ВОЙНА И МИР ОЛЬГИ БЕРГГОЛЬЦ
Марина Паскуль
Литература, даже хорошая, всё равно разная! Одни, будто незатейливые строчки привлекут тебя своей особенной какой-то свежестью, в других обретёшь ответ на последний мучительный вопрос, третьи пробудят восторг причастности: «Ведь это же я сам так думаю, только не умел сказать!» Но есть у отдельных литераторов талант соединить в своих текстах всё – и свежесть, и мудрость, и близость любой живой душе. По мне, так это и есть Берггольц!
(А. Еграшов)
Преклоняюсь перед этим именем… Будить свой народ и отдавать ему драгоценные минуты своей жизни… Кто из нас смог бы так? Это риторический вопрос. Мы не можем зачастую грубого слова удержать, а она дарила драгоценные слова, как саму жизнь. Эту светлую юную девочку помнит Окуловский район Новгородской области, а взрослую смелую женщину никогда не забудет Ленинград.
Стыдно сегодня не знать это имя, не читать её строк… Не устаю говорить о ней на литературных встречах в школе… и многие годы внутренние весы колеблются… смогла бы / не смогла бы?
А особую гордость испытываю, когда сообщаю, что маленькая далёкая деревенька Заручевье в Окуловском районе Новгородской области стала своеобразной колыбелью этой мужественной женщины.
«Мне сразу захотелось ей сказать…»
В 1937 году Ольга Берггольц написала такие строки:
Не утаю от Тебя печали,
так же как радости не утаю.
Действительно, её откровенные дневниковые записи просто потрясают душу. Мысли перемежаются с эмоциями, стихи с прозой, письма с документами, но Ольга считала, что «если по лабиринту этому ведёт сердце, читатель будет всё понимать». Понимать женщину, тем более женщину-поэта, сложно. Не сразу и я пришла к этой теме, не сразу смогла осилить и несколько имеющихся у нас библиотечных изданий. Острая исповедальность не каждому по плечу, я бы даже сказала, «не каждому по сердцу». Ощущение живого человека, постоянное желание ответить ему или развить тему, потребность останавливаться при чтении и какое-то время просто молчать – вот те чувства, которые вместе с тихим потрясением вызвали во мне её книги. После прочтения её дневниковых записей 1939–1942 годов мне сразу захотелось ей сказать:
Не только мысли и переживанья
Ты записала в честных дневниках.
Не только боль и не воспоминанья –
Застывший ужас в солнечных глазах.
Не только факты, перечень событий,
Фамилии кого-то, имена.
Ты написала истину открытий.
Горчит в любой строке твоя война.
Там совесть побеждает в трудной битве.
Там смерть теряет веру в торжество.
И там звучит та тихая молитва,
С которой выживает естество…
Наталья Соколовская очень точно подметила: «Человеческая память – самый надёжный носитель наших страданий и радостей». Память Ольги Берггольц была самым надёжным её творческим проводником, даже собеседником – оппонентом, духовником, слушателем, другом или судьёй, но собеседником. И моя статья получается такой же рваной, пытаясь объять необъятное, мысль и повествование прыгают в разные стороны. Но, кажется, нужно сделать её более последовательной и потому более понятной.
«Я говорю с тобой
под свист снарядов…»
Случилось мне заочно проникнуться статьями и светлыми помыслами Андрея Еграшова, инициатора проведения литературных чтений Ольги Берггольц. Оказывается, поэтесса приезжала в деревню Новгородской области Окуловского района Заручевье подростком с 1922 по 1924 год. Свои впечатления отразила в книгах, где явно просматриваются наши места. Так было угодно Господу, что Андрей Еграшов тоже знал эту местность, он задался целью, искал и нашёл любимую поляну Ольги Берггольц. Да разве можно всё так коротко рассказать? Куда правильнее заглянуть в библиотеку, взять материалы, познакомиться с ними, а ещё лучше приехать в мае на полянку поэтессы и проникнуться светлым желанием неравнодушных людей сделать имя Ольги Берггольц понятнее для нас. Тюрьма, смерть дочерей, смерть мужа, война, блокада, нежелание жить, страх, боль, одиночество – вот короткая нить её биографии.
Для большинства читателей Ольга Берггольц – мадонна блокадного Ленинграда. Это она стала его голосом, тихим, вкрадчивым, правдивым и твёрдым. Это её голос входил в каждый дом, в каждое сердце, раздавленное горем. Это её голос заставлял поверить в то, что кто-то ещё жив в городе смерти. В 1941 году Ольга пришла к руководителю Ленинградского отделения Союза писателей и спросила, где и чем она может помочь. Вера Кетлинская направила её в распоряжение литературно-драматической редакции Ленинградского радио. Оленька, как её всегда называли, с виду ещё очень чистое, доверчивое существо с сияющими глазами, «обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности», стала другой в один миг. Как это возможно? Как совершаются такие превращения? Как переплавляется вселенская нежность в безграничное мужество?
Кажется, сама история выбрала этот женский голос, негромкий, певучий, с лёгкой картавинкой, чтобы в нём слились боль, страдания и героизм защитников города. Гремели разрывы бомб и снарядов, горели здания, дымились руины, не было света и тепла, воды и хлеба. Обессиленных, истощённых людей в темноте промёрзших квартир объединял голос радио. Она вела у микрофона доверительные беседы с ленинградцами о тяготах блокадного быта, о мужестве жить сегодня, о желанном мире. Продолжением бесед часто становились стихи. Они шли от сердца к сердцу. Двигающееся сердце – таким был житель блокадного Ленинграда. Для таких звучали стихи Берггольц, чтобы это сердце билось, ведь писал их человек, который страдал вместе со всеми, склонялся при свете коптилки над тетрадью, дул на замёрзшие руки, согревая непослушные пальцы:
Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в моё лицо закинутое бьёт.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом – смертная угроза…
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слёзы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады –
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамёна Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
22 августа 1941 г.
Но мужество – это не бесстрашие. Читаем в дневнике: «12 сентября 1941. Нет, нет – как же это? Бросать в безоружных, беззащитных людей разрывное железо, да чтоб оно ещё перед этим свистело – так, что каждый бы думал: “Это мне” – и умирал заранее. Умер – а она пролетела, но через минуту будет опять – и опять свистит, и опять человек умирает, и снова переводит дыхание – воскресает, чтоб умирать вновь и вновь. Доколе же? Хорошо – убейте, но не пугайте меня, не смейте меня пугать этим проклятым свистом, не издевайтесь надо мной. Убивайте тихо! Убивайте сразу, а не понемножку несколько раз на дню… …Я чувствую, как что-то во мне умирает. Когда совсем умрет – видимо, совсем перестану бояться». Такие откровения пульсируют во мне всю ночь, мне кажется, что я даже слышу, как она это говорит. Встаю, ищу в темноте карандаш (даже мысль не пришла подойти к невыключенному компьютеру), записываю на краю газеты следующее:
…И вынимает крохи из души. Все до одной.
Все крохи веры в чудо.
И делит их на тысячи частей,
И раздаёт.
И замирает будто бы в тиши. Нет –
с тишиной.
Но вновь из ниоткуда
Летит железо. Страшно до костей! И кто
умрёт?
«Никто не забыт, и ничто не забыто…» – слова О. Берггольц, высеченные на мемориальной стене Пискарёвского кладбища, в контексте и её жизни, и жизней миллионов наших соотечественников обретают смысл, выходящий за пределы войны и блокады. Не могу с горечью не прокричать, что легенду блокады, голос блокадного Ленинграда НИКОГДА не приглашали 9 мая на трибуну во время парадов Победы…
«Родина, свет, жизнь»
Война и мир… Это была слишком распространённая преамбула к моему основному желанию сказать и показать, что сделала война из светлой, лиричной, не по годам умной, чуткой к правде мироздания и очень одарённой девчушки. Эта девочка с золотыми косами, ясноглазая, весёлая, наделённая поэтическим даром, казалось, была рождена для радости, счастья. И на первых порах ей сопутствовала удача. Её стихи напечатали, когда она была ещё школьницей, она на заседании Союза поэтов читала свои стихи самому Корнею Чуковскому!
Девочка в 13 лет поняла то, что мы все не могли понять долго, не одно поколение прошло этот путь, пока и к нам не пришла эта мысль с горем пополам. А она к этой мысли пришла сама:
«Мы допустили, чтобы наши светлые церкви ограбили, разорили, поругались над святыми мощами, мы терпели всё это! Мы молчали и молча помогали обирать святые храмы, мы отдавали всё это сами, мы, православные христиане, славящиеся своим благочестием!!! И теперь… наших царей вскрывают, поругивают, а мы… молчим. Что же? Мы, вероятно, будем молчать до тех пор, пока нас не будут расстреливать, так, за здорово живёшь…» Обнажающая, пугающая правда росла в ней нежной молодой гибкой веточкой, которая уже тогда знала больше, чем иные в конце своего пути.
И эта маленькая душа впитывала всё, что видела вокруг, а это всё она видела иначе: глубоко… В её автобиографической книге «Дневные звёзды» есть такие строки, надо сказать, часто цитируемые, но их невозможно не цитировать снова:
«…А ночью я видела свой любимый сон. Их два у меня, любимых сна, очень похожих друг на друга. Мой первый, самый главный и любимый сон – это про Углич, про город, где мы жили, пока папа воевал на гражданской, – я уже рассказала об этом. А второй мой любимый сон – это как раз про ту самую полянку, куда не пустили нас родители в светлый дождливый день за грибами маслятами. Она была в Новгородской губернии, возле деревни Заручевье, куда ездили мы на каникулы несколько лет подряд. И вот мне снилось, как я иду к той самой полянке – так, как и ходили мы в отрочестве, – по узенькой тропочке через очень густую, старую ольховую рощу, полную тревожного, несомненно, что-то значащего сумрака, и шороха, и бормотанья невидимого сердитого ручья, бегущего по тёмно-ржавым палым листьям между замшелых камней. Долго вьётся чёрная, сырая тропка в сумраке и ропоте насторожённой рощи, идёшь по ней, и немножко чего-то страшно, но как только ступишь за последнюю ольху, на ту самую полянку – сразу так и обдаст тебя сияющий, зеленоватый, мягкий свет: на полянке нежнейшей зелени трава, с боков – берёзки с мелкими своими листьями, и с полянки настежь распахивается могучий, светлый, тихий-тихий простор. Ведь полянка-то на обрыве, на крутизне, и с обрыва видно далеко вокруг и внизу: необъятно стелются чуть обозначенные, мягкие холмы, луга, луга на них, синие толпы лесов видны вдали, узкая голубая речка вьётся и мерцает внизу, избушечка стоит над нею, простор и свет, русский, мудрый, добрый.
И если мне никогда не снилось, что я дошла до угличского собора, то до той самой полянки я во сне всегда дохожу и долго стою на ней, и долго упивается сердце красой открывшегося простора, и я просыпаюсь освежённой, как-то по-особому спокойной и уверенной, потому что знаю: это существует не только во сне, но и наяву – родина, свет, жизнь…»
Эти три слова и есть её мир! Её мир гораздо больше, чем война! Это война украла прекрасную сказку самой живой души.
Александр Крон вспоминал: «Если же попытаться определить, что же было в этом привлекательном человеческом характере доминантой, определяющей чертой, то я не знаю лучшего определения, чем её собственное:
Что может враг? Разрушить и убить.
И только-то?
А я могу любить,
А мне не счесть души моей богатства…»
Кто знает, если бы в нашей истории не было бы войны, этой кроваво-чёрной дыры, какой была бы Ольга Берггольц? Куда бы она нас позвала?! Трудно и одновременно просто ответить на этот вопрос: она позвала бы нас к свету!
Вот затихает, затихает
и в сумерки ютится день.
Я шёпотом перебираю
названья дальних деревень.
Ты вечереешь, Заручевье,
и не смутит твоих огней
на дикой улице кочевье
пугливых молодых коней…
Ты знаешь, что за тёмным полем
стоит старинный, смуглый Бор
и звёздным заводям Заполек
вручает прясла и забор…
Крепки в Неронове уставы
старообрядческих годов,
и скобки древние у ставен,
и винный запах у садов.
А заповедные кладбища
шмурыгой-лесом занесло,
и соглядатай не разыщет
и не прочтёт заветных слов.
Ты вечереешь, Заручевье,
грибами пахнет по дворам…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А ты? Не знаю, где ты, чей ты
и кто с тобой по вечерам…
