Два Пушкиных

Дактилическая спондея Владимира Наумовича

Она закружилась в вихре вальса. Самозабвенно и безоглядно. Танец – эхо музыки, но она, казалось, не слушала мелодии, едва успевая за поэтом, кружась и мгновенно перебирая руками. Его рука на её плече, её рука – на его плече, вот её запястье коснулось его запястья, её ладошки лебёдушкой проплыли вверх по его груди, обе руки – его и её – вдруг взмыли над танцующими на балу, те расступились, делая шире круг, они ныряли из одной шеренги в другую, проходя лёгкой проходкой мимо чопорных напомаженных дам, высокомерных пыхливых кавалеров, мимо мраморных колонн под сводами расписанного в библейских мотивах Шереметьевского дворца с канделябрами по сторонам и висящей громадной люстрой над головой. Потолок будто бы закружился белоснежной птицей над ними, то снижаясь, то опускаясь, и были две опасности – наступить на платье в пол и не попасть в такт движениям. Каким-то необычным образом его и её руки оказывались над их головами, они поворачивались и оказывались спина к спине, потом снова лицом к лицу, когда лица не увидать. Всё кружилось вокруг: ни глаз не рассмотреть, ни бровью повести, ни руками приобнять. Но она чувствовала его вдохновение, подчиняясь каждому его движению. Есть упоение в танце, когда оба чувствуют соприкосновение и гармонию души. Хорошо, что выдумали танцы – можно быть при всех наедине. Пока она кружилась и вертелась, как волчок, её всё время преследовала одна и та же строчка его стихо­творения, заставляя в мыслях проговаривать весь стих, разделяя его на паузы, так называемые цезуры, и ударные слоги. Какие стройные и предельно ритмически организованные стихи, заглушающие всё вокруг и охватывающие душу и сердце, звучащие в такт музыке:

Я вас любил: любовь ещё, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.

Это было незабываемое, не сравнимое ни с чем волшебство: слова простой и понятной всякому обычной русской речи сами собой сливались в едином звуке с музыкой, отголоском отзывались в душе, естественно, казалось, без всяких усилий сочетались с вихрем вальса, наполняя зал и танец новой ритмичностью и мелодией.

Как-то Пушкин обмолвился в разговоре: «… Тут посетили меня рифмы, я думал стихами…» Лев Толстой отмечал: «У Пушкина не чувствуешь стиха; несмотря на то, что у него рифма и размер, чувствуешь, что иначе нельзя сказать». В других же слабых стихах иных поэтов чувствуешь, «что то же самое можно сказать на тысячу различных ладов». Да, да, да, Катерине не раз самой казалось, что данный слог обращён именно к ней, что лучше, явственнее, короче и точнее просто не скажешь. Всего восемь строк, а сколько в них чувств, энергии и смысла! Вечное очарование простоты и величия в любви!

Пять раз «любил», «любовь», «любимой», повелительное «я не хочу», душераздирающее прошедшее «любил», как тут всмотреться в непостижимое уму творчество, когда, говоря словами Пушкина, исходный трепет, поток взволнованных в резкой отваге мыслей о ней обретает смысл и глубину отражения, всю гамму чувств человеческих?! Очарованная творчеством гения поэзии, девушка не чувствовала в танце ног под собой, порхала и вдохновенно краснела от близости с волшебством. И тогда, на балу, к ней подошёл другой юноша, намного моложе своего старшего брата, представившись, пригласил на танец и, стесняясь, скромно произнёс: «Я тоже Пушкин! Разрешите представиться: Лев Пушкин!» И снова был танец, и снова гремела музыка, но не было того очарования, фантазии, волшебства, которые посетили её доселе. Были разочарование, скука, банальность бытия.

Катерина начала сбиваться с ритма, часто наступала на ноги своему visavi, путалась в пелеринах, заскучала и сдалась на милость своему партнёру. Он был несносен. После блистательных па с поэтом этот казарменный увалень с железной хваткой и нарочитой улыбкой был нудным и томительным. Она знала, что Лев написал лишь несколько давно забытых стихотворений. Он служил в полку, являлся блестящим гусарским офицером, слыл заводилой и чудаком, умел ловко фехтовать, на светских раутах отлично читал стихи своего старшего брата, рассказывал анекдоты, был весельчаком и выпивохой. Когда-то его старший брат также мечтал о карьере гусарского офицера, но не пошёл по этому пути, а Лев пошёл. Избрал служение Родине как единственно правильное на своём жизненном пути, гусарскую форму, шпагу и саблю, которая с непривычки иногда мешала вышагивать, сидеть за столом. Всегда готов был постоять за веру, царя и Отечество, что стало главной стезёй в творчестве. Но для Катерины Трефелевой, девушки из высшего общества, этого было катастрофически мало. Она сама писала стихи и любила поэтов. Натура возвышенная и глубокая. Часто бывала в салонах графини Волконской, где любил бывать и её кумир, Александр Сергеевич Пушкин, который в последнее время приводил с собой знакомого незнакомца Адама Мицкевича из исторической Литвы, который читал стихи на польском языке: в это время всем показалось, что будто бы нимб засиял над головой этого новогрудского юноши.

Катерина Трефелева, девушка мечтательная, засыпала, положив под подушку томик Пшебышевского, увлечённо зачитывалась романами о благородных разбойниках, перечитав «Разбойников» Шиллера, «Роба Роя» Вальтера Скотта, «Корсара» Байрона. С горем пополам одолев в подлиннике многотомный зарубежный роман о некоем фантазёре, благородном принце с разбойничьими замашками Ринальдо Ринальдини, едва ли не проглотила после выхода в свет роман своего кумира «Дубровский», в котором ей, как и всем девушкам её возраста, нравилась детективная закрученность сюжета в личных отношениях героев, таинственность любовной переписки, знаменитая фраза: «Маша, я Дубровский!». Князь Верейский в разговоре о творчестве А. С. Пушкина не однажды называл Дубровского «наш Ринальдо», как бы прямо указывая на некоторую зависимость автора от укоренившейся великой европейской литературной традиции.

Да, в танце и в быту это не был тот самый Пушкин. Это был другой Пушкин. Два Пушкиных! Почему же Лев («Разве это львы по гороскопу? Вот я настоящий лев!») не стал таким известным, как его старший брат? В чём, спросим мы, дело? Только ли в особенностях таланта? Или в личном устремлении? В желании? Одержимости? Труде? Настоящей загадкой для современников и историков литературы стало такое резкое несовпадение судьбы Пушкина и его младшего брата Льва Сергеевича. С детства Лев рос одарённым и смышлёным мальчиком. Как и его старший брат, увлекался сочинительством, рано начал писать стихи.

Пётр Андреевич Вяземский, ближайший друг и соратник Александра Сергевича Пушкина, так высказывался о младшем брате великого творца: «В нём поэтическое чувство было сильно развито… Вкус в деле литературы был верен и строг. Он был остёр и своеобразен в оборотах речи, живой и стремительной».

Даже удивительно! Лев рос и воспитывался в тех же условиях, читал те же книги, увлекался теми же играми, мечтал о том же, что и старший брат, а гения из него не получилось. «Пушкин  – это наше всё!» Сказать так о младшем брате не только нельзя, но и не позволительно. В чём же дело? Не в том ли, что Лев Пушкин по молодости «разбазаривал» свой талант? Что он вёл неправильный образ жизни? Слыл гулякою, отважным и лихим гусаром, повесой. Но и старший брат Льва Александр не был монахом, вёл образ жизни, далёкий от наставничества, не всегда являясь примером для подражания. Учителя у них были одни, образ жизни оставался весьма похожим, цели жизни также оставались теми же самыми: реализовать себя в творчестве, оставить свой след на земле, верой и правдой служить своему народу и Родине. Лицейский друг Пушкина Кюхельбекер являлся учителем Льва. «Не будь он таким гулякою, таким гусаром коренным или драгуном… – пишет Вяземский, как бы забывая, что и сам Пушкин отнюдь не был схимником (цит. по кн. Вадима Кожинова «Стихи и поэзия», М., 1980), – может быть, и он внёс бы имя своё в летописи нашей литературы. А может быть, задерживала и пугала его слава брата…» Оказывается, чтобы проявить себя в творчестве, да и в любом другом деле, необходимо что-то большее, значимое, эпохальное. «Услышать будущего зов!» Стать вровень с теми великими событиями истории, которые осуществляются на твоих глазах, быть достойным их, понимать их и воспринимать как факты своей собственной биографии. Пропустить через сердце случившееся как нечто своё, единственное. Если мир раскалывается надвое, трещина всегда проходит через сердце поэта.

Кажется, это из Гейне. Почему младший брат Пушкина Лев, который проявлял незаурядные способности и начал творить в ещё «даже в более раннем возрасте, чем его брат», не стал поэтом? Тысячи и тысячи причин? Множество факторов? Тот же В. Кожинов, на исследование которого мы ссылаемся, делает парадоксальное, казалось бы, заключение: «На каждый исторический период приходится, вероятно, более или менее равное число людей, способных стать большими поэтами». И далее ещё парадоксальнее: «Но далеко не каждая эпоха является плодотворной почвой поэзии». В подтверждение автор исследования приводит пример вхождения в литературу А. С. Пушкина. Александру Пушкину исполнилось 13 лет, когда над Россией «разразилась» Отечественная война, и 15, когда русские гусары, драгуны «с конскими хвостами» вошли в Париж, а царя Александра II приветствовали как освободителя Европы, о чём свидетельствует доживший до наших дней мост в том же самом Париже, которого, в отличие от Нотр-Дам-де-Пари, за многие десятилетия и столетия не коснулась трагическая участь. «Отсвет этой грозы и этой победы лёг на его ранние стихи и определил первое его серьёзное произведение. Без этого грозного и величественного переживания, поразившего поэта в преддверии юности, он, может быть, не стал бы Пушкиным. А Лев в ту пору был ещё семилетним ребёнком, и его души не коснулось это могучее и высокое переживание» («Воспоминания в Царском Селе»). Несомненно, различие судеб Льва и Александра не может объяснить всего целиком и полностью, но есть в этом замечании что-то существенное и характерное. Для нас, сегодняшних, для любых наших сегодняшних семей, в которых каждый ребёнок – подарок судьбы, плод большой любви, для которого мы делаем всё возможное, чтобы наше «дидятко» состоялось.

Владимир Наумович,
доцент БГУ, кандидат филологических наук, заслуженный работник БГУ, член ОО «Союз писателей Беларуси», председатель приёмной комиссии. Лауреат республиканской литературной премии «Золотой Купидон». Автор свыше 10 книг прозы, монографий, учебников, 250 научных трудов.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.