О правде завтрашнего дня

Свет Родины во мне горит,
И нет на свете чище света…
Анатолий Шиляев

РУСЬ, РОДИНА, РОССИЯ –
КОРЕННАЯ ТЕМА ПОЭЗИИ ИГОРЯ ГРИГОРЬЕВА

Общеизвестно, что у каждого человека своя правда, как, собственно, и у каждого художника свои поиски на пути к истине. Неизменен и сопутствующий вопрос: каков он в искусстве, путь к правде? Без лукавства, минуя заумные «измы», можно с уверенностью сказать, что реализм является наиболее адекватным методом постижения правды жизни. Реализм в искусстве – и есть движение к абсолютной правде, самое прямое и надёжное. Подобный непреложный постулат подтверждает творчество поколения писателей-фронтовиков, узнавших мир вместе с человеческим страданием и человеческим подвигом. «Высокое, прямое поколение», которое ни «на миг один» не усомнилось в себе и своей правоте, иначе «Родину спасти бы не сумело…» – так писал о нём поэт-фронтовик Дмитрий Ковалёв, уроженец Белоруссии. Русский поэт Игорь Николаевич Григорьев как раз и относится к тому легендарному поколению. Впитав воздух военного времени, он сумел сохранить весьма важное и необходимое для художника качество – собственную индивидуальность, творческую независимость, сумел донести до нас своё трепетное слово, одухотворённое огнедышащей эпохой минувшего столетья. Игорь Григорьев был человеком особой выделки, судьба которого отнюдь не из случайных. Она – матрица, и её рисунок повторяется, когда идёт речь о поколении 20–30-х годов, к нему поэт, родившийся в 1923 году, закономерно испытывал особую симпатию.
Игорю Григорьеву, как и многим его современникам, удалось миновать витиеватые пути в литературе, найдя сразу серьёзную художественную основу, прочную опору в русле классической традиции, удалось сохранить ей верность и преданность, как удалось и отыскать собственный путь в поэзии, придав ему исконно национальное звучание и самобытность. Поэзия стала путеводной звездой Игоря Григорьева, и классика в ней всегда была основным ориентиром, плотью и кровью традиционного искусства. И здесь никто не может сказать, что он как автор грешил против жизненной и исторической правды. «Содержание художественного произведения определяется только поведением самого художника, потому что содержание есть сам художник, его собственная душа, заключённая в форму», – находим точную мысль у литературоведа Вадима Кожинова. Полотно личной и автобиографической судьбы мы зримо и неотступно видим и в произведениях Игоря Григорьева. «Таково уж свойство Поэзии: она – сам человек, взявшийся за перо. Но жизнь – мудрёная штука: в ней без прозы не обойтись», – говорит он в своём очерке «Всё перемелется» (Поэт и воин: книга воспоминаний об Игоре Григорьеве. СПб., 2013. С. 5). Хотя как посмотреть, что называть прозой жизни.
Поэзию, как один из самых сложных видов искусства, Игорь Николаевич Григорьев сделал смыслом жизни, наполнил его поистине вселенским звучанием, сполна постигнув великую созидательную силу слова. Его творчество отражает индивидуальность самого автора – это и есть то яркое личностное начало, без чего не может быть настоящего художника слова. Великий литературный теоретик В. Г. Белинский, отмечая в многообразии литературного процесса различные явления и изменчивые роли писателей, в итоге своих размышлений приходит к конкретному выводу: «Такие явления всегда имеют две причины: одна заключается в степени таланта поэта, другая в духе эпохи, в которую действовал поэт. Никто не может стать выше средств, данных ему природою; но исторический и общественный дух эпохи или возбуждает природные средства действователя до высшей степени свойственной им энергии, или ослабевает и парализует их, заставляя поэта сделать меньше, чем бы он мог».
Да, жизнь не благоволила Игорю Григорьеву. Трудно сказать, сложись она иначе, легче, проще, беззаботней, – смог бы он сделать больше?! Вопрос спорный. Впрочем, при всех перенесённых невзгодах и перипетиях сделано им немало. Вот, к примеру, писатель, кандидат психологических наук Наталья Советная в очерке «Горевой цветок России» отмечает следующее: «Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что в каждом произведении И. Григорьева, во всех двадцати двух книгах, звучит святая Русь…» 22 книги – результат значительный! «Чувство Родины в моём опыте есть основа творчества»,  – писал когда-то М. Пришвин. «Я поэт потому, что у меня Родина есть», – был убеждён и И. Григорьев. «И Русь, и стихи для меня – одно целое, великое, пока людям нужны стихи, нужна и красота», – всегда верил он в свою поэтическую звезду. Известный искусствовед, архитектор-реставратор, поэт Елена Морозкина, жена и надёжная творческая опора И. Григорьева, подтверждала: «Любовь к Родине была для него главным в жизни, а стихи – его сутью и сутью выражения этой любви…» Выделяя эти «две взаимопорождающие стихии», она хорошо, не понаслышке знала, что «совершенно невозможно отделить его жизнь, его биографию, его человеческую судьбу от его поэзии».
В предлагаемой читателю книге «Слово нерушимо», о которой пойдёт речь в данной статье, собрано шесть поэм И. Н. Григорьева. И сейчас, спустя десятилетия, произведения эти, объединённые под одной обложкой, по-прежнему являют собой мощный энергетический посыл торжества искусства слова. Определяя первостепенную тему в поэзии, И. Григорьев обращается к русской культуре, к истории России. Он с детства впитал особенности национальной культуры, духовные родники которой питали его жизнь, судьбу и творчество. Писатель должен помнить, для кого и зачем он создаёт свои произведения. Русская почва, возделанная старинными хлебопашцами, дышала и щедро плодоносила в поэзии Игоря Григорьева. И корни у поэта были деревенские, основательные и крепкие. Чтобы лучше понять природу его крестьянской натуры, придётся сделать некоторое отступление и обратиться к замечательному авторскому очерку «Всё перемелется», где И. Григорьев традиционно вспоминает детство: «Родители моей матушки – Василий Алексеевич и Василиса Яковлевна Лавриковы, крестьяне деревни Сосонье Порховского уезда, – имели три борозды земельного надела и четырнадцать детей (я застал только шестерых). <…> Мамина мама была неграмотна, но знала множество сказок, бывальщин, былин и песен. <…> Глубинную русскую речь моей прародительницы густо расцвечивали пословицы, побасенки, присловья и поговорки». Не менее любопытна, впечатляя природной даровитостью русских умельцев, и отцовская линия: «Дед Григорий Дмитриевич, от которого и пошла наша фамилия Григорьевы,  – особая статья. <…> Основатель моего гнезда – Гришина хутора – справный русский мужик, добрый оратай, садовод, кузнец, мастеровой и механик, мельник, а также камнетёс, страстный охотник». Характерны тут и авторские уточнения о нём: «Не брал в рот спиртного. <…> Самородок, добряк и гордец дед Григорий покоится на погосте Жаборы». «Таковы мои глубинные корни», – лаконично скажет И. Григорьев. Таковы, очевидно, и истоки его редчайшей поэтической образности, окрашенной настоящим народным словом.
Русь стародавняя, архаическая первородина – внутренний источник, праведная сила и суть народа – занимает почётное место в поэзии Игоря Григорьева. Он был летописцем народного мира в широком его понимании, провозвестником нового, подлинного предназначения человека на земле. Его поэзия – это душа подвига и великой правды, пронзительной и болящей. М. Пришвин считал, что суть русского человека – не только в красоте, не только в силе, а именно в правде. Но правда требует стойкости. Уникальная философия русского мира, философия языка и многогранного художественного творчества открывается в исторических поэмах Игоря Григорьева «Благословенный чёртов путь», «Двести первая верста», «Стезя», «Обитель», «Колокола», «Русский урок».
Для начала нужно сказать, что перед нами – не просто отдельные произведения, перед нами – целый пласт истории России, взятый из глубин народной жизни, то ценное и сокровенное, что под талантливым пером художника приобретает неповторимое поэтическое звучание, поражая зорким видением прошлого сквозь призму дня настоящего. Изложить подробное содержание поэм затруднительно, но можно попытаться передать их суть, само ощущение времени, и то, вероятно, лишь отчасти, лишь настолько, насколько можно почувствовать дуновение ветра, плавное течение вод, аромат цветов и трав, солнечное тепло и грусть осеннего увядания – всё то непостижимое многообразие мира природы, которое так совершенно любил поэт, чем он дышал и жил.
Великая русская литература никогда не была равнодушна к человеческому страданию, когда говорила о войне. Получается так, что И. Григорьев одновременно и лирический, и суровый писатель. Автор с колоссальным духовным напряжением переносит это состояние беды и человеческого горя в своё поэтическое пространство: «Уже и земля приготовилась к лету: / Ждёт сева земля от людей. / А хлеба ни корки и зёрнышка нету – / В тифу не бывает лютей». Разве бывает страшней, «чем хлеб на корню в декабре»?
Поэт правдив до беспощадности, до голой натуралистичности: «Чего-то искали, из фляжек лакая, / Маманю секли по щекам; / И в красном углу, под божницей, икая, / Мочился эсэсовский хам», – без лишних эмоций описывает он фашистскую облаву, циничный беспредел и бесчинства гитлеровцев. И выпали тяжкие испытания на долю совсем ещё мальчишки, брошенного в тюремные застенки, но не проявившего слабину:

С неделю мы жили кромешно и люто,
Не видя ни ночи, ни дня.
И вдруг отпустили ребят почему-то.
Оставили только меня.
Мне волю сулили, мне хлеб обещали,
Поили солёной водой,
И клясться велели, и богом стращали…
С тех пор я, как вьюга, седой.

Автор сострадает своим героям, оставаясь до конца честен и перед своим читателем. Потрясает до глубины души трагическая история деда Михея, история гибели его семьи, его молчаливый подвиг: «Зерно уберечь от врагов!» Монолог старика стал краеугольным камнем – квинтэссенцией смыслов поэмы «Стезя»:

Бывали к нам всякие, сгинут и эти:
Слаб ворог, с того и свиреп.
Тебе, человече, жить долго на свете –
Держись двоеручно за хлеб!
Пред ним непокорные главы склоняют;
Ему и сжигать, и гореть;
За хлеб убивают, и им воскрешают,
И можно за хлеб умереть.

Таким настоящим, ненадуманным героем в поэме И. Григорьева оказался дед Михей, отшельник, скряга, который всю жизнь, рубль к рублю, «на памятник Хлебу копил», который и погиб достойно за землю свою, за хлеб её трудный и неистощимый.
Несокрушимую веру в русского человека, в его великое предназначение на земле знаменует собой третья глава «Жить будем». «С петлёю на шее, кровавя седины, / Неволею смрадной дыша, / Не день и не месяц – четыре годины / Ждала, не изверясь, душа», – и дождалась, и всё вынесла она во имя мира и добра. Кстати, первое название поэмы и было «Жить будем» (1982 г.). Что же спасло то поколение и что помогло ему выжить? – задумываешься, читая поэму «Стезя». Что заставило выстоять перед самой совершенной в мире и профессионально качественной, слаженно подготовленной в военном и техническом отношении немецкой машиной? Дети, старики и женщины, кто был в оккупации и тылу, о чём И. Григорьев и повествует в поэме, не испугались и встали на борьбу с непревзойдённой машиной Третьего рейха. Феномен, не имеющий себе равных, который в моральном аспекте оказался гораздо выше и монументальней всего остального. Вот и М. В. Шелехов, почётный гражданин белорусского города Давид-Городок, одного из самых древних на Полесье, учитель-краевед (замечу, что и И. Григорьев прожил 10 прекрасных лет в городе Городке, что на Витебщине Беларуси, полюбив эти тихие края и его трудолюбивый народ), поднимает эту проблему в своих военных мемуарах, автобиографическом произведении «Концлагерная повесть». Он, прошедший партизанство, оккупацию, жуткий фашистский плен, отважившийся на немыслимый для заключённых концлагеря побег, исполнявший воинскую службу на освобождённых от немцев территориях, лечившийся всю жизнь от полученных ран и болезней, восстанавливавший страну от разрухи, ставит конкретные вопросы: почему молодое поколение выжило в том аду и что способствовало этому? Ведь чудес, согласитесь, не бывает. «Всем нам помогло выжить высокое советское образование, мы жили стремительно, замечательно, нам выпала счастливая звезда – жить!» – пишет он в повести. Эта счастливая звезда выпала и И. Н. Григорьеву, в судьбе которого есть немало общего с судьбой М. В. Шелехова, как выпала она и юному герою поэмы «Стезя», во многом также автобиографичной. И. Григорьев с детства прекрасно владел немецким языком, работал переводчиком в немецкой комендатуре в Плюссе, тем самым активно помогал подполью, добывая важные разведывательные сведения. Брат его, Лев Григорьев, знал немецкий и испанский языки. Они учились в обычной советской школе, не оканчивали привилегированных гимназий, никаких особых школ.
И. Григорьев горел в поэзии, сжигая себя дотла. И в поэме «Стезя» от искры этого огня выпекается горячий хлеб, «хлеб насущный», без которого нет жизни: «Нет в мире сравнения с хлебом насущным, / Хоть он незаметней всего. / И ныне, и в солнечном нашем грядущем / Да светится имя его!» – здесь тот случай, когда пафос уместен, когда он естественен и понятен, ибо это – гимн хлебу и земле, гимн труду, заложенный целыми поколениями. Война позади, земля ждёт сева и возрождения жизни:

Мудрейшее дело, пречестное дело,
Бессмертное дело –
Страда.
Тебе ни границ, ни преград, ни предела,
Безмерное счастье труда.
Мирское горенье, крылатая радость,
Людей работящих родство
И тихой усталости терпкая сладость –
Простого труда естество.

Народ дождался и воли, и хлеба: «Они воздымались, как солнца большие, / Дышали на мытых столах, – / Свои насовсем, ни чуть-чуть не чужие. / Хлеб – правда о наших делах», – хлеб  – итог и значимость крестьянского труда, что покрывает мозоли на заскорузлых руках, впитывает солёный пот, снимает вековую усталость.
Русский Воин, Русский Поэт, Русский Человек Игорь Григорьев всегда шёл путём зерна, благостным путём земного и небесного семени, шёл выверенной столетиями надёжной крестьянской стезёй.

Людмила ВОРОБЬЁВА (Минск)