Тамбовские ратоборцы

Андрей Хазиев

(литературный псевдоним – Андрей Скилур)

Родился в Тамбове в 1953 году. Окончил исторический факультет Тамбовского государственного пединститута, с 1978 по 1982 год работал в сельских школах, в том числе директором, затем – директором СОШ в Тамбове, заместителем директора СПТУ, преподавателем. С 1992 по 2013 год работал журналистом, редактором и ведущим радио- и телепередач в Тамбовской государственной телерадиокомпании (филиал ВГТРК), по 2017 год был членом Союза журналистов России, автор газетных публикаций. С 2013 года – пенсионер. Пишет прозу и стихи. Первую книгу опубликовал в 1999 году, затем сборники произведений в 2003, 2007 и 2009 годах. В 2013 году вышли в свет роман-эпопея (трилогия) «С волками жить…» и краеведческая работа «История Тамбовского государственного телевидения», в 2015-м – мемуары-хроника «Из истории нашей революции (свидетельства участника)» и первый том книги о защитниках Отечества «Тамбовские ратоборцы». В 2017 году как редактор-составитель издал первый том «Книги памяти жертв большевистского террора и политических репрессий в Тамбовской области в 1918–1950-е гг.». В настоящее время готовит к изданию второй том «Книги памяти…» и второй том «Тамбовских ратоборцев». С 2018 года является председателем регионального отделения Союза литераторов РФ.


Знаменитые герои. Забытые герои

Военно-исторические рассказы
(отрывок из книги, глава «Оборона Смоленска»)

Утро сменилось днём, набравшее силу солнце легко перескочило через зенит и уже неторопливо, будто плывущий в океанских просторах золотой корабль, перемещалось по южной половине неба. Прорвавшийся с Балтики хулиганистый, как беспризорный мальчишка, и прохладный ветер грубо прошёлся по верхушкам цветущих садов, сорвал нежные лепестки яблонь и совершенно бессмысленно просыпал их, разметал по вскопанной земле. Пахнуло морской сыростью.
Генерал-лейтенант Дохтуров находился на своём наблюдательном пункте, когда увидел на дороге, вдоль полотна которой росли выкрашенные внизу ствола известью невысокие липы, какое-то движение. Дмитрий Сергеевич повернул туда свою подзорную трубу. В окуляр видны были застывшие ровными шеренгами, как солдаты в карауле, с немецкой аккуратностью ещё с осени подстриженные деревья – зелёный верх, белый низ, вымощенное булыжником шоссе и где-то вдали на нём – подозрительная тёмная масса.
– Кто там? Не французы ли? – громко спросил командующий корпусом.
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – отозвался начальник штаба, – это идут наши войска из резерва.
Уже через четверть часа показалась колонна: впереди резвой рысью шла кавалерия, за нею, с большим отрывом, двигалась пехота, ещё дальше – артиллерия. Прискакавший вестовой объявил:
– Подходит отряд генерала Хитрово, ваше превосходительство!
Вскоре к генерал-лейтенанту подъехал на потном кауром коне и сам командир выделенного из резерва главнокомандующего Беннигсена отряда – раскрасневшийся от скачки блондин с короткими жидкими усами и такими же бакенбардами. Он спешился и, придерживая левой рукою шпагу, подошёл к Дохтурову и отдал честь.
– Прибыл в ваше распоряжение, Дмитрий Сергеевич! Со мною лейб-гвардии Егерский полк, батальон лейб-гвардии Семёновского полка, уланы и четыре орудия лейб-гвардии Конной артиллерии. Какие будут приказания, ваше превосходительство? Мы готовы сразу вступить в бой! – обратился генерал-майор Хитрово к своему временному начальнику.
Дмитрий Сергеевич не мог скрыть удовлетворения:
– Премного рад видеть вас, Николай Захарович, рад, что не забыли обо мне в штабе армии. Ваша поддержка, генерал, очень кстати, с вашими гвардейцами мы Сульта точно одолеть сможем и сбросим оного француза в Пассаргу! А распоряжения мои таковы: уланам и пехоте – отдыхать, артиллеристам же придётся вступить в дело, им надобно тотчас же выдвинуться впереди моих позиций и беглым огнём тревожить неприятеля в лесу, уничтожать его живую силу и пуще всего – его пушки. Оставим Сульта без артиллерии – возьмём штурмом его укрепления!
Егерский полк отдыхал. Оба батальона расположились вдоль дороги, по которой пришли.
Прусская земля – не Россия. Это, к примеру, на тамбовских просторах выйдешь за пределы города или села, оглядишься, и дух захватывает от пьянящей – посильнее хмеля – свободы: хочешь, иди прямо, хочешь – направо или налево! Коли желаешь охладить изнурённое солнечным зноем, пропылившееся в дороге тело, побежишь и – бух в чистую и прозрачную, как Божья слеза, холодящую и молодящую речную гладь! А ежели тянет тебя в свои тёплые материнские объятия землица, подгибаются от усталости или (и оное бывает!) от хмельного застолья твои ноги – вались, падай на шелковистую, податливую, будто девичья грудь, некошеную траву, катайся, мни под себя её изумрудные стебли, вдыхай, наслаждайся терпкими ароматами полевых цветов, а есть желание – сплети своей суженой нарядный пёстрый венок: будут в нём жёлтенькие, как новорождённые цыплята, кругленькие, словно маленькие солнышки, головки одуванчиков, и голубые, как кусочки неба, соцветия васильков, и фиолетовые колокольчики сон-травы, и любые другие цветочки, какие в конце весны – начале лета в российских лугах произрастают. И самих-то лугов превеликое множество: и вдоль рек, и на окраинах селений – общая территория, гуляй по ней, кому не лень.
А лесов в России, в той же Тамбовщине, сколько? На всех хватит – и крестьянам, и помещикам, и городским мещанам. В русском лесу – раздолье, красота неописуемая, здоровье молодецкое! Коли не робкого десятка, войди-ка в лесную глухомань и найдёшь там себе верных помощников и средства для жизни. Смотри: вот раскачиваются на ветру длинноствольные сосны, машут игольчатыми ветвями, шепчут украдкой: «Иш-ш-шь… Не боиш-ш-шься нас, добрый молодец?.. Хорош-ш-шо…» Надёжна изба из сосновых брёвен, жарок огонь из сосновых дров. Стоят, красуются, будто барышни в широких юбках, тёмные и колючие с виду ёлки-подружки, но ежели оказался ты без крова, застигла тебя холодная ночь, укроют они своими размашистыми лапами, подстелют под спину покрывало из прелых иголок. Выстроились на солнечной поляне, трепетно шелестят мелкими резными листочками берёзы – словно невесты в белых нарядах, по весне берёзовый сок утолит жажду, придаст бодрости. А вот шумят, таинственно переговариваются, вспоминают былые века и годы дубы-богатыри, они спрячут тебя под развесистыми кронами от дождя, а если ослабнешь, и силой своею поделятся – только обними один из них и очень-очень попроси! Порадуют своего соотечественника сладкоголосые соловьи, успокоят, отвлекут от бедовых мыслей синички-щебетуньи, накормят вкусными ягодами малина и черника, да и грибы и орехи в пищу сгодятся. А разве мало в этих чащобах зверья разного? В общем, найдутся там для сметливого и рачительного человека и дом, и еда, и всё, что ему нужно. Лес – богатство и слава Руси, в русском лесу рождаются наши сказки и песни, в нём сила тела и мощь духа!
А что же в Пруссии? Неловко и тесно в ней россиянину. Вот устал, притомился солдат России, а где ему отдохнуть? Всё кругом поделено, всё почти частное, поля и огороды – за изгородями, грубо нарушать владения местных помещиков и крестьян строго запретило армейское начальство. Поэтому и пришлось воинам из отряда генерала Хитрово отдыхать на пыльной обочине дороги, на ничейной травке под липами.
– Эй, Ерёма, подвинься! Ишь ты, зад-то разъел, на два метра не умещаешься! – толкает в плечо товарища по роте пожилой седо­власый егерь, унтер-офицер, подпрапорщик Иван Рагулин.
– Прям уж разъел… – обижается на начальника солдат помоложе и покрепче – Еремей Копырюлин. – С такими вот унтерами, как ты, дядька Иван Васильич, особо-то не раздобреешь, разве что брюхо к хребту не прилипло! Аки блоха – ха-ха-ха-ха! – всю дорогу скакал, токмо за тобой поспевал!
Ветеран привык к тому, что Копырюлин остёр на язык, не может без колкостей, без прибауток, но старался не обращать на это внимания: уж больно хорошо изучил он своего молодого друга за долгие годы совместной службы в егерском полку. Рагулин спокойно, без суеты уселся рядом с Еремеем, снял ранец и достал из него краюху ржаного хлеба, отрезал ножом ломоть.
– На-ка вот, подкрепись, балабол. Нешто не ведомо мне, отчего ты скакал, аки блоха? Понеже, оглоед ты тамбовский, Ерёма, свои харчи утром сожрал и на мои всю дорогу зарился, так?
Копырюлин мигом схватил протянутый кусок, с жадностью принялся его поглощать, но всё же не удержался от своих рифмованных штучек:
– Так-то так, я ж не дурак! Коли унтер с ранцем, не будет он засранцем, поделится с солдатом, который всегда рядом!
Иван разбил ножом варёное яйцо, очистил и сунул его целиком в рот. Прожевав, он вытер обшлагом рукава седые усы, проворчал:
– Спасибо сказал бы, нехристь… Будь рад, что ты мне друг, не то ни в жизнь с тобою не поделился бы. Нашёл няньку…
Еремей прекрасно знал о крутом норове подпрапорщика Рагулина, многократно был свидетелем того, как Иван Васильевич без лишних церемоний «учил» других рядовых солдат, прежде всего рекрутов. Десять лет назад, когда Копырюлин – молодой, необстрелянный новобранец из Тамбовской губернии – только начал постигать нелёгкую солдатскую службу, доставались и ему тумаки от ветеранов, в том числе и от Рагулина, но вот уж года три как они подружились, и унтер привязался к Еремею, покровительствовал ему, особенно после Аустерлицкого сражения, когда они вместе пробрались из французского тыла к остаткам своего батальона. Да и сколько теперь в полку тех, кто служил в нём ещё во времена солдатского любимца, легендарного фельдмаршала и генералиссимуса Суворова? Совсем немного. Оставшиеся в строю бойцы, как правило, поддерживали дружеские отношения.
– Да ладно, Иван Васильич, не серчай, прости меня, никчёмного… В другой раз отплачу добром за твоё добро, не позабуду, – примирительно коснулся рагулинского локтя Копырюлин.
– Знаю я тебя, проглота, дабы тебя прокормить, всей полковой казны не хватит, – снова проворчал, но уже так, для порядка, и улыбнулся старик унтер-офицер.
Полковник Потёмкин отослал адъютанта Рытова с поручением в штаб полка, а сам, не раздеваясь, прилёг отдохнуть в обозном фургоне.
Вблизи часто бухали пушки лейб-гвардии Конной артиллерии, изредка с неприятельских позиций, из лесу, прилетали французские ядра.
Яков Алексеевич лежал на положенном поверх соломы сермяжном одеяле и, как всегда перед боем, старался думать о чём-нибудь отвлечённом, не связанном с войной. В натянутом над повозкой парусиновым тенте зияла большая дыра – вероятно, её пробил осколок артиллерийской гранаты, – через неё виден был кусочек синего неба и замершие в нём, будто замёрзшие, длинные и узкие, как перья какой-нибудь гигантской белой птицы, редкие облака.
«Вот лежу я здесь, в этой пыльной повозке, лежу на старом одеяле, на небе – странные облака, может быть, они – неведомый нам знак Божий, рядом – война, безумие жестокого кровопролития, люди убивают друг друга, и, ежели так угодно Всевышнему, я сегодня погибну в бою, а там, где-то далеко-далеко, на востоке, за полями, лесами и реками, ждёт меня моя ненаглядная лебёдушка, моя Варенька. Как там она, моя молодая жена?» – думал Яков Потёмкин.
Он живо представил себе любимый образ: тоненькая, хрупкая и грациозная фигурка, длинная, такая беззащитная, в лёгких, как пушинки, светлых детских волосиках шейка, тёмно-русые локоны вьются на затылке, выразительные карие, с густыми ресницами глаза доверчиво и наивно смотрят на окружающий мир. Такой Варенька была два года назад, ей тогда исполнилось девятнадцать лет, сейчас – уже двадцать один, но она мало изменилась. Яков Алексеевич не виделся с молодой женою почти год.
Полковник прикрыл веки и, позабыв о грохоте сражения, обо всём чуждом его душе, мягко погрузился в непроницаемую для света и шума, приятную, но неосязаемую пустоту. Ему снилось, будто он снова в отпуске, в имении отца, и его встречает любимая супруга…

***

Большое моршанское село Давыдово удобно устроилось на левом берегу реки Серп. Стояло оно там уже не меньше двухсот лет с тех пор, как первый воевода Тонбова, стольник Роман Фёдорович Бобарыкин, занялся освоением бывшего Дикого поля. Первые его поселенцы – скорее всего, беглые крепостные из Московии, особенно из Рязанского да Пронского княжеств, потом к ним, возможно, присоединились принявшие православие выходцы из мордовских племён. Эх и бедовые были эти места! То шацкие воеводы Биркин и Спешнев делили тут лесные угодья с Бобарыкиным, которому надобность возникла заготавливать строительный лес для возведения крепости Тонбов и других опорных пунк­тов Московского государства, то лихие люди Стеньки Разина, а после – Емельки Пугачёва будоражили местное население, подбивали его на бунт, то царские войска правили здесь суд и расправу над восставшими крестьянами, а иной раз и лютый мор приходил сюда, косил смертельной хворью целые семьи. Однако выжило Давыдово, разрослось, порубили люди все сосны и дубы – до самой реки Цны, распахали целинные земли, накормили себя и тех, кто объявил их своим достоянием, – царскую фамилию, стали они удельными крестьянами.
К концу XVIII столетия в Давыдово уже числилось сто тридцать дворов и более тысячи землепашцев мужского и женского пола. Жили здешние мужики вольготнее помещичьих, побогаче. Но вот опять случилась передряга: император Павел I подарил большую часть села, целых полтысячи душ, своему егермейстеру Алексею Яковлевичу Потёмкину. Жизнь мужицкая круто изменилась, и хотя новый помещик не драл три шкуры, оброк да барщина придавили сильнее прежнего. И куда идти крестьянину? Некуда. Одна надежда теплилась: слыхал народ, будто молодой барин, наследник старого, просвещённый офицер Яков Алексеевич не охоч до лютости, помягче отца будет.
Когда полковник Потёмкин в очередной раз отпросился в летний отпуск, чтобы избавиться от стресса после жестокой битвы под Аустерлицем, повидать жену и родственников, из Санкт-Петербурга он первым делом отправился в Моршанский уезд, в Давыдово, и его встретили толпы крестьян. Староста вручил Якову Алексеевичу хлеб-соль, полковник был доволен. В имении, в свежепостроенном барском доме, навстречу Потёмкину выпорхнула, словно птичка из клетки, юная красавица Варвара Ивановна, бросилась мужу на шею и осыпала его поцелуями.
– Как я соскучилась, Яша! Я так боялась, что тебя убьют на войне, все глаза проглядела, чего токмо не передумала… – произнесла она, заливаясь слезами.
Яков чувствовал тепло её тела, слышал учащённые удары сердца, шелковистые мягкие волосы молодой женщины пахли свежестью луговой травы, горячие солёные капли падали мужчине на лицо, на высокий воротник дорожного костюма, и он впервые, наверное, ощутил себя по-настоящему счастливым – он нужен Варе, она его любит, она ждёт!..
– Ну что ты, мон шер ами, я люблю тебя, как я мог погибнуть! Сие было невозможно, Варенька, любимая моя! – крепко обнял, приголубил жену Потёмкин. – Вот мы и вместе, не надобно плакать, родная!
Он целовал её нежные розовые ручки, прекрасные, мокрые от слёз глаза, его сердце бешено колотилось, он испытывал целый букет чувств – благодарность, любовь, жалость.
Если честно, Яков Алексеевич не ожидал такой встречи, долгими ночами он думал о том, что до отъезда в 1805 году в армию он мало общался с Варенькой, его грызли сомнения: не позабыла ли она своего суженого? Теперь, к его удивлению и восхищению, всё встало на свои места: молодая жена с нетерпением ждала воевавшего в Австрии мужа, волновалась о здоровье, боялась его гибели – ну что ещё нужно ему, Якову, чтобы чувствовать себя счастливейшим из людей?!
Они вместе вошли в гостиную, где Потёмкина ожидал отец.
Алексей Яковлевич встал с кресла и нетвёрдой, шаркающей старческой походкою направился к сыну.
– Живой, слава Богу, живой… – обнял он Якова. – Заждались тебя, сын, уж не ведали, что и мыслить… Сюда, в нашу глушь, вести доходят с превеликим опозданием… Ты знаешь, Яков, граф Кутайсов, будучи проездом из Москвы в свою деревню Отъяссы, говаривал, будто в австрийской земле нечаянная ретирада учинилась, много славных офицеров полегло… Что же ты не писал мне, сын?
Распущенные седые волосы, изрезанное морщинами, как бы ссохшееся, с выступающим вперёд подбородком и глубоко запавшими бесцветными, словно выгоревшими на нестерпимом солнце, усталыми глазами, желтоватое лицо, морщинистая шея, трясущиеся сухие, с прожилками тонкие руки – да, Алексей Яковлевич за последний год резко сдал, видно, его одолевали жестокие, заработанные ещё в армии и в должности устроителя охотничьих развлечений для императорских особ, давние болячки. Яков знал, что отец тяжело, болезненно переживал смерть жены Анны Богдановны, тогда, в девяносто восьмом году, он впервые слёг, а Яков не мог поддержать Алексея Яковлевича, потому что в это время сопровождал императора Павла в Казань. Молодой гвардейский полковник чувствовал себя виноватым: не нашёл времени, чтобы послать в Давыдово письмо, сообщить о своём здравии.
– Виноват, не писал… Прости меня, отец, прости великодушно, – заглядывая Алексею Яковлевичу в глаза, с трудом выговорил Потёмкин.
– Бог простит, он всё видит. Изволь не забывать старого отца, Яков, мне шестьдесят шесть лет уж нынче, болен я, скоро помру, – сказал старик, разжал объятия и, еле волоча скованные подагрой ноги, поплёлся к стоящему у окна креслу.
У Потёмкина сжалось сердце.
Вечером, когда стемнело, полковник вышел из дому, пробрался по тропинке через поле с колосящейся, ещё зелёной рожью, миновал общинный крестьянский луг и оказался на невысоком косогоре, откуда ещё несколько лет назад приноровился любоваться окрестностями.
На землю опустилась душная июльская ночь. На востоке сгустилась тьма, но её окрашивал висевший низко над горизонтом бледно-голубой серп луны, вдалеке чуть-чуть светились огоньки в большом селе Серповое – мужики жгли в избах лучину. Дальше угадывалась чёрная полоса цнинских лесов.
«Вот как странно… Сие совпадение или кто-то когда-то тоже глядел с косогора и узрел над тем местом, где ныне Серповое, такой же серп луны? – родилась у Якова Алексеевича догадка. – Но, возможно, всё куда проще: тамошние мужики ковали надёжные орудия для своего труда и дали в честь них название селу, а после и реке. Кто ведает оное?»
Он взглянул в сторону запада: там ещё догорала вечерняя заря, небо было окрашено в багряно-фиолетовый цвет. Напротив косогора, через речку, Потёмкин разглядел ещё огни: это Пеньки – злое, мятежное село, мужики в нём прославились тем, что в давние времена привечали разинских и пугачёвских бунтовщиков.
«Богатый край: и пашня неплоха, хотя и похуже, чем в серединных и южных уездах губернии, и леса, и реки с озёрами – всё имеет место быть. Повезло моему отцу, да и мне тоже, владеть здесь землёю и мужиками прибыльно, и душе тут привольно, сладостно!» – подумал Яков и пошёл назад, к отчему дому.
Ночью он наслаждался близостью с женой, Варвара одарила его прелестными ласками, которые потом трудно забыть.
Так прошла неделя, вторая – в радости и любви. Супружескую чету огорчало только одно – нездоровье Яшиного отца. В конце офицерского отпуска Потёмкин и Варвара совершили увлекательное путешествие в купеческий Моршанск, оттуда в губернский центр  – дворянский город Тамбов, где помолились в Казанском соборе за своё благополучие и за выздоровление Алексея Яковлевича, потом побывали в другом потёмкинском имении – в селе Дмитриевское в Спасском уезде. Уставшие, но довольные, Яков и Варвара возвратились в Давыдово.
Потёмкин уезжал в северную столицу настоящим счастливцем, теперь он точно знал: дома его любят и ждут, ему есть куда стремиться, к кому возвращаться…

Тамбовские ратоборцы: 2 комментария

  • 04.03.2021 в 22:34
    Permalink

    Андрей, рад твоим творческим успехам, росту, неувядаемой напористости, признанию, и, надеюсь вдохновения на долгие, долгие годы. Всегда видел в тебе будущность в идеях, несломленных убеждений и только тебе свойственную индивидуальную авторскую харизму. Надеюсь на встречу. Твой давний товарищ А.С.

    Ответ
  • 04.03.2021 в 22:38
    Permalink

    Андрей, рад твоим успехам на литературном и общественном поприще. Всегда верил в тебя. Твой давний товарищ А.С.

    Ответ

Добавить комментарий для Алекс Гецах Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.