Напиши о нас…

ПАМЯТИ ЗЕМЛЯКОВ МОИХ УШЕДШИХ

Конец душно-знойного июля и начало благодатного августа с его зарождающейся свежестью Павлов любил всегда. Особенно любил он это время в далёком безмятежно-мечтательном детстве. Уходящий летний месяц той поры был памятен не только последними знойными, лениво-безветренными денёчками, когда можно было вволю после дел домашних сельских, а в особенности после сенокоса, купаться в родном озере, но и тем, что была возможность в свободное время серьёзно заняться рыбалкой бреднем. Жара ближе к вечеру обычно спадала – уходила поближе к лесам да полям-лугам дальним, уносила с собой духоту.
Карась, что в изобилии водился в местном озере, подавался ближе к берегу, туда, где мельче, в островки травы, что в летнее жаркое время поднялись зелёными куренями вдоль всего берега. В особенности карасю давно приглянулись «коровьи пляжи», места водопоя животных. Скот в это время любил заходить в воду и подолгу там стоял, спасаясь от назойливого овода, который был в этот период особо агрессивен. Деревенские давно подметили, что через часок-другой на это место непременно «приходили» обитатели водного царства.
Было чем поживиться карасям, неплохой стол всегда был «накрыт» после ухода скота на пастбища. Этот момент активно использовали местные мужики, а в их отсутствие этим с большим удовольствием занималась подрастающая разнокалиберная деревенская «гвардия». И конечно, сильно гордилась – а то, добытчики, кормильцы. Надо сказать, гордость эта обоснована: подчас ребятам серьёзно везло. Уловы были довольно приличными – хватало на уху и жарёху всем: и основной «бригаде», что с бреднем ходила, и крутящимся около «подсобникам». Весомые уловы уносились с берега озера-кормильца в рубашках или сатиновых летних штанах.
С каким достоинством растекалась ребятня по сельским улицам, неся на плечах честно заработанный пай, которому будут рады дома!
В эту славную пору любил Павлов тогда и «бригадные» походы в лес, который манил грибным запахом. Особенно хорош был светлый берёзовый лес в ту пору, когда начинали выбегать на край солнечно-ягодных подлесков сырые грузди.

Именно об этом вспомнил сейчас Павлов, глядя за окно скорого поезда, который нёс его на малую родину, в его далёкое детство. Он ехал, чтобы в кругу родных и близких отметить памятную дату – сто лет со дня рождения его любимой бабушки, которая покинула бренный этот мир девять лет назад.
Снова подошёл август, с духмяным ароматом свежескошенного сена, со стойким запахом укропа и созревающих яблок. По садам-огородам смешанно пахло всем поспевающим, радовали сочными красками набирающие силу осенние цветы. Пахло ещё чем-то непонятным, но таким родным и земным.
Павлов вспомнил, как эти дни любила его бабушка – уральская казачка Дарья, Дарья-солдатка – так звали только её в родном селе, хотя солдаток и вдов в селе и округе было предостаточно. Андрей помнил, как она всегда ждала с каким-то особым нетерпением и боязнью этот осенний месяц. И не только потому, что в августе был её день рождения. Она всегда говорила: «Мне кажется, детки, что это последний месяц моей жизни, последняя осень». Сколько он помнит детство – раньше её день рождения проходил незаметно, буднично, в осенних трудах и заботах. В разгаре сенокосная пора, тяжёлая выматывающая работа. А если в этот период зависали над округой «обложные» дожди, приходил «сеногной», какие уж тут радости, не до веселья и праздников было. Так, рассказывают, было и до войны, когда семья была в полном составе, и после войны, когда за столом горько-праздничным пустовали места мужа и сыновей-соколиков её, подружек закадычных и соседей-воинов. И только на закате жизни, когда радости от бытия земного становилось всё меньше, а дум и забот всё больше (нет, не о себе, а о внуках и судьбе их), стала она радоваться дню этому загодя, ждать, как светлый престольный праздник.

Так было и на её семидесятилетие. Решила она сделать этот осенний день праздником не для себя, а для своих друзей и близких. Чтобы помог этот день хоть немного подняться над серостью будней и забот, чтобы брызнул он в душу красками ярко-грустных воспоминаний о жизни довоенной, о поре, когда они были все молоды, здоровы и счастливы, а главное, были вместе с близкими и любимыми. Будучи по природе своей натурой неуёмной и деятельной, Дарья Матвеевна стала готовиться к празднику основательно и загодя.
И, улыбаясь, рассуждала: радость так радость, пусть будет всё по-простому, но от души. Что можно было приготовить в такую пору, какие разносолы-деликатесы поставить на стол званый, праздничный? Конечно, должна быть «королева» – молодая картошечка. А как без грибочков в пору эту – будут и лисички, и боровички жареные, груздочки и огурчики малосольные.
Непременно караси в сметанке, сало солёное и копчёное и окрошечка холодная. И удивит она всех блюдом, что когда-то в детстве, до революции, ставила на стол её мама на Пасху,  – поросёнком цельным, начинённым капусткой квашеной, да с хреном. Поросёночек уже ждал своей участи в стайке на особом рационе. К столу будет подано пиво хмельное домашнее да брага зрелая ядрёная. Будет вино и водочка. Всё в меру, но сытно и пьяно, говорила тогда бабушка. Так оно и было – вспомнив то давнее застолье, Павлов улыбнулся, и на душе стало тепло. Столы тогда накрыли на небольшой прибранной ограде, что радовала ещё приличным травяным ковром.
Прибыли родные и близкие, были соседи и друзья, солдатки-подруги.
Настроение за столом торжественно-радостное, прежде всего от встречи этой и единения, от той теплоты и атмосферы, что уже царила за столом, который радовал простотой, но изобилием. Разговоры сразу стихли, когда поднялась Дарья Матвеевна. Поднялась степенно, ветрами и жизнью иссушенная, стройная, казацких кровей, всё повидавшая женщина.
Начала просто, но слова её входили в сердце каждого, кто присутствовал на простом торжестве:
– Да, любезные мои дети и внуки, друзья и подруги, соседи дорогие. Мой сегодня праздник, и душа моя счастлива, светлее стала оттого, что вы все здесь, со мной. Сердцу моему шибко хочется, чтобы во главу стола этого хоть на минуточку присел бы муж мой, Василий Прокопьевич, а рядышком сыночки старшие да соседи-воины, что в годину тяжкую ушли вместе шляхом пылящим. Чтобы глянули они на то, как мы живём, как кругом поднялось всё и похорошело, как поднялись и возмужали дети и внуки солдат-защитников. И на нас бы глянули, на лебедушек своих, – что с нами сделала война проклятая. Многих своих родных не увидели бы они за столом праздничным – погибали не только там, на полях кровавых ратных, погибали и в тылу. Погибали от горя и работы непосильной, оттого что жили голодно, отдавая последнее фронту и деткам нашим. Но мы бы сегодня с гордостью сказали им: мы сдюжили, выжили, и детей подняли, и не посрамили солдат наших. Вот за это давайте и выпьём. За нас выпьем, за Память и за тех, кто завсегда встаёт на защиту Отечества нашего и громит супостата, взашей гонит его с позором с земли русской святой.
Всегда немногословная, немного даже суховато-замкнутая, занятая вечными делами, удивила тогда эта простая деревенская женщина словами своими тех, кто был за столом, прежде всего удивила родных. Загорело тогда в груди у Андрея от слов этих и от гордости, что есть у него такая бабушка, что он принадлежит к родове этой, что всё вынесла в годы лихие.
Чувствовалось, что слова те близки стали и всем гостям, приняли их души присутствующих, приняли с благодарностью, так как было сказано то, о чём думал каждый сидящий за праздничным столом. Через какое-то время, когда закончилась очередная застольная песня, заговорила снова бабушка. От пива хмельного и от песен душевных она была уже не такой скованной. На лице был румянец, и она чаще улыбалась.
– Ещё буду говорить – хочется мне сегодня говорить, глядя на всех вас. За всю жизнь выговориться хочется. И кто знает, будет ли такое застолье ещё в моей жизни и соберётесь ли вы все. Под Богом ведь ходим. – Дарья Матвеевна ненадолго замолчала, с теплотой оглядывая дружное застолье. Потом снова тихо заговорила: – Буду говорить сейчас о тех, кто за столом этим, кто был со мной в жизни этой непростой завсегда рядом, плечо подставлял, крохой последней делился с детьми моими.
Вот сидит со мной подруга моя, Груня Соловьёва. Она завсегда рядом. Молчалива и надёжна. Те, кто помлаже, видят всегда Груняшу в одном одеянии – в тёмных одёжах с длинным рукавом да платке тёмном, подбирающем давно седые волосы. А вот те, кто старше, ровесники наши, помнят Груню другой. С баской русой косой, весёлую дивчину и песенницу. Без её песен не обходилась ни одна вечеринка ни в то время, когда единолично жили, ни после революции. Огонь-девка была, сарафаны яркие носила, парнями хороводила. Даже чуть Василия моего не увела однажды. – И бабушка улыбнулась, прижала к себе сидевшую рядом седую женщину: – Помнишь, подруга?
А одёжу таку носить она стала, чтобы скрыть следы от ожогов страшных, что на теле и на руках. На заре новой власти спасала она с двумя комсомольцами хлебушек артельный семенной из горящего амбара на бригаде, где дежурили по ночам. Кулаки-мироеды убили тогда одного из них и подожгли амбар. Обгорела певунья наша, и с косой пришлось распроститься. Но она сильная, поднялась – трактористкой стала, в бригаде со мной работала, закопёрщицей во всём была. Семью создала, мальчонку в двадцать четвёртом родила, через год девчушку – красавицу, материну копию. Сгинули они все в войну: Семён вместе с моим Василием под Смоленском в сорок третьем, Федя, старшенький, ещё раньше под Москвой. А Катерина, радистка-партизанка, погибла где-то в белорусских лесах. Вот такая доля у подруги моей. Но не сломалась она, понимала: жить надо, потому что не одна такая. Племянника-ленинградца нашла, что остался один без родителей. Подняла, на ноги поставила – Витька-то её теперь капитан, на Балтике служит. Давайте, люди добрые, выпьем напитка хмельного за Агриппину Степановну, за таких, как она. Я так понимаю, бабы крепко подмогли Отечеству и в этот раз, твёрдо стояли вместе с мужиками нашими, вместе донесли знамя Победы до логова нелюдей этих.
После того как выпили, воцарилась за столом тишина.
– А давай-ка, подруга, нашу, – приобняв Груню, весело сказала виновница торжества,  – давай «Конь гулял на воле».
Степановна весело посмотрела на Дарью, в глазах её блеснули чертенята, и вот уже женщину не узнать, она преобразилась. Чуть откинувшись, она запела, запела тихо, но постепенно голос её крепчал, набирал силу и вдруг словно взлетел, брызнул в темнеющее вечернее небо. Голос у Степановны был действительно красивый, сочный, завораживающе-зовущий. Сейчас, при воспоминании о праздничном вечере и том, как пели за столом, Петрову на память пришли стихи:

Выплеснуло песню ветром в поле,
И она, волнуя, поплыла…
Пели о судьбе, о женской доле
И как опалила всех война.

Пели о родной своей сторонке
И как нелегко в разлуке жить.
О солдатках пели и девчонках,
Что умеют счастьем дорожить.

То вздыхала, приобняв берёзку,
То бежала, весело смеясь,
То брела печально по дорожке,
Слёз своих по-бабьи не стыдясь.

То взлетала клином журавлиным,
То хлебами спелыми брела.
Воспевая отчий край былинный,
За собою вдаль сердца звала.

В тот вечер были ещё песни, было много слов о жизни, о собравшихся гостях и о бабушке его.
Но в памяти остались слова старого школьного учителя Митрофана Григорьевича Самойлова. Сам он родом из Донбасса, приехал вместе с женой в начале июня сорок первого погостить у старшего сына, которого направили на завод в Омск. А тут война полыхнула и покатилась по стране – горел и Донбасс его родной. Так и остался учитель в Сибири. Получил направление в нашу школу. Оба сына его погибли, жену схоронил здесь, здесь же, в райцентре живут и старшие внуки.
После очередной песни, выдержав «учительскую» паузу, он заговорил тихо:
– И всё-таки, дорогие друзья, с вашего позволения я скажу о виновнице сегодняшнего торжества, как бы Дарья Матвеевна, в силу своей скромности, ни была против. Древний я уже, на десять лет Ленина моложе. Доподлинно знаю, не доведётся боле слов на народе держать. Да и сегодня неважно себя чувствовал – но побыв с вами, послушав песни наши душевные, воспрял душой, заслезилась она, расчувствовалась. Семью свою вспомнил, молодость, дорогих мне людей. Донбасс свой вспомнил – не бывать мне там уже никогда, не посидеть у куреня отчего… – Старик на некоторое время замолчал, стал вытирать влажные глаза. Потом продолжил: – Мы знакомы, почитай, тридцать лет. Прибыли мы сюда по направлению в конце сорок первого, застали ещё и мужа её, Василия, и парней. Мы не только соседствуем, мы всегда тянулись душами друг к другу. Жена моя, покойница, сильно уважала Дарью Матвеевну не только за простоту и готовность поспешить на помощь, но и за мудрость её и надёжность житейскую. Открою секрет: Наталья Петровна любила её как дочку. Всегда говорила: «Как тяжело живётся нашей Дарьюшке – как за дочь, сердце моё разрывается».
Всем тогда тяжело жилось, и мы не исключение. Когда жена после известий горестных слегла, совсем плохо нам было. Дашенька находила время забежать, чтобы поговорить, поддержать, что-то принести из последнего. Лёшка, младший, непременно летом рыбки приносил, грибочков, а зимой то куропаточку в силки поймает, то зайчишку, и всегда делились. Дочка, Полюшка, за внучку нам была: и в магазин всегда бегала, и порядок в доме помогала наводить. А всё это воспитание – с детства приучены были дети к труду, а главное, к состраданию. Помогают все мне и сейчас.
Неудивительно, что дети её шагнули дальше родителей своих замечательных, не говоря уже о внуках. И всё это заслуга её. Спасибо тебе, дочка, за всё – за сердце твоё неравнодушное, за надёжность твою, за скромность и человечность.
И он по-отцовски обнял и крепко прижал к себе подошедшую плачущую Дарью Матвеевну.

Дня через два, собравшись тогда в дорогу  – через неделю нужно было быть с группой на уборочной в одном из закреплённых за институтом совхозов, – Андрей сидел и пил на дорожку чай с бабушкой. Он как-то отстранённо смотрел в окно, за которым стала желтеть и сбрасывать лист червонный его любимая берёзка.
– О чём задумался, внук? Уезжать не хочется? Понимаю. Прикипела душа к земле отчей, всё здесь твоё, всё дорого. Но это жизнь – нужно ехать. Ты подумай, какие дали откроет тебе учёба, сколько людей интересных встретишь, дальше шагнёшь. За сынов моих шагнёшь. И я верю: достойно пойдёшь дорогой своей.
– За это не переживай, дорогая моя. Помню я, чьих кровей, и памятью этой жить буду. Не о том думается. Ты знаешь, не идёт из головы твой юбилей, вечер тот. Ты, да и люди, что по-другому для меня открылись. Как хочется об этом написать, чтобы в памяти осталось.
Видно было, не ожидала она этого, с удивлением посмотрела на внука:
– А вот это одобряю! Напиши, внук, напиши о нас, о времени нашем. Заслужили люди это, поверь. Но только не торопись, правду напиши: пропусти всё, что видел и слышал, через сердце, и я верю, у тебя получится.

Владимир ГЕРАСИМОВ

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.