СВЕРЧОК

РАССКАЗ

Вадим КУЛИНЧЕНКО,
капитан 1‑го ранга в отставке, ветеран-­подводник.

Как‑то в один из полётов Воздушного командного пункта (ВзПУ) ВМФ на Черноморский флот наш самолёт из-за погодных условий посадили на аэродром Гвардейский в центре Крымского полуострова. Надо отметить, что время было неподходящее для прогулок, конец февраля везде слякотный, а какая‑то пакостная изморось вообще вгоняла в грусть. Так что благодаря природным условиям всё командировочное население этого степного гарнизона собралось в гостинице у телевизора. Передача была неинтересной, и постепенно офицеры группами стали растекаться по комнатам. Одни стали составлять партии в шахматы, другие – в домино – («флотского козла»), а некоторые занялись просто «травлей», без которой не обходится ни одна флотская мужская компания.
В одну из таких групп попал и я. Она состояла из солидных командиров, прослуживших на флоте не менее 20–25 лет, и, конечно, большинство этих лет было потрачено на корабельную жизнь, или, как говорят у нас на флоте, на освоение морей и океанов. Я не оговорился – сначала были моря, а потом уже флот вышел в океан.
Как всегда, беседа завязалась со споров о преимуществах и недостатках наших кораблей и самолётов в сравнении с иностранными. Всё познаётся в сравнении. Потом споры стали незаметно затухать. Стали вспоминать случаи, которые происходили с участниками беседы или близкими, сослуживцами. При этом можно было заметить интересное различие в рассказах: если рассказывал корабельный офицер, он всегда употреблял местоимение «мы», если лётчик – то «я». Это своеобразие употребления местоимений наложено спецификой службы. На корабле и экипаж солидней, и действия его взаимозависимы, а на самолёте чаще всё зависит от индивидуальности, поэтому и в рассказах лётчиков чаще слышится «я», а не «мы».
Но во всех случаях права народная молва – без человека техника мертва! А вспомнить о хороших людях никогда не грех. Вспоминают больше случаи, где героями являются другие люди, о себе мало кто говорит. Здесь больше не скромности, а психологии – ты скажешь о других, другие вспомнят тебя.
В рассказах о сослуживцах офицеры чаще вспоминают о матросах срочной службы. Наверное, потому, что, когда те приходят на службу, разница в возрасте составляет около десяти лет, и офицеры относятся к ним как к сыновьям. А о хорошем сыне всегда приятно вспомнить, тем более когда из плохого человека сделал хорошего.
Борис Решетников, капитан первого ранга, вспомнил, как он в молодые годы осваивал Средиземку на тральщике, который был, конечно, не верх совершенства, но всё‑таки имел ряд бытовых преимуществ перед дизельными подводными лодками, поэтому его корабль частенько использовали как «баню» для асов морских глубин.
– Тральщик около двух месяцев «болтался в морях», а в те времена это уже был подвиг. Каждое большое дело начинается с малого. Мысль о земле вызывала зуд в спине. Мы тогда традиционно не имели баз на чужих территориях, и мечты о доме одолевали каждого. Для моряка корабль – родной дом, и поэтому традиции дома, освящённые вековой народной мудростью, он старается перенести сюда, на место своей воинской службы. А мы, об этом часто забывая, лишаем их иногда, на наш взгляд, безделушек, связывающих их с домом и дарящих им какой‑то уют и вдохновение в короткие часы отдыха. Автономное плавание – это тяжёлые психологические нагрузки длительного характера. Такие плавания открывают глубокую, может быть, ещё до конца не понятую нами истину – человек гораздо глубже, загадочнее, выше всяческих социальных масок, которые мы ему навязываем. За абстракциями легко потерять его реальность, его живую душу…
– Да! – дополнил капитан второго ранга Леонид Сычов. – Особенно для подводников. Помню эпизод, правда, это уже было на атомоходе, когда был запущен в космос космонавт № 2 Герман Титов. Мы это сообщение получили на тридцатый день плавания под водой, и все были готовы два дня крутиться там, чем неизвестно сколько ещё бороздить нутро океана в стальном корпусе…
Разговор, оставаясь в том же русле, грозил затянуться. Всё зависело от состояния погоды, ведь мы находились на флотском аэродроме.
– На моём корабле была одна достопримечательность, о которой трудно просто так догадаться, – продолжил свои размышления Решетников. – Мы привыкли понимать под этим словом что‑то значительное или фундаментальное. Что, как вы думаете, это было? – спросил он присутствующих.
Перечислялись самые невероятные атрибуты морской принадлежности. Почему‑то в таких случаях мысли сосредотачиваются на профессиональных предметах. И уже сдались угадывающие, стали раздаваться возгласы «продолжить рассказ!» – ожидалось что‑то интересное. Но вдруг раздался неуверенный голос – не то вопрос, не то ответ: «Не сверчок ли?» Все застыли в недоумении, так не гармонировал рассказ о море с каким‑то прозаичным, чисто сухопутным насекомым, которое к тому же очень надоедает людям ночью. Его стрекотанье одних умиляет, а других раздражает. «И это насекомое – достопримечательность боевого корабля? – подумали многие. – Да не может быть!»
Решетников внимательно посмотрел на говорившего и медленно спросил:
– Откуда вам это известно?
Леонид Сычов сказал уже уверенным голосом:
– Я долго всматривался в вас, мне казалось, что мы где‑то встречались. А когда вы начали рассказ о Средиземке и о тральщике, я, ещё сомневаясь, подумал, что мы оба являемся участниками одной истории, главным героем которой был сверчок с тральщика по кличке Пётр. Так?
– Совершенно верно!
Кто бы мог подумать, что через двадцать лет где‑то на затерянном аэродроме могли встретиться два участника этой истории в море с двух разнотипных кораблей?.. Но, как говорят, «гора с горой не сходится, а человек…». Жизнь иногда преподносит нам и не такие сюрпризы.
Слушатели возбудились и потребовали рассказать эту историю и от Решетникова, и от Сычова. Ночь обещала быть короткой, без сна. Но так уж устроен человек – интерес превыше всего. По традиции, сложившейся на флоте, рассказ начал младший по званию.
– Мы уже не один месяц «кувыркались» в море, то всплывая, то погружаясь. Ведь дизельная подводная лодка не совсем подвод­ная, а скорее нырок. Но настоящие моряки-­подводники воспитываются именно на них, проходя через все морские прелести: болтанка до рвоты, солёный душ на мостике, частенько свежий морской воздух в изобилии, но… по бытовым условиям до атомоходов им далеко. Там стерильная чистота, пресный душ хоть каждый день и, что главное, у каждого своя койка с чистыми простынями. Дизелисты такой быт считают для себя непозволительной роскошью. А бани ждут… да что там говорить! Одним словом, ваш покорный слуга служил в те времена на одной из таких нырялок. И вот при очередном сеансе связи мы получаем долгожданное радио с указанием следовать в такой‑то квадрат, встретиться там с тральщиком и по договорённости с его командиром произвести помывку личного состава.
По лодке была дана команда – приготовиться к бане. Команду охватил деловой восторг, а мне отводилась немаловажная роль – я был помощником командира, и все организационные, да и бытовые вопросы этого мероприятия решались мною непосредственно.
Дошли мы до указанного квадрата без всяких происшествий, там нас уже ожидал ваш, Борис Александрович, тральщик, и вы разрешили, опять же по договорённости, швартоваться к вашему борту. Своих плавсредств лодка не имеет.
Командир наш, как и полагается в таких случаях, направился с визитом к командиру тральщика, а я, решив организационные вопросы с вашим помощником, заступил на вахту, посчитав лучшим местом для координации мероприятия мостик нашей лодки. Погода была благоприятная, мероприятие организовано, люди размягчались и добрели после бани и охотно сменяли своих товарищей на вахте у механизмов. Боевой корабль в море в любых ситуациях остаётся боевым. Пришёл и мой черёд поблаженствовать минут тридцать, больше нельзя, дела.
Доложив командирам, что мероприятие – никак не отвязаться от этого казённого слова – по помывке личного состава подводной лодки выполнено, мы тем самым дали им возможность продолжить свой разговор в душе, а членам команды подводной лодки пообщаться в это время с командой тральщика, где многие встретили земляков. При таких встречах вдали от родных берегов земляком тогда считался любой гражданин Союза, в каком бы краю он ни проживал – от Балтики до Тихого океана. Происходил «обмен сувенирами», как модно сейчас делать при различных встречах.
Всё шло без происшествий, по намеченному плану. Наступило время отдавать швартовы. Мы дружески распрощались с гостеприимной командой тральщика, его командиром и плавно отошли от борта, не предполагая, что через какие‑то пять-десять минут попадём в нехорошую историю, окажемся в роли похитителей одного из «членов команды» тральщика.
Уже была дана команда готовить дизель на винт, когда с тральщика – время подходило к вечерним сумеркам – нервно последовали световые проблески прожектора. Сигнальщик сбивчиво повторял одну букву «С», что означало «Застопорить машины!». «Что у них там стряслось?» – недоуменно спросил наш командир. На мостике находились кроме него я, замполит и сигнальщик, старшина срочной службы, рулевой был под козырьком мостика. Увидев, что мы застопорили машины и легли в дрейф – от тральщика мы находились уже не менее чем в двух кабельтовых, – оттуда начали передавать странный семафор: «Верните нашего сверчка Петра. Командир». Вниз последовала команда механику: «Разобраться, кого из команды тральщика мы по ошибке захватили с собой!» Не удивляйтесь – бывали такие случаи, когда моряки надводных кораблей, особенно плавбаз, из романтических побуждений пытались зайцами остаться на подводных лодках. Но их тут же выявляли. При любом отходе на лодке проверяется личный состав поимённо, осматриваются отсеки и докладывается в центральный пост. Да и старпом с замполитом в это время обходят всю лодку.
Пока мы проводили все эти проверки, осмотры и прочее, сигнальщик с тральщика засыпал нас семафорами, в которых везде было слово «сверчок». Мы недоумевали. Что это такое или кто такой? Поверьте, никому на мостике, за исключением рулевого, как выяснилось потом, сразу смекнувшего, о чём речь, но молчавшего как рыба, не могло прийти в голову, что весь сыр-бор разгорается из-за насекомого, причём самого прозаичного в обычных земных условиях, а здесь превратившегося во что‑то ценное. Раритет.
На тральщике между тем, видя, что мы не собираемся подходить к ним обратно, стали сниматься с якоря и приближаться к нам на голосовую связь. В это время в подводной лодке шла своя кампания по разбору семафоров с тральщика, но докладов снизу не поступало, хотя туда был направлен замполит. Командир нервничал – хуже нет неясной обстановки, ставящей в тупик, – и всё это выливалось в вопросы ко мне, на которые я не мог дать вразумительного ответа. А время шло, и наша точка удалялась от нас, но мы должны были её догнать, а резерв скорости уменьшался. Неожиданно поток проблесков прекратился, тральщик подошёл на расстояние голосовой связи. В мегафон (уже существовали электромегафоны) мы услышали объяснения командира тральщика.
Историю продолжил Борис Александрович:
– Ещё до отхода из Севастополя я знал о появлении на корабле сверчка. Его привёз из отпуска матрос Роман Микитенко, родом из Николаевщины. Ему довелось перевозить престарелую мать из хаты в благоустроенную квартиру, а в народе есть поверье: сверчок – хранитель очага. Помните, это ещё в «Буратино» описано – мудрый старый сверчок. И вот, чтобы успокоить мать, что «родовой сверчок» не погибнет, Микитенко сделал отменную коробку, поймал серо-бурого сверчка в своей хате, идущей на снос, – их было, конечно, много там, но он выбрал одного понравившегося, – показал его матери и увёз с собой. Прибыв на корабль, он, конечно, не распространялся, но, как говорят, «шила в мешке не утаишь», а сверчка немым не сделаешь, разве только сделав его калекой. Но на такое матрос не способен. И скоро о сверчке знала вся команда.
Вначале были и недовольные, но потом, уже по выходе в море, сверчок стал всеобщим любимцем, и те, кто раньше возмущался и требовал его удаления с корабля, пришли к помощнику просить отменить решение о его списании. Я сделал это с великой радостью, потому что и сам проникся к нему симпатией. Потом уже мне стал понятен смысл такого поведения – у каждого в душе, где бы он ни был, остаётся частица родного дома, именно дома, где бегал голопузым пацаном. Лучшего напоминания об этом счастливом времени, чем живое существо, пропитанное духом этого дома, нет. А сверчок как нельзя лучше всё это воплощал в себе для многих, тем более в те времена подавляющую часть личного состава флота составляли украинцы, русские, белорусы, армяне, грузины. Были и болгары, греки… И если разобраться, то у всех у них сверчок является признанным домовым. Кажется, сверчки есть всюду. Как‑то в одной книге читал: «И мы в течение нескольких минут находились в забытьи – по реке текла не вода, а будто свет. И оживали тугаи с каждой минутой. Сверчки, шакалы начали свою вечернюю серенаду». Так что и в пустынях они есть, но везде, наверное, имеют свою национальную принадлежность. Я понял это позднее, натолкнувшись на рассказ о сверчке в воспоминаниях Н. В. Крандиевской-­Толстой. Она пишет: «Мы снимали флигелёк в парке, за клубничными грядками, и в стороне от флигелька – маленькую сторожку, где Толстой работал. Это была бревенчатая, прохладная избушка в два окна. Сосновый стол, на нём пишущая машинка да букет васильков, скамья, плетёное кресло – вот и вся обстановка. За окном густая чаща парка. Тишина. Только шелест могучих лип да медовый запах залетал порой с ветром в этот маленький лесной кабинет. Толстой его любил и говорил, что ему здесь работается лучше, чем в городе.
По вечерам в сторожке, когда на столе зажигали лампу и над абажуром кружились ночные бабочки, вылезал откуда‑то сверчок, похожий на маленький сухой сучочек. Он садился всегда на одно и то же место, около чернильницы, и помалкивал. Когда же в стуке пишущей машинки наступали долгие паузы и Толстой в тишине обдумывал ещё не написанное, сверчок осмеливался напомнить ему о своём присутствии. Возьмёт вдруг и стрекотнёт и опять замолчит надолго…
Много лет спустя в немецком курорте Миздрой, устраивая для Толстого рабочий уголок на балконе (он писал тогда «Аэлиту»), я спросила, удобно ли ему и чего не хватает.
– Чего?
– Сверчка. Помнишь, в Антоновке?
– Где же взять его? – сказала я. И обоим нам стало грустно, потому ли, что далека была Россия, потому ли, что далека была молодость? Потому ли, что ни того, ни другого ничем заменить нельзя?»
Вот так у нас на корабле появился нештатный воспитатель патриотизма, бессловесный, но очень эффективный.
Много рассказов о том, как на кораблях жили любимцы команд: медведи, собаки, попугаи, а вот сверчок… Если бы это было не у меня, я бы тоже вряд ли, может, поверил. Но это факт.
И офицеры не оказались глухими к этому насекомому, зримо напоминавшему о доме. Заходили в кубрик послушать его песню, а там непроизвольно возникали душевные беседы. Человек не любит выступлений от лица официальных организаций, так называемых полномочных представителей. Именно в беседах, зачинателем которых был сверчок, это отсутствовало напрочь. Так что он, не подозревая о том, выполнял большую и полезную воспитательную работу.
Мы часто стараемся убедить людей чем‑то глобальным, огромным и не видим того, что это большое не вмещается в их души. Не хотим понять, что им ближе маленькое, но очень дорогое для них. А если говорить о живом существе, то здесь очень заметна привязанность человека к тем, кто ищет его защиты. Вы, наверное, замечали, что все нежнее относятся к маленькой болонке, чем к огромному догу. (Бывают, конечно, исключения.)
Поэтому понимаете моё состояние, когда мне доложили, что исчез Пётр. И другой версии его исчезновения нет, кроме как – его взяли подводники. Я немедленно стал предпринимать действия, о которых уже говорил Леонид Николаевич. А в это время среди ­команды тральщика тоже шёл разбор – как это могло случиться? Немалую долю участия принимали и офицеры. Вывод был один – сверчка похитили! Состояние команды было состоянием незаконно обиженного человека.
Лодка застопорила машины, мы подходили к ней. Швартоваться не стали, вели разговоры мегафонами, ждали выяснений. Командир лодки извинился за причинённое беспокойство. Командир всегда за всё в ответе. Но тогда он ещё не знал, как там, внизу. Я видел его волнение и беспокойство, он нервно курил сигарету за сигаретой. Вдруг раздался его радостный крик: «Да, у нас! Присылайте шлюпку!» Это был ход конём. Чтобы не накалять страсти и не швартовать корабли бортами, я был согласен с его просьбой. Шлюпка мгновенно направилась к подвод­ной лодке, где взяла её замполита с нашим Петром, иногда и замполитам приходится выполнять неприятные миссии, как говорят, выправлять недочёты в своей работе. На борту тральщика состоялась официальная передача нашего сверчка нам же, конечно, со многими объяснениями и извинениями, которые были приняты членами нашего экипажа. Все поняли мотивы похищения. Проверили состояние сверчка, и инцидент был улажен «мирным путём». Команда тральщика заверила замполита, что не держит зла на коллег, просили не наказывать ребят. Ещё сказали, что сверчок долго бы на лодке не прожил, так как он воспитан на чистом морском воздухе, а «в подводной лодке воздух очень плох…», и они слышали, что животные, которых пытались иметь на лодках, жили до тех пор, пока субмарины находились у причалов, в длительных походах они не выживали. Вот сейчас на атомоходах живут попугаи, черепахи и другая живность в уголках психологической разгрузки. Прогресс налицо.
– Да, это так, – продолжил рассказ Леонид Николаевич. – Когда ребята-­подводники услышали концерт сверчка, у них непроизвольно появилось желание иметь его у себя. Но Пётр был единственным на всё Средиземное море. Что только за него не предлагалось, но он был реликвией, а реликвии не меняются и не продаются. Поэтому, если говорить честно, состоялось его похищение.
Конечно, потом были и комсомольское собрание, и наказания, и душевные беседы. Но… дело не в этом. Само по себе это событие заставляет нас, офицеров, несколько нетрадиционно взглянуть на сам воспитательный процесс. Ведь матрос – это человек 18–22 лет, который ещё крепко связан с домом, приходит на корабль, и мы стараемся ему внушить, что это его второй дом. Но мне кажется, здесь надо чуть изменить интонацию и убеждать его, что корабль – продолжение его дома…
Там, где офицерский состав, анализируя примеры, преподносимые самой жизнью, извлекал уроки и претворял их в дело, как правило, команды были отличные не на бумаге, а истинно такими. Это редко замечалось официально, но хорошо видно в жизни, потому что мне часто приходилось потом встречать бывших матросов, которые узнавали меня в городском транспорте и в Ленинграде, и в Москве. Все стали хорошими людьми, многие – орденоносцами за ударный труд, перещеголяв своих командиров. Очень приятно было слышать от них слова благодарности за хорошее наставничество в жизни. Сейчас это редкость, в печати читаешь только негатив – неужели всё так стало плохо? Порушены традиции, люди стали хуже, не только офицеры… или это кому‑то нужно всё чернить? Много вопросов…
Слушатели требовали дальнейших сведений о судьбе Петра. Время близилось к рассвету.
– Чтобы не мучить вас, – сказал Решетников, – буду закругляться. Наверное, его уже нет в живых. Как известно, жизнь насекомых коротка. Но потомство он наверняка оставил.
Мы ещё с месяц помотались в море и вернулись к родным причалам Крыма. Тральщик становился в док, многие разъезжались в очередные отпуска, а другие поощрялись отпусками за честную, добросовестную службу. На общем строевом собрании корабля было решено и Петра отпустить в бессрочный отпуск за славно выполненный долг перед родной державой. Была выделена делегация во главе с офицером. Петра отвезли в деревню Андреевку, в степь выпускать не стали, он там мог и не выжить. Попросили у одной престарелой женщины выпустить его к ней в сарай. Когда ей рассказали его историю, то она настойчиво просила пустить его прямо в хату, говоря, что у неё есть свои такие свиристели…
Так вот и закончилась эта история, и наш Пётр снова остался под попечением человека.
Пора было расходиться по каютам – моряки и на берегу комнаты называют каютами, – обещают лётную погоду. Вот тебе и Пётр! У каждого в его жизни и службе есть вехи, вроде бы незначительные, но запоминающиеся на всю жизнь. Жизнь – интересная штука, и её надо строить вдумчиво и относиться к ней бережно…
Брезжил рассвет нового дня!