоя одёжка, показывай.
Он очень торопится, и Мироша не успевает ничего объяснить: ни того, что куртку обычно не надевают на пижаму, ни что жёлтая шапка куда теплее синей и что перчатки прячутся в нижнем ящике комода под мохнатым маминым шарфом.

* * *

В просторном зале тихо, холодно и темно. Мягкие кресла поджали сиденья, словно боясь пустоты вокруг. Свет горит лишь на высокой сцене, а в самой её серединке, прямо на досках, сидит лысый старичок и крутит в руках длинные железные палки.
– Опа, – говорит он, увидев Мирошу, – и кто это у нас такой?
Папа легонько подталкивает Мирошу к ведущим наверх ступенькам.
– А это у нас сын. Мирон называется.
– Ух ты! – удивляется старичок. – Ну, здравствуй, здравствуй. Слушай, а стойки-то менять придётся.
Папа пожимает плечами – наверное, ему всё равно – бродит по сцене туда-сюда и бормочет что-то ругательное, но не злое, а потом с ликованием хватает блестящий телефонный прямоугольник, валяющийся у складчатого занавеса.
– Нашёл! – кричит он. – Фу-у-ух… Вечно из кармана всё валится. Вот, брат, погляди, где у тебя родитель работает. Это тебе не просто так, а театр! – На этом слове папа поднимает вверх брови и указательный палец.
– Храм искусства, – серьёзно кивает старичок. – Ты к завхозу, кстати, зайди, он тебя ещё вчера искал.
Папа опять чертыхается, берёт Мирошу на руки, выбегает из полутьмы зала в узкий, ярко освещённый коридор – не прямой, как в детском саду или у мамы на работе, а похожий на лабиринт, ведущий то в стороны, то вниз.
Добравшись до центра лабиринта и толкнув толстую дверь, папа, так и не отпуская Мирошу с рук, долго кричит усатому дядьке что-то непонятное, тот кричит на него в ответ, потом они хохочут и спешат в соседнюю комнатку, где пахнет пылью, а в разноцветных ворохах ткани возятся три женщины с огромными ножницами. Мирошу усаживают в угол на толстый рулон марли, суют печенье, шоколадку и сморщенное старое яблоко.
Он грызёт угощение не глядя – так много всего интересного кругом, только вот холодно очень. Высоко по стенам на длинных крюках развешаны чьи-то наряды: самые обыкновенные рубашки и пиджаки покачиваются рядом с бархатными плащами, стальными кольчугами, ковбойскими шляпами, звериными масками и пышно взбитыми, облачными платьями. В комнатку заходят и заходят люди, и непонятно, как это они помещаются на крохотном, заставленном тряпичными колоннами пятачке. И каждый, кто заходит, видит Мирошу и спрашивает, кто это у нас такой, а после удивляется и здоровается.
Затем включают музыку, и она то льётся, то прыгает между полом и потолком, не оставляя ни единого пустого местечка в этом чуднóм и донельзя переполненном мирке. У Мироши кружится и немножко болит голова, но отвлекаться никак нельзя, нужно во все глаза смотреть, как папа смеется, и слушать, как он говорит. Если бы ещё мама была здесь, если бы она пришла… И то душное одеяло с собой прихватила…
– Родитель, а родитель, – спохватывается одна из женщин с ножницами, – ребёнок-то у тебя не хворает? Гляди, куксится как.
Папа хлопает себя по лбу, снова хватает Мирошу на руки и бежит куда-то, но Мироша уже не видит куда, только чувствует движение воздуха вокруг себя на лабиринтовых поворотах коридора – то ли падение, то ли полёт. Он пытается устроиться поудобнее, свернуться в калачик и согреться, и вскоре ему кажется, что на макушке у него сидит красная птица с перьями лёгкими и пушистыми, обнимает его, своего слабенького птенца, закрывает ему лицо мягкими крыльями, шепчет, что всё будет хорошо, и пахнет дождём – тем самым, что прячется в пузатом флаконе у зеркала.