Серебряные птицы и кожаный сапожник

Ирина ОБУХОВА

Сзади него всё стало лёгким, кто‑то подхватил его и поднял на высоту.
– А дальше сам, – кто‑то сказал ему.
– А как же я буду без крыльев?
– Но их же и не должно быть у тебя?
Он уже падал к самой земле, отказываясь верить в свою погибель и рассматривая летящие вверх предметы и пейзажи, и одновременно – готовился к ней: вот-вот он разобьётся об эту пахнущую утренней росой траву! Мать будет на похоронах плакать, соседки скажут: «Да-а – безотцовщина…», девчонки из класса и учитель литературы будут убиты горем: их любимчик-­актёр из драмкружка разбился, упал с чердака. И зачем он туда полез?.. «Ему просто нравилось смотреть с высоты на землю, наблюдать за уменьшенными фигурками овечек, собачек», – скажет кто‑то из них.
Особенно хорошенькими, игрушечными выглядели кошки – они ходили по зелёной траве медленно, и их приближение или удаление можно было спрогнозировать.
Внезапно на его лопатках заработали совсем лёгкие пропеллеры, тело стало тормозить к земле, и… Борька проснулся на полу чердака. Там, на «втором этаже», летом он любил засыпать на топчане, засмотревшись на яркое звёздное небо, а перед этим – приняв душ на огороде после того, как загонит коров в сарай. Пол на том чердаке устлан сухой травой, над топчаном на верёвках развешаны светло-­зелёные ароматные берёзовые веники для бани, что добавляло больше сладости снам.
И сон из детства он запомнит на всю жизнь – невероятное ощущение парения он сравнивал с непринуждённым плаванием: будто тёплый речной поток, бережно подхвативший тебя, несёт и несёт, ничему не мешая, и лишь лёгкий ветерок струится по всему твоему телу…
Но… Сейчас командир корабля Борис падал по-настоящему, и пропеллеры не собирались включаться на его лопатках. И на этот раз, скорее всего, случится беда, ведь он летел на одном двигателе. Начались сумерки, тучи были уже в стороне, а он неминуемо падал к земле и горячо сожалел, что больше не увидит этой красоты неба, грациозности животных, этой дали над зелёными или снежными полями, голосов его соседских мальчишек-­драчунов из детства и красоты дочери и жены. В тесной кабине эти мысли проносились в голове Бориса в доли секунды, а он не верил, что ничего нельзя сделать с рулём высоты!
– Высота пять тысяч пятьсот, командир! – тревожно рапортовал штурман.
Борис слушал и одновременно страстно хотел понять причину потери высоты его самым надёжным Ту и отказа правого двигателя его «номера 250». «Да, – с ужасом охватывал он за секунду свою жизнь, – правильно говорили инструкторы и учителя философии: жизнь лётчика состоит из моментов, которые в падении будут мелькать, как ускоренные кадры фильма, и насколько красивыми они будут – уж зависит от него самого. Какую жизнь построил и что для него – ценности».
Училище, первый полёт… Он практически владеет лучшей специальностью на свете! Инструктор хвалил его за то, что он хорошо «чувствует» машину:
– Штурвал тянуть на себя – в крайнем случае, вот та-ак, да, мягче.
Ещё бы! Борька облазил и погладил перед этим весь самолёт, не раз прощупал все винтики и рычажки, «облизал» весь фюзеляж и закрылки. Ощущение во время полёта было абсолютной фантастикой: он смог поднять в воздух такую огромную и красивую машину и рулить ею, а до облаков можно было вообще дотянуться! Интересно, что бы сейчас сказал Леонид Дмитриевич, Надежда Алексеевна, ребята из кружка? Они были бы довольны, глядя на его полёт.
– Высота пять тысяч! – кричал правый лётчик, глянув на командира.
Ещё в седьмом классе учитель литературы организовал драмкружок и включил туда Борю. Леонида Дмитриевича привлекало в Борькиной внешности выражение лица, так подходящее для исполнения ролей драматических и зловещих сказочных персонажей в пушкинских, чеховских, шекспировских пьесах. Его надбровная дуга была словно из времён кроманьонцев – весьма выпуклая, лоб хоть и скошен, но высокий, брови вразлёт, большие глаза широко открыты и обрамлены длинными ресницами. И вот тут‑то показывается его нос. Довольно тонкий в анфас, из-за горбинки и длины в профиль он становился особенно зловеще-­крючковатым в гриме Карабаса-­Барабаса и Мефистофеля. Преображение Борьки всегда вызывало восторг публики. А он упивался этим состоянием – не только потому, что он стоит над всеми ними на сцене, но и потому, что все слушают именно его и именно на него смотрят, следят именно за его движением глаз, за его жестами. Позднее Боря понял, что везде можно преображаться, просто хорошо играя роль.
– Высота четыре восемьсот! До городка далеко! – звучало в шлемофоне.
После спектакля все подходили с улыбками к нему и всматривались, чтобы убедиться, что видят хоть и в гриме, но их – прежнего – Борьку, нормального, ладно сложённого, высокого парня с очень выразительными, красивыми чертами лица. И его крупный нос стал самым что ни на есть французским, придающим такую солидность всему его облику.
Страсть к книгам, разбуженная этими занятиями в драмкружке и одобрением учителей и публики, была совсем не обычной для деревенской жизни, и его мама называла сына лентяем, любителем полежать с книгой и кошкой. Он зачитывался Ремарком, Хемингуэем, восхищался Хейли и Экзюпери. Его любопытство, репетиции ролей и наблюдательность расценивались как неуместное подглядывание или застревание на обидах большого фантазёра.
Постепенно разлад становился глубоким, и «конфликт отцов и детей» толкнул Борьку уехать после восьмого класса поступать в лётное училище, на пилота сельхозавиации. Он и материально стал бы независимым от матери, и воплотил бы наяву ощущение полёта из сна, в которое он погружался снова и снова.
Но когда на экзаменах он смотрел на совсем других учителей и не находил в их глазах восхищения собой, он учуял своим носом, что надо уезжать.
– Высота четыре пятьсот! Жилой массив в стороне! – звучало в кабине фатальное: падение самолёта пусть и не носом, но в землю, где живут люди, ходят кошки и прыгают кузнечики, не должно увеличивать жертвы…
«Это молния – была белая вспышка справа по борту!» – думал Боря.
– Так ты что, боишься шасси ежом проколоть? – так иногда шутили техники в полку – из-за его трепетного отношения к животному и растительному миру. Эти цикады, поющие по вечерам, эти восхитительные цветы, которые он нарвал на рассвете и принёс жене в палатку, когда они проводили отпуск в горах, – разве можно это забыть?
– Высота четыре триста, связи нет! – услышал он в следующую секунду то, что эхом пробежало по всей его антропометрии – от кончиков волос до мозга костей.
«Да слышу! – думал Борис. – Но где же, где этот проводок с рулём высоты отсоединился?.. Молния, похоже, прошлась и по датчику связи». И он прощупывал правой рукой всё, притягивая изо всех сил левой на себя штурвал, осторожно как бы соединяя на панели все ближайшие лампочки с самой панелью! «Катапульта… Ею воспользоваться можно лишь в крайнем случае: уж очень ненадёжен этот вариант – были случаи!..» Но Боря – командир экипажа и эскадрильи – понимал, что теряет время и что положение не спасти. Внизу были поля. Приняв тяжёлое решение, через секунду он отдал команду «Приготовиться к катапультированию!». Штурман ответил:
– К катапультированию готов!
Второй пилот и другие повторили за ним. Но им оставалось услышать ещё приказ командира корабля и потом нажать на кнопку…
– Высота четыре тысячи, командир, дома далеко, – звучало жуткое…
И сквозь невесомость во всём теле и эйфорию, вызываемую снижением, но в этой ситуации сопряжённую с чувством тяжести в ушах и болью в голове от смены давления, Борис в эти страшные предсмертные секунды думал о себе, но жалко было и ребят – клас­сного штурмана, второго пилота, радиста! У них ведь – жёны, дети! «Боже мой! Нет, нет! Делай же что‑нибудь, Боря!» В любом случае командир покидает самолёт последним…
– Три с половиной тысячи метров…
Он молчал, сердце его бешено колотилось. Он судорожно, растягивая секунды, прощупывал панель с приблизительным местом проводков под ней. Молния… Но они же поднялись из-за фронта на тысячу метров!
«Погоди, Боря. Т-так… Без паники…» – вдруг сказал ему внутренний голос. И тут он вспомнил! Он вспомнил, как при разборе одного несчастного случая опытный лётчик говорил, что командир корабля тянул руль на себя, в то время как в ручном режиме, наоборот, его надо было отпустить!
– Высота три тысячи, командир!!! – штурман назвал критическую высоту!
Секунда – и… Борис попробовал. Щелчок, ф-фы-ы-ыр! Машина покачнулась, потом взревела при отметке две с половиной тысячи метров от земли. Борька, почувствовав колоссальную нагрузку на шейные позвонки, убедился, что все приборы засветились привычными огоньками, повёл самолёт ровно и отдал приказ:
– Отставить катапультирование!
– Есть! Есть отставить! – отвечали один за другим члены экипажа.
– Идём на посадку, сделаем два круга!
Экипаж облегчённо вздохнул, ощущая, что двигатель, отказавший на полторы минуты, запустился и машина стала управляемой.
Диспетчер кричал во все наушники:
– Две сотни полсотый, ответьте, не слышу вас! Не слышу вас уже 90 секунд… Две сотни полсотый, не вижу вас на картинке, ответьте… Вижу!!! Две сотни полсотый, выравнивайте и возвращайтесь, грозовой фронт. Грозовой фронт, две сотни полсотый! Курс на ВП-полосу!
Борис держал руку на панели, пот застилал ему глаза, пульс выравнивался. Он смотрел на приборы и не верил своим глазам – всё работало!!! Он вспомнил того парня-­отличника, с двумя красными дипломами, неплохого лётчика, второго пилота, который прямо в полёте тогда начал кричать:
– Смотрите, смотрите, этот прибор неправильно показывает! Не работает! И вот этот! Что это? Все-все приборы отказали? Что??? Так мы падаем!!! Мы погибнем???
Командир экипажа посмотрел на исправные приборы, на него, затем – на штурмана и понял, что произошло:
– Да, да, верно, возвращаемся, нет-нет, мы не упадём… Не бойся, крыло ведь не отказало! И двигатели, и шасси в порядке, – ответил он.
Борька впервые видел такую картину – пилот забился в кресло, накрыл голову руками и громко смеялся, одновременно рыдая.
На аэродроме их ждала «скорая». Лётчик сошёл с ума прямо в полёте.
А сейчас, когда самолёт стал слушаться своего командира, Борис говорил сам с собой:
– Нет, я‑то не сойду… Правда, тогда, на третьем году службы…
В тот год с ним однажды произошло что‑то странное: во время полёта он услышал голос. Прямо над ухом ему кто‑то сказал:
– Не бойся. Веди спокойно. Береги природу. Не убивай.
Тогда с полётов он вернулся другим. Он стал гладить всех кошек, давать косточки всем дворнягам, хоть и до этого тоже спасал…
…После первого вступительного экзамена в военное лётное он посетил местный театр, смотрел спектакль «Таня» по пьесе Арбузова.. Конечно, он мысленно критиковал актёров, но в целом спектакль ему понравился, и он обратил внимание на девушку, сидящую в партере, – где же он её видел? После спектакля, когда все вышли в фойе, он вдруг услышал мяуканье. Оказавшись на улице, Борис увидел, что котёнок застрял в простенке между афишей и стеной, и полез спасать несмышлёныша. К нему поспешили на помощь другие зрители, но больше всех переживала та девушка:
– Давайте так, я оттуда буду звать, а вы его с этой стороны толкайте, – предложила она.
– Хорошо, только осторожно, чтобы не повредить ему лапу.
Шёл дождь, мелькали фонари проезжающих машин, в воздухе витал запах её духов, чем‑то напоминающий Борьке воздушно-­водный поток из детства, с ароматными травами. Наконец мокрый котёнок был вызволен из плена, а оба спасителя, один из которых весьма поцарапанный, были удовлетворены свершившимся. Дня через два на экзамене среди вопросов, включавших философские и психологические, которые стали новшеством для лётных училищ того времени, Борис вдруг почувствовал какую‑то родную обстановку и знакомый запах, а потом и вовсе услышал знакомый голос:
– Скажите, а вот если бы вы не полезли, вы бы так поцарапались?
Борька понял, что это вопрос о логике поведения лётчика, о самозащите. И задавала его та самая девушка, с которой он спасал котёнка! Только здесь он вспомнил, где её видел, – это преподаватель училища, та девушка из партера! И только сейчас он рассмотрел её: это была не слишком молодая миниатюрная женщина с выразительными серо-зелёными глазами.
Позже Надежда Алексеевна надолго станет его кумиром и наставником в гуманитарных предметах.
– Проверить датчик выпуска шасси!
В каникулы он всегда ездил на родину, помочь матери.
В школьном театральном кружке стоял переполох: все ждали Борьку, а он опять где‑то задерживался, спасал голубя, запутавшегося в сетях, которые сушил после рыбалки их сосед:
– Помнишь, как ты на речке стрекоз рассматривал, не давал мне их для наживки, всё хотел понять строение их крыльев? – спросил тот.
– Да, всё помню – и червей, и кузнечиков!
После того, как голубь смог сначала идти, а потом и взлететь, Боря, переживая за удаляющуюся птицу, говорил ей вслед:
– Ну давай, давай, милый, лети, лети!
В школе смотрели на него с восхищением – и девчонки, и мальчишки, и учителя. Леонид Дмитриевич сказал, что в драмкружке замены ему пока не нашли.
– Но занятия наши тебе пригодятся в жизни! Удачи, Боря! – сказал учитель.
И Боря смотрел на него как на философа, литератора, режиссёра и психолога одновременно – настолько богатый опыт вложил в своего ученика сельский учитель литературы.
Воодушевлённый встречей с людьми, любившими его, Борис помогал матери и думал о том, что она очень сдала без него, о том, как коротка жизнь, как важно успеть сделать то, что будет памятью о тебе.
Позже во время полётов он слышал какие‑то другие команды того необычного голоса – больше пожелания, и он заметил, что начал чувствовать слова, сказанные на расстоянии, и даже видеть и предсказывать события. А жена говорила ему:
– Видно, ты подхватил на крыло какого‑то ангела, он ведёт тебя, охраняет.
…Красивое на больших высотах закатное солнце исчезало, а ближе к земле уже стемнело, на небе показались звёзды. Он делал второй круг. Выпущено шасси. Возвращаясь на землю, Борька думал о формировавших его ценностях: ещё в армии лекции говорили о любви к жизни и природе. Стенды с портретами знаменитых на весь мир космонавтов, а также фотографии собак, прилетевших из космоса, укрепляли его любовь к серебряным крыльям, страсть летать и вместе с тем ходить уверенно по земле. Поступив в военное лётное, Боря присматривался к людям, гуляя, замечал другие породы кошек, приседал на корточки и гладил их. Учителя-­теоретики делали большую подготовительную работу, чтобы их подопечные всё воспринимали психологически легко и романтично, весело и непринуждённо.
Прививалась ответственность за технику, способность анализировать типы коварства действий противника. Любимым предметом уже в училище у Борьки была философия. А прыжки с парашютом делали его физически сильным, смелым, но не бесшабашным. Ведь однажды на тренировочном полёте без инструктора у них разбился курсант – хороший улыбчивый парень засмотрелся на облака и упал носом в землю, не успев катапультироваться. Борька понял: на его долю выпало погибнуть, чтобы нам сберечь себя, лучше понимать технику, чтобы не оставить после себя вот такую скорбь. И Боря думал: мог ли он быть на его месте? Нет, конечно! Он всё бы предусмотрел!
Там же, в уральском городе, в театре, он встретил свою будущую жену, на пьесе Рощина «Валентин и Валентина». Боря, как всегда, сидел с краю, и ему было видно, как девушка впереди него слева с интересом смотрела спектакль. В профиль она была похожа на какую‑то милую кошку, только не с зелёными, а с большими, блестящими карими глазами. В антракте и беседовать о спектакле с ней было интересно. А через три года в их офицерской семье родилась дочь.
…По службе Боря продвигался медленно – сказывалось лёгкое отношение ко всему, что было в училище подано прекрасными учителями. Знакомство с практическими офицерскими отношениями, с настоящей боевой техникой постепенно ожесточало и закаляло его. Переброски из гарнизона в гарнизон, друзья, общие праздники и горести всегда проходили под аккомпанемент крепких напитков. Психологическое напряжение росло из-за не слишком жалуемой Борей роли подчинённого, ведь он мечтал командовать. И в итоге переучился и стал командиром эскадрильи.
…Он снижался. Вот и полоса. Касание… Сильный шум на сопротивлении воздуха. Прогон и… наконец стоп, машина!
Да… жене Маргарите, которая всегда его понимала, он сегодня всё расскажет, а завтра – руководству… Но он не знал, как начать… Их чёрный кот Кузя, как всегда, будет сидеть у него на коленях, принимать поглаживания, слушать хозяина. Боря спас однажды в подъезде его мать – кошечку, жалобно мяукавшую и лизавшую свою заднюю лапку. Её лапа оказалась сломана, и дома они с Маргаритой напоили её молоком, а на следующее утро Боря пошёл к обувщику. Оттуда он принёс кусок кожи и вырезал из него выкройку, проколол на ней шилом дырочки и хомутной иглой с шёлковыми нитками сшил сапожок. Боря надел хомут на ножку кошки и затянул сзади нитку:
– Ничего, заживёт как на собаке!
Кошка сначала возмущалась, а потом привыкла к этому сапожку, гремела им, когда ходила по дому. Со временем кость срослась, и, прихрамывая, кошка смогла даже бегать, а позже принесла замечательного котёнка Кузю – чёрного, с белым «галстучком». Боря считал его талисманом их дома.
Дочь поиграет ему, в своих занятиях на фортепиано она подавала большие надежды. Музыку Борис любил и понимал. Но специальности выше и лучше лётчика он не хотел признавать.
Первые три секунды после приземления, пока все отстёгивались и вертели головами, восстанавливая мышцы шеи и шейные позвонки, Боря анализировал, что же произошло с ним сегодня. Сколько весь экипаж пережил за эти 90 секунд полёта? Поскольку связь отключилась одновременно, незачем и называть это падением! Когда приборы связи были ещё включены, он спросил лётчиков:
– А здорово сегодня мы полетали, правда?
– Да-а-а-а! На 15 баллов, командир!
Справившись с перегрузкой, все пилоты покинули кабину. Когда шли молча и смотрели в бетон их родной взлётной полосы, Борис спросил их:
– Так что – диспетчерская служба могла не засечь все наши переговоры в эти полторы минуты?
– Да!!! – хором ответили лётчики.
– Так что же это было? Машина спасена, экипаж жив-здоров, посадили машину вовремя и в заданном квадрате, верно?
Остановившись, все переглянулись, оглядели – не воздух, а свою жизнь – и произнесли:
– Верно!
– Значит, никакого происшествия не было! – радостно отрезал Боря.
– Не было! – И все члены экипажа, счастливые, что сегодня были спасены благодаря командиру, отправились к своим семьям.
Вот и дом. Боря закурил сигарету. Смертельно уставший, он думал о психологических срывах лётчиков, о лётных происшествиях, жестоких смертях – лётчики падали, разбивались, умирали от отравлений на неумело организованных пикниках. Всё‑таки причины всех авиакатастроф – вовсе не в воздухе, а на земле. Он вспомнил ту страшную аварию, когда после катапультирования у одного из лётчиков в воздухе при взрыве самолёта осколком пробило парашют. И он, сломав ногти в тщетной попытке развернуть стропы, врезался с креслом в землю на 50 сантиметров… Все остальные, включая командира, покинувшего машину последним, спаслись. Похороны того лётчика превратились в манифестацию всего военного городка, трагедия сплотила людей в понимании ценности жизни, сделала их участливее друг к другу.
Постепенно приходя в себя, он думал о том, как доложит комполка о полёте. Взыскания не хотелось бы. И не будет, потому что ничьей вины нет!
Но на следующий день командование почему‑то вызвало его на разбор полётов! Значит, готовится наказание? Подходя к штабу полка, он подумал: «Тогда всё обошлось, и сейчас обойдётся!» Он имел в виду случай в нейтральных водах, когда с белоснежной иностранной яхты класса «люкс» ему, лётчику-асу, отдыхающий показал кукиш. И Борька сверхрёвом своего серебряного крыла сделал ему высокую волну, выйдя на второй круг пониже. После этого его вызывали в штаб, но все только поулыбались и слегка пожурили лётчика. А сегодня – странно, все настроены так недружелюбно!
«…По законам философии ты можешь упасть, только нарушив равновесие. Да, я где‑то потерял равновесие… Но – точно – не в полёте… Ну что ж, перевод в престижную область готов, квартиру на берегу озера у меня никто не отнимет, ладно, валяйте! Дочь уедет учиться…» – думал Боря, подходя к неуютным дверям комнаты штаба полка.
Но за что его собираются отчитывать?! Его, спасшего экипаж и технику?! Какое сокрытие информации и превышение полномочий?!
Ещё до того, как он открыл дверь, за которой собралось высокое начальство, он понял всё. Сидели инженеры, лётчики, радиоинженеры, испытатели, и все требовательно ждали ответа, почему он не сообщил о случившемся на землю. И Боря, спокойно стоя перед ними, решил сказать:
– Вчера в квадрате Х на высоте 5500 в моей машине под бортовым номером 250 произошло прерывание работы руля высоты и правого двигателя, но через полторы минуты работа восстановилась. После полёта я принял решение, как командир экипажа и комэска, не сообщать о девяноста секундах сбоя, очевидно, по причине попадания молнии в резко изменившихся погодных условиях. Все целы-невредимы.
«И на самом деле не лётчик, а метеослужба должна ответить за неточное прогнозирование, тогда и полёты не должны были состояться», – думал при этом Боря.
– И вы не видели грозовой фронт?
– Я его облетел на 1000 метров выше, – пришлось сказать Боре.
– Это было сверхнагрузкой для этой модели!!!
– Я летел к цели. И я не мог пойти внутрь грозовой тучи.
– Но вы же рисковали. И весь экипаж мог стать вчера грузом 200, вы это понимаете? Почему вы не сообщили? Были бы подготовлены «скорые», пожарные, все службы, вы понимаете? – спрашивали высокие начальники.
Борис посмотрел на них взглядом из детства, из театрального кружка, где убедился, что он взглядом мог заставить человека замолчать. В его особом взгляде, возможно, способном даже загипнотизировать, звенело: «А разве вы не рисковали недавно, показывая новую технику в рамках договора о разоружении лётчикам из вражеской или весьма прохладно настроенной страны? Они всё сфотографировали в его кабине. Детально! И снаружи самолёта. Это было неслыханным риском – показывать секретное оружие страны. Кто и зачем приказал это делать?»
Все молчали. Наконец, потрясённый несправедливостью, он вышел в коридор и увидел своих подчинённых. Лётчики и техники эскадрильи бросились к нему со словами поддержки:
– Мы с вами, командир! Ну как там? Что они хотят? Ведь все целы, и самолёт – тоже! Спасибо, Борис Васильевич! Держитесь!
И по одному они заходили отвечать на вопросы.
В это время на лавочке для курящих мяукнула кошка. Борис погладил её:
– Ну что, дружище, на твоё место нужен другой лётчик, а тебя можно «подвинуть»?
В его планах сейчас – написать теорию спасения и предотвращения лётных происшествий.
Он решил взять кошку домой. Маргарита сказала:
– Мы же уезжаем, зачем ещё один кот?
– Это не кот, а кошка, будет подругой нашему. Мне предложили инспектором поработать. Девять месяцев. Как раз буду собирать материал.
Борис был отравлен этим событием. Он ведь первоклассный лётчик! Его сейчас спасала только одна мысль – написать методику предотвращения. Друзья, соседи, однополчане, навещавшие его после того случая и желавшие помочь в его драматической ситуации, устраивали посиделки с коньяком в гараже. Но ничего не помогало. Боря стал жалеть и приносить домой котов. И когда соседи вышли их провожать, на большой машине уезжала большая семья – Боря, Маргарита, их дочь и четыре разнокалиберных кота.
На новом месте написание труда всей его жизни пошло далеко не сразу. Боря, жалея и принося то котят, то кошек, поначалу видел одобрение в глазах жены и дочери. Но когда количество кошек перевалило за десяток, Маргарита стала возмущаться. Потом она сама стала помогать мужу в ухаживании за приблудными котами. В квартире был устроен настоящий временный лазарет, т. к. часть котов жила дома, а другая большая часть приходила «на завтрак». Гости могли в квартире наткнуться на совсем неожиданные вещи: например, на раненого голубя в туалете на полу, усыпанном кукурузными зёрнами.
– Да мы хотим подкормить его, и если заживёт крыло, то полетит, если нет – дадим на ужин коту – приболевшему, – отвечал со смехом Боря.
Кошкам разрешалось всё: бегать, шастать по столам и прыгать на колени для поглаживания. Маргарита старалась поддерживать мужа, терпеливо ухаживала за ними. И она полностью разделила судьбу мужа! Его исписанные страницы она редактировала и была счастлива, что он больше не летает и не рискует жизнью.
Однако в его голосе крайне редко можно было услышать счастливую интонацию. Только когда собирались все однополчане, он сыпал, как всегда, шутками и вокруг него было кольцо поклонников. Но, раз в год побывав в родной шкуре восхищения лётчиками-­сослуживцами, он приходил домой и ждал одобрения во всём там. Или погружался в то самое детское чувство восторга полётом во сне и его игрой на сцене. И однажды он понял, что то же самое удовольствие он испытывал, когда видел в детстве коров и овец, вернувшихся с пастбищ и мычащих или блеющих довольными голосами. И когда он увидел, что жена стала уставать от кошачьих концертов, а их поголовье достигло семнадцати, он вдруг понял, что надо переносить всё это стадо на улицу.
Произошло это ещё и потому, что приехавшая с учёбы в консерватории дочь сыграла родителям несколько прекрасных произведений. Поначалу он осоловел от этих вибраций гармонии классики, а потом сказал:
– У меня ощущение, что эти звуки подхватили меня и понесли вверх. И я чувствую, что прихожу в себя, возвращаюсь!
Вот что главное – звуки! Оказывается, именно они занимали всё его существо: успокаивающие звуки самолёта ли, песни ли, которые пели деревенские девушки, речь ли учителя литературы со стихами Лермонтова, Северянина, Блока – всё было журчанием ручейков, опиумом для его ушей.
Именно сейчас, когда дочь играла Баха, под воздействием чарующего блаженства слаженности звуков в голове у Бориса стали мерцать один за другим всполохи счастья, сравнимые с омоложением. Его озаряли мысли о своей значимости и странном сочувствии животным в течение многих лет. Но именно звуковые вибрации поставили его мысли на место! Музыка же возродила самого лётчика и его страстное желание продолжить писать. И теперь свод правил о психологическом состоянии лётчика начал превращаться в настоящую книгу о безопасности полётов… Постепенно «зверинец» рассосался… Вздохнули все – и Маргарита, и соседи, и дворовые коты, дравшиеся из зависти к зажиточной жизни с Борькиными котами.
Вместо них в квартиру после ремонта въехало красивое, с мягким, но звонким звуком пианино, на котором их дочь играла для отца с матерью бетховенские сонаты, шопеновские ноктюрны… К Рахманинову Боря проникся особым чувством: этот человек, как и он, не предал своего дела и даже на чужбине продолжал помогать родине денежными средствами для армии, организуя один за другим концерты. Он слушал, иногда закрывая глаза, и видел прекрасные картины – степную даль, тёплые поля жёлтой пшеницы, прохладные весенние ручьи с талой водой.
Говорят, покинув этот свет, люди возвращаются на землю в образе какого‑­нибудь животного. Кто знает, а может быть, Борькино спасение душ и помогло тогда спастись экипажу?
Безусловно, Борису помогали в лётной практике и его природные качества – необыкновенная цепкость, артистизм, талант гипнотизёра, – но спасение экипажа было проявлением и его высочайшего профессионализма. Ведь только истинный специалист в течение 90 секунд полёта может справиться с перегрузками и вернуть к жизни любимую модель самолёта Ту! Пожалуй, ясно одно: любой лётчик просто одержим небом.
И поэтому лётчикам прощается всё: услышанное об их жизни никогда не превращается в слухи, о них никто не сплетничает…
О нём пожелали написать очерк в местной газете. Репортёр спрашивал его о службе, о детстве и молодых годах. Спросили его и о том, встречал ли он в своей лётной практике инопланетян. Борис ответил:
– Да, был один случай контакта. Я не видел, но явно ощутил присутствие и попытку воздействовать на меня. Сначала справа по борту была похожая на молнию белая вспышка, затем из кабины я увидел некое подобие сигары. Я ощутил странное оцепенение. Из строя вышли жизненно важные приборы. И потом вдруг – озарение подсказкой и полное восстановление работы самолёта.
– И сколько времени длился ваш контакт? – спросил корреспондент.
– Около полутора минут, как потом показали датчики в воздухе и на земле.
– А 90 секунд – это много или мало?