Валерий КУЛЕШОВ

Валерий Владимирович Кулешов родился 1 марта 1949 года в д. Палёнка Становлянского района Липецкой области.
Поэт, член Союза журналистов СССР (с 1990 г.), член Союза писателей России (с 2004 г.).
С 1973 года живёт в Щёкине; работал слесарем, корреспондентом в многотиражных городской и областной газетах. В 1947–1987 годах – учёба в Литературном институте им. А. М. Горького.
Печататься начал в 1969 году.
Автор книг стихов: «Власть огня» (1994), «Зёрна боли» (1999), «Мера времени» (2002), «Плоть песни» (2004); поэтических сборников: «Содержание ветра» (2003), «Воля любви» (2010).

РУБЛИК

Не удержался всё же Володька – заплакал, заворачивая за угол, к деду. Тот глянул удивлённо: мол, чего это ты?
– Нянь Маруся… рублик не даёт… обойдёшься, говорит…
Дед Василий, пошевелив напрочь прокуренными усами – с рыжинкой, будто ржавчиной тронутыми, – покряхтел чуток с досады. Ещё раз взглянув на внука, полез в карман. Повозившись рукой там, в глубине штанов, извлёк на свет божий мятую, замусоленную бумажку:
– Держи.
Ох и обрадовался же Володька: никак не ожидал он такого от деда! Схватил денежку – и прямиком в магазин, благо недалече было.
Довольный собой, дед Василий вновь взялся за фуганок, которым отлаживал доску. Да ненадолго. Опять появился Володька, и опять – в слезах.
– Ну, чего теперь сопли распустил?
– Плохой твой рублик… рваный… Такие – не берут… – всхлипывал Володька, возвращая деду деньги.
– Вот ведь, сучка! Ити её… – беззлобно ругнулся тот и, взъерошив волосы на голове внука, тяжело потопал кирзачами, зашагал, взбивая пыль, на другую слободу деревни, где располагалось сельпо.
Трудно описать, что испытал Володька, какие чувства, когда дед вернулся с покупкой. Конфетки – они, понятно, сами собой, это – одно дело, а вот то, что дед их принёс… Нет! Дедушка Василий – он такой… Он – всё может!
Эх, рублик-рублик, вожделенный тот… Много ли на него тогда, в пятидесятые, купишь-то? Ну если «подушечек» – тех, конечно, немало выходило, а шоколадных… эти на штуки давали, зато – целых три. Только где ж взять-то его, ежели в деревне в ту пору – за «палочки»* работали? А всё равно: как клянчили, как выпрашивали его у матерей, отцов, бабушек!.. Так выпрашивали, что они порой не выдерживали: от себя отрывали и на это.
Расплатимся ли мы когда-нибудь с ними?..

***Трудодень («палочка») – мера затрат труда колхозников в общественном производстве и их долевого участия в распределяемых доходах, применявшаяся в колхозах в 1930–1960-х годах вместо гарантированной оплаты труда. В основном выдавалась натуральной продукцией коллективных хозяйств.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИМЕНИ

Когда и как случилось, что он вдруг открылся мне, – теперь и не вспомнить. Давно это было.
До этого мы и знать немного чего знали друг о друге. Во всяком случае я. Ну работали недолго в соседних отделах, мелькали, сталкиваясь иногда в коридоре. Да мало ли с кем тогда по жизни соприкасаться приходилось. Я и имени-то его не знал. Это уж потом оказался он Жорка Крикарёв. Каким и остался для меня на долгие годы.
И так уж повелось, что всякий раз, когда пути наши ненароком пересекались, всё неизменно как начиналось с одного, так и заканчивалось тем же: рассказом его о своих поисках. А искал он – справедливости.
Едва поздоровавшись, Жорка тут же принимался что-то сбивчиво, нервно говорить, словно продолжая доказывать, и в первую очередь – самому себе, свою правду, подтверждая её извлечёнными из потёртого портфеля бумагами. Если честно, я мало вникал в них, да и трудно это было сделать вот так – с ходу. Впрочем, ему того, похоже, и не нужно было. Другого он от меня ждал, на другое смутно, неосознанно надеялся.
А что у меня имелось для него? Одно лишь сочувствие. Оно как вспыхнуло в тот давний день, когда он открыто предстал передо мной – посторонним, по сути дела, совсем случайным человеком, – так и не угасало, незаметно для меня тлея где-то там, в глубине, на задворках души. Тлело, почему-то всегда готовое вспыхнуть, когда требуется.
Вот это, думается, и было необходимо Жорке, чтобы не спалить душу, не выгореть дотла. Встречный огонь – встречный пал…
И так – из раза в раз, чуть ли не четверть века. И казалось, конца этому не будет. Но он всё же настал – нечаемый день…
Совсем непохожий на себя, какой-то торжественно-строгий, просветлённый, будто воедино собранный, Жорка и руку мою пожал по-особенному – с уверенной крепостью. Будто стержень наконец обрёл. Вопреки ожиданию, сразу же, без лишних в этот момент слов, Жорка достал из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенный вчетверо листок. Развернув его, я пробежал отпечатанный на хорошей бумаге короткий текст. Прочтя ещё раз, уже внимательно, с задержкой вернул его Жорке.
И, как-то так получилось, мы молча обнялись. Это уж потом, постепенно приходя в себя, расслабляясь, разом загомонили, с жаром перебивая друг друга, помогая себе руками, улыбаясь взаимно. Да оно того и стоило. Расстрелянный в печальном, как ни глянь, году комкор Красной армии «…Крикарёв А. Л. … реабилитирован ввиду отсутствия в его действиях состава преступления». Так явствовало из документа, хранимого Жоркой на груди…
По-разбойничьи просвистел ещё один недобрый десяток лет. (Мало кто их на рубеже веков таковыми не считал…) И вот – опять. Срезая путь по снежной целине к автобусной остановке, ко мне спешно продвигалась невзрачная фигурка. Да, конечно, это опять он – Жорка Крикарёв.
– Ну и кто ж теперь мой отец?! – срывающимся, запыхавшимся голосом ещё на подходе выдавил он из себя. – Генералу-то – памятник поставили…
Что я мог ему ответить? Эту новость, ошарашившую многих, я уже знал. Понятна мне была и вспыхнувшая с новой силой Жоркина боль. Это ведь уже тогда, в Гражданскую, видный красный военачальник Крикарёв, пусть и в составе «тройки», вынес смертный приговор белому генералу, жутко прогремевшему по растерзанной стране. Тому самому… Боль была понятна, да пригасить её мне было нечем.
Так и расстались: он – ушёл, я – уехал.
А жизнь между тем продолжалась, забирая своё, всё настойчивей, всё уверенней отнимая за годом год, посылая взамен горькие вести. Пришло время узнать мне и то, что не стало его – Жорки Крикарёва. Георгий Андреевич Крикарёв, 1937 года рождения, преставился. Спустя несколько месяцев после нашей последней встречи.
Я нечасто вспоминаю его… Но когда, вороша былое, натыкаюсь на это имя, то неизменно до сих пор рядом встаёт один и тот же вопрос: почему всё же именно со мной разделил он свою боль, своё сокровенное? Неужто, в конечном счёте, для того, чтобы в сей час я рассказал всё это…

ВЕСТОЧКА

День складывался – хуже некуда. Да и как его по-хорошему сложишь, если с самого утра всё из рук валится… А тут ещё – звонки эти! И все – с муторными, недобрыми вестями. Ну что ни звонок, то – на тебе: и по мозгам, и по рукам… С отдачей.
Без толку потыкавшись туда-сюда по квартире, он плюнул на все дела и, не домыв посуду, засобирался наружу. Но опять: уже выходя из подъезда, спохватился, что забыл пакет с мусором. И откуда он только берётся?.. Тьфу ты!
Ничего не изменила и прогулка с неизменным заходом в магазины. Как был не в своей тарелке, так в ней и остался. Да что ж так всё неладно-нескладно выходит-то!..
Не закончив развешивать на просушку одежду (вот ведь, и под дождь угораздило…), старик мимоходом завернул к письменному столу. Недоумённо уставившись на столешницу – а тут-то ему чего вдруг понадобилось? – краем глаза заметил, как что-то, невесть откуда взявшееся, едва обозначив воздух, светлым пятном легло на пол.
Углядев белый квадратик, он потянулся к нему рукой. Нагнулся-то шустро, а вот разо­гнулся с трудом. Радикулит – он, конечно, никуда не делся, но и неподатливая бумажка эта, а он её подобрал-таки, оказалась ох какой весомой. Правда, понял он это не сразу. Потом понял.
Да, это была она: та самая фотография – последнее фото матери, которое ей пришлось сделать для замены паспорта. Та, что считаные месяцы спустя отодрал он от временного её документа, получая взамен другой – последний. Теперь навсегда – главный.
«Как?.. Откуда?..» – сумбурились мысли невыговоренными словами. Никак не могло её быть тут – этой карточки. Ну никак! Твёрдо ведь помнил: в другом же месте лежала она. Так вроде было…
Но недолго такая сумятица длилась. Взгляд, слетевший с фотографии, остановил её.
Замер старик, наткнувшись на укор, за­острённый этим взглядом. Помимо воли своей всё глубже и глубже пропуская его в себя, он силился уловить, прочесть суть ниспосланной ему вести. Без опаски вспугнуть, нарушить наладившуюся связь старик всё пристальней, всё самозабвенней всматривался в оживший портрет. И вновь, исполненный выказанной на мгновение болью, мучительной, уже почти непереносимой, образ матери опалил его душу чувством вины – буранной, всепоглощающей…
А взгляд, пригвоздив его к самому себе, открывался между тем своим глубинным содержанием. И обнаруживалось в нём, выявлялось на этот раз и нечто иное. Та материнская боль, выплеснувшаяся вовне, но обращённая внутрь, по-прежнему принадлежала ей. Сыну предназначалась не она.
«Валера… ну что ты… всё будет хорошо… Не унывай, сынок…» Это было сказано ему. И это он услышал.
«Мама-мама… милая моя, бедная мама…» – то про себя, то вслух всё повторял и повторял старик, вернувшись к домашним делам. И не осознавал он, что его основное, гнетущее чувство – не отступало, нет! – определялось, получив в смятении обещание света…
Уже укладываясь на ночь, старик нечаяно вспомнил, что где-то был платок. Давнишний… мамин… Спохватившись, полез в шкаф. Долго рылся там в вещах, но нашёл. Кое-как повязав, приладив его – невесомый, пушистый – на пояснице, наконец-то улёгся.
Спал он в ту ночь хорошо. И проснулся бодрым.

ВЫСКАЗ

Это настигло его, едва он, хлебнув воды, вернулся в постель. Накатившая как бы ниоткуда волна – лёгкая в своей тяжести и светлая в своей глубине – накрыла его и, подхватив, вознесла. Вознесла и – понесла…
Осознавая всю бессмысленность сопротивления, он поначалу попытался пусть и не отринуть её, лишь сохранить некую малую, но такую важную часть самого себя. Тщетно. Весь, без остатка, он уже был там, где и должен тогда быть. Да и как иначе, если зов души и её отзыв уже являли собой единое целое.
Прошив пространство, в иное время окунулся он. И далёкая жизнь приблизилась, оборачиваясь в настоящую. Он вошёл в неё, и она пришла в движение, зазвучала, брызнув красками. Как бы сама собой стремительно обретала она при этом словесную плоть, делалась выпуклой, осязаемой и в то же время – прозрачной, сквозной… Такой, что он уже мог выразить её, казалось, в самом её естестве.
На мгновение отпрянув от открывшегося, он решил было подняться, чтобы удержать, закрепить и эту жизнь, и себя в ней. Но вдруг отчётливо понял: нет, такое – уже никуда не уйдёт. И, улыбаясь, уснул.
Утром, за один присест записав всё так же ясно звучавшее в нём и вглядевшись в то, что впитал в себя этот невесомый, по сути, листок бумаги, он без особого удивления признался себе: «А ведь что-то тут есть…» И вдруг, по достоинству оценив свой первый опыт в прозе, испугался: «Это что же теперь: прощайте, стихи?!.»
И весь день, весь день эта пугающая мысль не отпускала его. Как дальше без них – он, проживший едва ли не все свои семьдесят в их стихии, себе не представлял.
А уже ночью, почти в то же самое время, что и накануне, резко проснулся. И тут уж хочешь не хочешь – пришлось вставать.
Вот такое стихотворение было записано его рукой:

Я прошёл по земле,
Я устал торопиться,
Я прошёл по земле,
Продохнуть бы чуток да водицы.

Я стою на земле,
Изнемогшие ноги не держат,
Я стою на земле,
Изогнулись и посох, и стержень.

Я сижу на земле,
Нету мочи собраться, подняться,
Я сижу на земле,
Вы простите уставшего, братцы.

Я лежу на земле,
Наточите острее лопаты,
Я лежу на земле,
Проводите достойно, ребята.

Я лежу под землёй,
Я в земле – не растаю,
Я лежу под землёй,
Я в её сердцевину врастаю.

Я взойду из земли,
Поднимаясь глубинною песней,
Я взойду из земли,
Оставаясь корнями с ней вместе.

Поднимусь над землёй,
Загляну в неземные пределы,
Поднимусь над землёй –
Значит, путь свой недаром проделал.

Растворюсь в небесах,
Но с землёй – не прощаюсь:
Растворюсь в небесах,
Ясным светом сюда возвращаясь.

Но другое продолжало держать его. Приняв произошедшее как откровение, он силился уяснить себе: какого всё же рода-племени его «Батальоны…». Рассказ? Ну уж нет. Этим понятием написанное никак для него не определялось. Новелла? Эссе? Очерк наконец?.. Нет и ещё раз нет.
«Рассказ, рассказ… рассказывать… пересказывать… выска… Стоп! Высказ…» И – к Далю. К Владимиру Ивановичу – за советом. И тот, как всегда, не подвёл. Ну конечно же – высказ! В смысле – высказать, сказать всё, что знаешь, что на душе…
«Как точно… как же хорошо…» Этим и успокоился.

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Как всегда, это настигло его нежданно-негаданно. До боли родной – неизбывный, свято хранимый – голос вновь позвал: «Володя…» Заставил встрепыхнуться на диване, вываливаясь из дрёмы, устремиться было навстречу…
Уронив руки на колени, окорачивая себя, он посидел ещё чуток, но так и не смог согласовать, примирить душу и тело. Куда-то требовалось идти. А вот куда – неясно.
Утро прояснило всё. Не откладывая на потом, засобирался в магазин. Купил упаковку одноразовых стаканчиков – первыми подвернулись, чёрный хлеб – орловский, круглый – и, наконец, водку. Две бутылки. Прикинув в уме, добавил ещё одну. О свечках хлопотать не пришлось. Дома – не переводились.
Машина, старенькая, но по-прежнему отзывчивая «девятка», была на ходу. А путь – известный: на юг, за границу с соседней областью. А уж там – недалече…
Так-то оно так, но близко к кладбищу было не подъехать. Неловко пробитая по краю поля грунтовка от прошедших накануне щедрых дождей совсем раскисла. Не одолеть. Посему, вздыхай не вздыхай, но деваться некуда: пару-тройку километров топай на своих двоих… Ничего, с Божьей помощью дотопал.
Полдня пролетели – и не заметил как. Пока нашёл, пока обошёл все дорогие кроткие могилки, пока поклонился каждой… Не до времени там, где вечный покой. Уже уходя, возвращаясь, он ещё раз оглянулся на погост и вдруг подумал: «Это надо ж – так угадать! Всем ведь поминального гостинца досталось: и дядьям с тётками, и даже кое-кому из былых друзей-товарищей с соседями. Не одним отцу с матерью да дедам с бабушками…» Похвалив себя, зашагал уверенней.
И тут – как гром среди ясного неба – крик над головой. Будто окрик с небес! Споткнувшись, да так, что чуть не упал, он вскинул голову вверх. Гуси! Стая диких гусей, незнамо откуда взявшаяся, кружила над ним. И тут же, будто заметив его движение, приняв его как готовность на отклик, одна из небесных птиц, оторвавшись от собратьев, устремилась к нему. И замер он, не помышляя ни отпрянуть, ни руками закрыться. А гусь, не долетев какой-то десяток метров, круто взмыл в небо – туда, к своим. Унося с собой выплеснувшуюся в воздух тревогу, обещая взамен умиротворение и безмятежность.
Но он пока не осознавал этого. Наоборот: тот пронзивший его морозный испуг жаром растекался по всему телу, гнал прочь, путая мысли, сбивая все чувства – в одно. И было имя ему – страх… Доселе непознанное, необъяснимое подстёгивало, понуждало ускорять шаги чуть ли не до бега.
И не заметил он, как миновал землю, где когда-то жила-была его родимая деревня, где под порогом одного из её домов и была зарыта в урочный, светлый час его пуповина.
Нет уже той деревни. Свели, запахали под корень. Была – и нету. Как корова языком слизала.
А вот бывший эмтээсовский посёлок – до конца пока не исчез. Он ещё дотлевал, просвечивая кое-где скелетами жилых и производственных зданий, маячил сквозь неотвратимо наступающие на него деревья, кусты и прочую растительность. И нечаемый здесь гость завернул туда, куда ходил когда-то в начальную школу, в клуб «на ёлку», да мало ли ещё куда и зачем…
Уже близко. Вот-вот, и он там, куда вдруг поманило, так сладко повлекло. Да не тут-то было. Незамеченная им на ходу случайная ветка больно хлестнула по лицу. И тут же – будто на стену наткнулся: и рад бы вперёд, да что-то не пускало, как бы отталкивало даже. Не успев толком удивиться, он снова подался туда, усилил нажим…
Крик его остановил. Тот самый – небесный, но идущий как бы изнутри, из его собственных глубин.
Машина завелась легко. Вот и поле с колосьями на нём, и гуси-лебеди над ним остались там – в своей дали. За горизонтом.
О чём думал он по дороге домой? Что ожидало его там? Всё это теперь не так уж и важно. Самое главное, что должно было случиться, уже произошло.