Лето синих стрекоз
Мария Чалкина (Одноралова) Родилась 29 декабря 1983 года в городе Оренбурге, окончила филологический факультет ОГПУ. Член ЛИТО им. Даля. Рассказы публиковались в газетах «Вечерний Оренбург», «Степные родники» (газета «Оренбуржье»), журнале «Истоки», журнале «Север». В 2022 году вышла книга рассказов «Там, где шумят ольхи». Лауреат премии им. Рычкова в номинации «Дебют».
Блины
Анютка не умеет печь блины.
Вроде это и небольшой грех, да и не грех вовсе, но что-то в последнее время все стали её этим попрекать. Пришла соседка вечер провести, наливочка, то-сё. Есть, говорит, хочется. Анютка ей картошку предлагает, подруга ест да ворчит: «Блинов бы, Сергеевна, напекла!» А не умеет Анютка. Не умеет и не берётся. В детстве как-то попробовала, да все блины вышли комом, Мурзик в муке, яйцо зря кокнула… Мать пришла с работы, увидела, не ругалась, а молча, поджав губы, стала всё это убирать. Лохматая Анютка стоит в дверях и обожжённый палец сосёт. А глазами мамин взгляд ловит. А мама свои серые, обычно ласковые глаза отводит, не смотрит на Анютку. Оно и понятно – боится сорваться… И запомнила Анютка на всю жизнь эту скрываемую от неё молчаливую мамину злость. Лучше б изругала. А то спрятала, как в сундук, и держит там… Тревожило это её долго. Ей даже кошмар стал сниться, что у мамы есть кованый ларь, и дочь не знает, что там. Подходит к нему, трогает, а замка нет, цельный он, не подступиться. И страшно так ей становится от этого. Просыпалась от этого сна Анютка мгновенно, бежала к маме в постель, мама её обнимала, а девочка вся сжималась, боялась рукой или ногой нащупать в маминой кровати холод закрытого ларя.
И отвечает 60-летняя Анютка своей подруге Ульяне: «Ну не умею я! Сама пеки, если хочешь!»
И дочь, как приедет погостить, вечно смеётся над Анюткой по этому поводу: «У тебя, говорит, фобия и незакрытый гештальт. Это надо лечить». «Сама лечись, дура городская», – отвечает ей Анютка. Но это так всё, в шутку, любит Анютка свою тонкую модную дочку, сына её, рыжего и лохматого, любит и зятя – толстого невысокого сотрудника строительной фирмы. А грубит им просто так, по привычке. Вообще Анютка уж очень эмоциональная, прямо чересчур. Может на ровном месте раздуть драму или скандал. А потом, отругав и накричавшись, зацеловать, залюбить, затискать в объятиях. И зятя тоже. Он шугался сначала, а потом привык: «Вы, мадам, неуравновешенная. Вас только в сериалах снимать!» Потом подождёт, пока Анютка его обсыплет оскорблениями, и сам уж обниматься лезет.
Живёт Анютка недалеко от города, но всё-таки в деревне. Живёт с собакой Жульеном, хотя Жульен – простая брехливая сука в репьях, но так уж повелось. И кошка с ней живёт – Пятнышко, чёрная. Пятнышко-то было у кошки, белое на одном ухе, но отморозила как-то глупая кошка уши. Теперь без ушей и без пятнышка. Просто чёрная.
У Анютки день не расписан. Не любит она этого. Дом хороший, современный, печь топить не надо, но находит иногда на неё блажь, и колет она дрова, чтобы сжечь их в дымящем камине. Зять не велел без него топить, да разве Анютка слушает кого! Или вот огород. Привозят ей раз в неделю все продукты. Нет, попала шлея под хвост в середине лета, и распахала Анютка весь огород, посадила зелень. Зелень выросла, вымахала, цветёт, а Анютке уже и не нужно это вовсе.
Но есть, конечно, у неё и постоянные привычки. Любимые тропки в лесу и вдоль речки, любит она землянику собрать прохладным июльским утром, любит майской ночью под сиренью слушать соловья или уйти в лес далеко, до самых кабаньих лёжек, испугаться и назад скорее.
Однажды Анютка умылась, причесала рыжие волосы, завтракать не стала. Положила в рюкзак варёные яйца, колбаску, хлеб, термос с кофе, по дороге щипнула ветку укропа с переросшего куста и пошла в лес. Идёт она легко, ходить любит, здоровье иногда подводит, конечно, но пока не пугается Анютка. Думает: «Старость не радость, но живут же и до ста, а мне помирать рано». Утро свежее, июньское, молодое. Жары нет ещё, трава вся нежная изумрудная, влажная. Цветы мелкие, как акварелью писанные. Идти хорошо, хоть и ноет правое колено. Жаль, фотоаппарат не взяла Анютка – утро особенное, берёзки кружевные, небо высокое. Дошла до ручья, устала, присела на поваленное дерево. Пора и позавтракать. Вдруг мелькнуло что-то между деревьев, Анютка подскочила, а потом пригляделась – не зверь это. Девочка. Лет пять ей, личико грязное, джинсы тоже грязные, рваные, присела за кустом – спряталась.
– Девочка, идём ко мне, что ты прячешься?
– Мне нельзя с незнакомыми разговаривать!
– Так давай познакомимся. Я Анютка!
– Анютка?! – девочка смешно подняла бровки. – Ты же старая!
– Я не старая, а взрослая. Можешь меня Анной Сергеевной звать, но лучше Анюткой. Меня так кошка моя зовёт.
– Кошка? Твоя кошка умеет говорить? – девочка подошла к самому дереву, на котором сидела Анютка.
– Все кошки умеют говорить. По-кошачьи.
– А-а-а-а, – девочка слегка разочаровалась, – а я Даша. Растеряша, – прибавила она.
– А почему Растеряша? – Анютке девочка определённо нравилась, в ней не было назойливости, присущей многим детям, а была даже некоторая степенность.
– Почему, почему… Теряю всё. – Даша слегка изумилась, как эта взрослая тётя не поняла такой простой вещи.
– Ладно, Даша-Растеряша, есть будешь? – Анютка сама уже ослабела от голода.
– Буду, – твёрдо сказала Даша.
Так они и подружились. Даше жилось привольно. Родители – фермеры. Держат птиц, коз, огородом занимаются. А Даша в садик не ходит, бегает где хочет, помогает гусей пасти и кур кормить. Через год в школу, но когда это ещё будет! Даша надеялась, что забудут её родители про школу. И останется она, как прежде, вольной птицей.
Родители Даши и рады такой дружбе. Анна Сергеевна – учитель истории, на пенсии уже, занимается с ребёнком, рассказывает ей разные вещи, готовит к школе ненавязчиво и просто присматривает. С внуком её, Серёжей, Даша тоже подружилась, но внук уже гимназист, взрослый, на Дашу немного свысока смотрит, но стоит девочке попросить его о чём-нибудь, сразу делает. В воскресенье взяли её с собой на рыбалку, проткнула Дашка палец крючком, слёз было… Серёжа её успокаивал, смешить пытался, что вместо щуки девчонку поймали, а зять Анюткин руку ей обработал, замотал платочком, так потом звонил, спрашивал, как там Даша-то. «Приёмыш твой», – говорит. Да какой приёмыш?! У неё мать, отец есть, просто некогда им. Заняты. Время сейчас такое.
Дашка – ласковая и весёлая девчонка. Полюбила её Анютка и впрямь как родную.
Этим вечером сидела Анютка дома, вышивала, напевала себе под нос. Слышит: скребётся под дверью кто-то и звуки непонятные издаёт. Она не из пугливых, распахнула резко дверь дома: «Кто здесь?!» И чуть не зашибла Дашку. Та согнулась, сгорбилась, держится за лицо и плачет, не может даже голову поднять.
– Даша, милая моя, что с тобой? – Анютка завела её в дом, пытается обнять и рассмотреть, понять, что же с ребёнком. А у Дашки на руке, и ногах, и на лице – сплошь красные волдыри. Рыдает, остановиться не может. Дело ясное – крапива, да не сама влезла, а приложил кто. Известно – родитель. Чужой-то не накажет крапивой. Это родительская привилегия.
– Папа тебя наказал?
Кивает, слёзы размазаны, губы опухшие, в глазах – океан обиды и боли. И не от крапивы, конечно, деревенские дети привычны к ней. А от боли душевной, что страшнее.
– Па… па… на… ка… зал… Я его дурнем… на… зва… ла… Он мне не поверил, что гусёнок сам потерялся, что спасла я его, сказал, что я сама в грязи изваляла, что играю всё, а уж умной надо быть… А я его дураком назвала, он за крапи-и-и-и-и-ву-у-у-у-у-у-у, – затараторила, а потом завыла вдруг Даша.
С трудом Анютка выяснила в чём дело-то. Гуляла Дашка, как обычно, одна. Кур и гусей с утра выпустила, зерна насыпала, всё как положено. И побежала на волю, то к реке, то обратно к дому. Бегает, цветы рвёт. Домой забежала поесть, а у папы человек чужой, и расстроенные все. Говорит человек, сломалось что-то. То ли трактор, то ли машина, и теперь папе придётся деталь дорогую покупать. Даша не поняла толком, отец рыкнул на неё, чтоб не мешалась, Дашка и убежала за ворота. Услышала Даша вдруг писк какой-то, пошла на него и видит: в коровьем следу в грязи гусёнок барахтается, наступила на него, видно, корова копытом. Не раздавила, так как место топкое, а просто вдавила в грязь, выбраться он не может, пищит из последних сил. Даша его вытащила, платком обтерла, в корыте прополоскала и гордая, даже радостная, что спасла его, домой несёт, кричит: «Мама! Папа! Я гусёнка спасла, на него Сонька, наверное, наступила». Радостная, шумная забежала, отец с матерью сидели серьёзные, говорили о чём-то, она им гусёнка прям на стол и положила. Ну и вспылил отец. «Что притащила?! – кричит. – Убери к чёртовой бабушке!» Даша опять, мол, похвали меня, спасла я его. А отец слушать не стал: «Хватит придумывать! Сама изваляла да приволокла, играла с ним, небось, как с куклой, сколько раз говорить!» И понеслось. А мать молчит, что ещё обиднее. Вот и обозвала его Дашка в сердцах. Так и прилетело ей крапивой.
«Ох и дураки мы, взрослые, бываем», – думает Анютка, а сама Дашку на диван положила, водички ей, полотенцем влажным обтирает, да не знает, как такие душевные раны-то лечить. Даша и не плачет уж, губа только трясётся нижняя, обидно и страшно, что не поверил отец, не похвалил, прогнал с её радостью и гордостью, а мама… Та вообще промолчала, не остановила… За крапиву-то не так обидно. И раньше доставалось, да за дело. И стыд тоже в Дашкиных светлых глазах есть. Папу обозвала… Стыдно.
– Не любят они меня, Анюта, – шепчет Даша, – и я не буду их любить.
– Дашенька, милая, любят они тебя, любят, просто не вовремя всё это, – говорит, а самой неловко. Что не вовремя? Дочь родилась не вовремя? – Дашуля, что хочешь? Чем тебя утешить? – Анютка уж и не знает, что делать с этой раненой птичкой. На всё готова. Хоть и знает, что детское горе, как весенняя гроза, пройдёт – и не было, да сейчас у ребёнка мир рухнул. Как склеить, чтоб не снились ей по ночам сундуки или крапивы с гусятами?
– Блинов хочу, – тихо попросила вдруг Даша. – Давай вместе испечём. Я не умею, научишь меня?
Хотела Анютка привычно отказать, но Даша привстала с дивана и доверчиво протянула Анютке её фартук…
И Анютка решительно достала старую книгу с рецептами. Открыла на самой чистой, пахнущей краской странице: «Блины праздничные и постные». «Будем делать праздничные». Всё собрала, сковородку – на огонь. «Ну, Господи, благослови!» – и разбила в миску с молоком яйцо.
Старушка, у которой были куры
Он называл её Иванна, а она его Петрович. Он был прямым и красивым черноволосым и смуглым дедом. Она – согнутой временем неприметной старушкой. Они жили в голубом домике. И у них были куры. Иванна кур не любила и гоняла их. А Петрович любил. Он их кормил, поил и даже гулял с ними и вёл задушевные беседы, куры наклоняли голову то в одну, то в другую сторону и светили на Петровича пытливым оранжевым глазом. Иванна этого не понимала, брезговала ими, от шороха их крыльев, семенящей походки и постоянного подквокивания к горлу подступала лёгкая тошнота. «Тьфу на вас!» – восклицала старушка и легонько отпинывала попавшуюся на дороге курицу прочь. Но она не была жестокой или равнодушной, она очень любила лохматого пса, которого приезжающие на пленэр художники окрестили Букетом. Букет тявкал без конца, без причины и без цели. И хаотично бегал, тоже без конца, без цели и без причины. Петрович же при каждом удобном случае давал пинка Букету, от этого лай пса становился на октаву выше, а бег получал ускорение.
Но у них были и общие интересы. Они любили домашнее вино и песни. Наработавшись днём в огороде и в доме, они садились на своей белёной кухоньке и выпивали каждый по стакану вина. Разговоры стариков в эти моменты сводились к минимуму:
– Вишнёвое?
– Вчера.
– Сливы?
– То я ставил.
– Соседка хвалила.
– Лей.
Потом они выходили на двор, садились на завалинку и пели песни, тоже какие-то домашние. С появлением в их домишке телевизора репертуар их песен расширился, и между военными песнями и старыми эстрадными шлягерами, как их старомодно называли наши старики, стали звучать и Лолита, и Киркоров, и прочая Валерия. Иванна когда-то во время учёбы в институте выучила скоропись, чтобы быстрее записывать лекции, и даже записывала речи комсомольцев на собраниях, за это её очень уважали. А теперь она скорописью под телевизор записывала хиты современной эстрады, только то, что предлагал им тоскливый Первый канал. Они, конечно, понимали, что старые песни душевнее, теплее, но хотелось какого-то движения вперёд, так, им казалось, они лучше понимают молодёжь – своих внуков, которые жили в городе и редко навещали стариков. Трудности их привычной жизни: печка, баня, уличный туалет, отсутствие облегчающей жизнь техники и бесконечная работа в огороде – страшили их, и даже шепчущий колыбельные песни ручей, который протекал почти под окнами стариков, и прекрасные тёмные ольхи, укрывающие этот милый дом от посторонних глаз, не привлекали детей двадцать первого века.
Так шла привычная жизнь двух в общем-то счастливых людей, бесстрастно, тихо, немногословно, но с песнями, пока однажды в мае чёрная старуха с косой не перешагнула порог синего домика и не забрала последний вздох Петровича… Всё небольшое село скорбело по рукастому старику, Иванне помогли его похоронить, устроить поминки, даже дети и внуки приехали и пробыли с ней все девять дней, но она прожила эти дни как в тумане. После сорока дней жизнь должна была входить в привычную колею, но не входила никак. Было лето, огород зеленел и в своём огороженном загончике ходили притихшие и грустные куры. Они были не голодные, женщина, которая жила через ручей, Анютка, прибегала утром и вечером покормить кур. Сама уже немолодая, но энергичная и быстрая, Анютка вносила в ставший печальным дом Иванны лёгкий бардак, суету и свежую выпечку. Но Иванна не чувствовала благодарности, её чувства были заморожены, закрыты, и даже иногда казалось, что ей всё равно, что старика уже нет рядом. Она механически вставала утром, кормила пса, ела сама, что-то готовила, возилась в огороде, но кур не кормила, даже не подходила к ним, старуха как-будто забыла, что кормить их больше некому, и, если бы не Анютка, бедолаги бы умерли с голоду. А вечерами Иванна садилась у стола и просто молча сидела. Пить вино и петь песни было не с кем, но привычка осталась, и Иванна молча смотрела, как вспыхивают закатными оранжевыми бликами стволы ольх, а потом чернеют на фоне ещё светлого неба. Так прошло лето. Анютка всё ещё безропотно бегала кормить этих кур и исправно приносила свежие яички старушке, не взяв себе ни одного, а старушка всё так же каждый вечер смотрела в кухонное окно, где осень шуршала листьями и красила деревья и воду ручья в багряные тона. Но однажды вечером Букет разлаялся как-то особенно тревожно. Иванне пришлось выйти из дома, чтобы посмотреть, что случилось. Букет бегал по тропинке от крыльца и до курятника и призывно тявкал, его лохматый серо-бурый хвостик колечком неистово мотался из стороны в сторону, а глаза тревожно и зазывно ловили взгляд Иванны.
– Ну, Букет, ну что тебе? – устало спросила старуха.
Вместо ответа Букет опять пробежался от крыльца до курятника и обратно. Тявкнул, а потом неистово залаял на Иванну. Ей ничего не оставалось, как пойти за ним. Подойдя ближе к курятнику, она услышала, как куры беспокойно квохчут внутри, а перед закрытой дверью на земле бьётся что-то чёрное и бесформенное. Наклонившись, Иванна услышала странный хрип. Немного оробев, но собрав всё же волю в кулак, Иванна перекрестилась и, дотронувшись кончиками пальцев до этого странного бьющегося кома, почувствовала упругие перья. «Тьфу ты!» – привычно воскликнула старушка, а чёрная курица, которая застряла головой в щели под дверью, услышав родной голос, забилась с удвоенной силой. «Да подожди ты, глупая, удушишься ведь!» Бабка с трудом опустилась на больные колени и впервые за всю жизнь погладила всей ладонью куриную спину. Она почувствовала, как птица дрожит от страха, и ей стало мучительно жаль эту чернушку. Ещё раз погладив притихшую птицу, Иванна с трудом встала и открыла щеколду, потом с силой приподняла старую перекошенную дверь, насколько позволили ржавые петли. «Ну, давай же, птичка, вставай!» Но курица, почувствовав свободу, потеряла последние силы и осталась лежать на земле. Иванна, с трудом держа дверь как можно выше, аккуратно отодвинула ногой несчастную и поставила дверь на место. Наклонилась к чернухе, та тяжело дышала, но не вставала, глаза были открыты. Иванна взяла птицу на руки и удивилась лёгкости и ладности её тела, занесла её в курятник и положила на чистую солому в леток. Постояла рядом, озираясь, в курятнике было чисто, пол посыпан свежим песком, поилка полна воды, а застарелого помёта видно не было. «Надо же! Как чисто-то… Это ж Анютка всё! – сообразила вдруг бабка. – Ведь каждый день сюда бегает, а я-то и спасибо ей ни разу не сказала! Она ж и поит, и кормит, и прибирает да выпускает их утром и вечером погулять, а эта дура, наверное, не зашла сразу, Анютка и не заметила, дверь закрыла. А ночевать на дворе страшно, вот и застряла, дура, хотела под дверью пролезть. Тьфу!» «Дура» тем временем пришла в себя и жадно пила воду из поилки.
Иванна вышла из курятника, закрыв за собой дверь. На улице она полной грудью вдохнула ещё тёплый сентябрьский воздух.
– Пошли, Букет, к Анютке. Спасибо говорить! – Иванна, не выходившая из двора четыре месяца, как была в домашнем платье, распахнула калитку и шагнула за неё, лохматый пёс сначала с недоверием, а потом, радостно тявкая, кинулся за ней.
Бегство Ночки
Ночка всегда начинала день с суеты. Она нервно просыпалась, готовила завтрак, будила дочь в школу. Собиралась сама. Но делала всё тихо – муж поздно лёг, его нельзя будить. Полная раковина посуды после его ночных бдений ждала Ночку. Она быстро всё мыла, прибиралась и бежала на работу. С работы она тоже бежала, так как нужно было приготовить обед. Муж гретое не ел. Надо было готовить всё свежее. Ночка была всё время занята. Всё время напряжена. Ей казалось, что у неё не было жизни. Зато был полный комплект иллюзий. Того, что её все любят. Того, что она будет счастлива когда-нибудь, и сейчас живёт правильно, и, естественно, придёт к процветанию. Того, что она умна и красива. Вернее, иллюзия была, а уверенности в этом не было. Но красива она и вправду была. Умна ли? Это трудно понять. Но добра ко всему живому, бережлива к чужим чувствам, отзывчива к чужим страданиям – это ли не ум? Но при том мягка, беззащитна, открыта и откровенна, обидчива и незлоблива, податлива и уступчива – это ли не признак вечного русского дурачка? Или прекрасной дурочки.
Ночкой, конечно, она была не по паспорту, по паспорту она была Алиной. Но родители её сразу назвали Алиночкой, потом решили, что для такого маленького существа это слишком много, и отсекли букву «А», а потом и вовсе сократили до Ночки. И это прозвище было единственно оригинальным, что они ей дали. Их вечным жизненным кредо было: «Не хуже, чем у людей», «Всё как у всех» и «Что скажут соседи». Они и родили-то её, потому что только поженились и нужно ж было как-то смотреть в глаза соседям и родственникам, сгорая от неловкости, когда слышали: «Ну когда?!» Но они её полюбили всем сердцем, маленькую, хрупкую и болезненную. На самом-то деле она не была ни очень маленькой, ни особенно болезненной, так, девочка как девочка, даже высокая среди сверстниц, а бегать и драть коленки они ей попросту не разрешали. «Ты упадёшь!», «Ты не умеешь!», «Ты же девочка!» – говорили они. Ночка верила родителям беспрекословно, ходила мелко, аккуратно, на велосипед не садилась, по деревьям не лазала, в мяч не гоняла. Ощущая себя маленькой и нежной, любила всё, что нежнее и мельче её, всех больных котят и щенков она выхаживала отчаянно, жалела малышню, птиц и сорванные цветы.
Жила спокойно и как все. Гуляла строго во дворе, платье не пачкала, в Бога не верила, в чёрта тоже и выросла. Взрослая Ночка как была красива и добра, так и осталась. И Ночкой осталась тоже. Работала в школе. Дети её не слушались, но любили, хотя на уроках шумели, директорша смотрела на неё сверху вниз, несмотря на свой малый и её высокий рост, вечно лишала её премий и надбавок, завуч ставила неудобные часы, а коллеги всё время занимали у неё денег и просили провести за них урок. Она же детей жалела, оценки завышала, директоршу боялась, перед завучем трепетала, а перед коллегами заискивала… И жила себе тихо, кормила приблудных кошек, собак и даже бомжей иногда.
Замуж красавица Ночка вышла рано, ещё учась в университете. Он казался ей брутальным, сильным и независимым. Имеющая удивительную способность к любви и пониманию, девушка во всех его действиях видела подтверждение того, что он не такой, как все. Лучший. Его нежелание учиться выглядело в её глазах как шаг против системы, его неспособность долго задерживаться на одном месте работы – как поиски лучшей доли, его склочный и вздорный характер – как проявление яркого темперамента, а его попойки с друзьями – как общительность. Родив в 20 лет дочь Катю, Ночка не переставала крутиться как белка в колесе. Делала студенческие работы однокурсникам, подрабатывала почтальоном и при этом продолжала хорошо учиться. После получения диплома Ночка сразу устроилась на работу в школу и так работала все 16 лет, даже на лето не прекращая трудов – занималась с учениками, писала курсовые и дипломные работы и соглашалась на любую подработку. Муж над ней только подсмеивался: «Ты всё бумажки перебираешь, над тобою все смеются, за копейки дипломы пишешь… Себя запустила и дом тоже!» Юрий, которого к тому времени выгнали с двадцать шестого места работы за прогулы, очень любил порядок в доме. Но любил чисто созерцательно, то есть когда его наводили Алина и Катя, которую он тоже лет с пяти с помощью ремня начал приучать к труду. Ночка после его вспышек агрессии, о которых подробно не хочется говорить, спала на узенькой кровати дочери, прижав к себе её белокурую головку и роняя слёзы в темноту. Дочь ведь не должна слышать, как мама плачет, хотя дочь и сама иногда начинала плакать, едва увидев отца, пришедшего со «встречи с друзьями».
Так что и у Юрца, как его называли друзья, была масса иллюзий. Что он – глава семьи, что Алина – глупая, слабая женщина и что его карьера, да и жизнь в целом, не сложилась благодаря дурацким начальникам, тупым коллегам, ленивой жене и его собственной непутёвой матери, которая уже забыла дорогу к нему в дом, так как каждая встреча оборачивалась скандалом с матами и криками.
Иллюзий не было только у Кати, которая в свои шестнадцать лет уже люто ненавидела людей. Особенно отца. И презирала и жалела слабую и добрую мать. Со стороны Кати такое отношение, конечно, было несправедливым, но её можно понять.
Однажды вечером разразился грандиозный скандал из-за татуировки, которую набила на спине Катя. Выслушав, как отец ругает матом мать за то, что та «хуже кукушки и дочь её – шлюха»… и прочее, Катя собрала вещи, вызвала такси и уехала жить к бабушке с дедушкой – родителям Алины.
Сначала Ночка как-то пыталась вернуть дочь, поговорить с ней, но Катя была непреклонна: «Не хочу вас видеть и слышать». Родители Ночки, спокойные, интеллигентные люди, неожиданно заняли весьма жёсткую позицию: «Раз Катя так решила, будет жить у нас. А ты, Ночка, обуздай своего мужа сначала!» И опять Ночка чувствовала вину. За то, что муж сломал Катину кровать после её ухода, за то, что её, Ночку, облил водкой и грозился поджечь… Ей было невыносимо стыдно. Но именно уход Кати, единственного человека, ради которого, как ей казалось, она это выносит, подорвал её силы. И вот тогда соломинка переломила хребет слону. Три дня Ночка лежала, не вставая с постели. С работы оборвали телефон, и даже директриса сама приехала поговорить. Но Ночка ни с кем не разговаривала. Тут и Юра заволновался. Неожиданно для него и для себя тоже от его внезапно проснувшейся заботы Ночку просто прорвало. Она вскочила, надела первые попавшиеся штаны, кофту, что-то обула и, схватив сумку, выскочила за дверь, попав в объятия своей тёзки – тёплой весенней ночи. «Куда, бля?!» – только и смог выкрикнуть ей вслед «заботливый» Юра. «В никуда, бля!!!» – в первый раз в жизни Ночка матюгнулась и вдруг почувствовала удивительную свободу. Она как будто приподнялась над землёй, над Юрой и над всем городом. «Козёл!» – уже с космической высоты крикнула она ему и быстро пошла, а потом и побежала вдоль по улице. Юра был малость пьян и не рискнул её догонять. «Куда она денется?» – вяло подумал он и лёг спать.
Действительно, куда? Но Ночка, неожиданно для себя самой, знала, куда она хочет. На автовокзал. Пешком можно дойти минут за сорок. А потом подремать в кресле до ближайшего рейса. Купить билет и уехать, уехать куда-то. Где нет людей. Прямо как на картинах Рериха. Ночка вдруг вспомнила, что очень любила их. Но дома вешать на стены любые репродукции и фотографии запрещал Юра. «А теперь – можно!» – по-детски радостно и наивно думала тридцатишестилетняя женщина со странным, коровьим именем. Мечты о горах сменились мыслями о бескрайних лесах, тропинках, грибах и ягодах. Она вдруг вспомнила, что одна её знакомая учительница истории уехала жить на пенсию в какое-то отдалённое село. На границе с Башкирией. Вспомнив его название, она опять почти побежала. «Я поеду туда! Прямо на рассвете, на первом автобусе! Поеду! Найду там Анну Сергеевну!» – Ночка твердила это всю дорогу и почти радостно подпрыгивала на ходу, заходя в сонный зал вокзала. Купив у очень мрачной кассирши билет на пять утра, она пошла сразу на платформу. Над самой её головой запел соловей.
Дорога была долгой. Почти три часа. За окном проносились степные пейзажи, постепенно становясь всё более лесистыми, ближе к Башкирии равнина стала изламываться, морщиниться и постепенно превращаться в прекрасные плавные холмы, заросшие лесом. Один выше другого…
Но перед глазами Ночки проносились не сочные майские красоты, а картины из собственной жизни с Юрцом. Она смотрела на них как будто со стороны, без обычной боли и обидных слёз, душивших её. Вот он её выгнал во двор зимой в одной ночнушке за сгоревший ужин, вот пришёл пьяный, разбудил её и стал оскорблять, рассказывать, почему она такая дура… Вот он не разрешил ей разводить горшечные цветы, вот отобрал зарплатную карту, вот привёл собутыльников, когда она и дочь свалились с жестокой ангиной… Этих сцен были тысячи. Одна обиднее другой. Ночка не страдала, вспоминая это, а просто недоумевала, почему не села в этот автобус раньше. Ненадолго всплыл ужасный страх за Катю. Боже, чего она насмотрелась!.. Но потом вспомнилось, какая Катька стала боевая, и даже её дурацкий огненный орёл на теле говорил о том, что в обиду её дочь себя не даст. «Дай Бог, всё будет как надо. Теперь будет, – подумала Ночка, с радостью осознавая, что в прихваченной сумке лежит её зарплатная карта с перечисленными на неё летними отпускными… – Деньги всё-таки мне не помешают!» – порадовалась она, что не отдала накануне мужу карту.
Автобус ехал, вернее, полз по грейдеру через высокие и очень цветные холмы. И вот неожиданно с высоты очередного холма Ночка увидела высокую, покрытую ультрамариновым лесом гору, а у подножья её, как маленькое горное озерцо, лежала деревенька. В центре неё виднелся парк и старинная усадьба, рядом с усадьбой – церквушка и крыши небольших домиков вокруг. Домики располагались свободно и бессистемно. Чувствовалась роскошь пространства, большие огороды, сады и просто заросшие травой участки. «Как красиво! И свободно!» – Ночка вышла из автобуса и всеми лёгкими вдохнула утренний росистый воздух. Было гораздо прохладнее, чем в городе, и она постаралась закутаться в свою кофточку. Не зная, куда идти и где искать Анну Сергеевну, она направилась по дорожке к усадьбе. Вместе с ней из автобуса вышла высокая прямая женщина в лёгком платье и платке и пошла тоже по направлению к усадьбе. Ночка пошла за ней. Женщина дошла до места и вдруг остановилась перед церквушкой, перекрестилась и пошла ко входу.
– Подождите! – набравшись смелости, крикнула Ночка. Женщина молча обернулась. – Вы не знаете такую Печорину Анну Сергеевну? Она здесь года два как живёт.
Женщина молчала.
– Она на пенсии уже. Ей лет шестьдесят. Учителем истории работала. У неё муж врач. Не знаете?
Женщина хмурилась. Она торопилась на службу.
– Она рыжая такая. Весёлая. Если вы местная, вы должны её знать. Вон как мало домов-то… – Ночка совсем растерялась.
– Рыжая. Весёлая! Что ж ты сразу не сказала, что Анютку ищешь?! – женщина вдруг приветливо заулыбалась. – Вон её дом. Жёлтый. Большой. Ива там растёт. Видишь?
– Да! Вижу! Спасибо! – Озябшая Ночка побежала по тропинке к красивому дому, почти не прятавшемуся за белым штакетником.
Добежала до калитки и оробела. Как объяснить всё это своей знакомой? И что спрашивать? Сбежать-то сбежала, а делать что теперь?
Пока Ночка размышляла, сама Анна Сергеевна показалась на тропинке, вернее, сначала показалась смешная собачка, которая тявкала и явно радовалась утренней пробежке, а потом и невысокая женщина, действительно с рыжими волосами, которые явно пытались заплести и связать узлом, но они выбились и жили своей жизнью. Анна Сергеевна остановилась, узнавая, а потом радостно раскинула руки.
– Алина! Очень рада вас видеть!
Ночка не привыкла к объятиям, но про себя отметила, что ей была приятна такая встреча.
– Заходи! Я пирог вчера испекла, будем завтракать, какао сварю, – быстро заговорила Анна Сергеевна, видя, что в глазах Ночки заблестели слёзы. – Ну, идём, зазябла вся! Какая ты хорошенькая, стройная, и коса такая же, как раньше. Молодец, что не отрезала её…
Бывшая коллега говорила быстро, весело, сама при этом ловко и несуетливо проводила Ночку в дом, показала, куда ставить обувь, дала тёплые тапочки, усадила за стол в уголок, где стояла выбеленная деревянная лавка и было много цветных подушек разного размера и формы. Над лавкой висело несколько картин.
– Это гостевое место. Садись. Вот и какао. Пей, моя хорошая. Поспишь с дороги? Нет? О, смотри, кошка к тебе пришла. Это Пятнышко. Она дикарка. Сама на колени к тебе залезла! Любят тебя животные, Алина. Это хорошо!
Анна всё говорила, говорила, а Ночка, оттаивая в уюте, вдруг уронила голову на руки и зарыдала. Так, как никогда в жизни. Слёзы, подобно горному потоку, образовавшемуся во время весеннего ливня, даже не текли, а бурно лились, неслись, унося с собой камни и ветки мёртвых деревьев. Но на сердце у Ночки становилось всё чище и веселее. С каждой слезинкой тяжесть улетучивалась, пока не осталась удивительная лёгкость. Поток иссяк. Ливень кончился. И как будто солнышко осветило свежую зелень, умытые камни и пригнутые водой, но словно осыпанные бриллиантами цветы.
Ночка улыбнулась. Отхлебнула какао. Попробовала пирога и спросила:
– Можно ли здесь снять на лето домик или комнатку? Но лучше домик. Хочу быть одна.
Анна Сергеевна, понимая, что вопросы ни к чему, ответила:
– Конечно, Алиночка! Отдыхай, а потом пойдём к одному человеку, главе сельсовета и моему хорошему другу. Он все дома тут знает!
Семён Иванович – местный глава – был высок, красив, бородат и холост. Холост, наверное, он был временно, так как сменил уже трёх жен, да и вздыхали по нему не только местные одиночки, но и женщины и даже девушки из соседних сёл, хотя шёл ему седьмой десяток. Но сейчас он был страстно и тайно влюблён в Анну Сергеевну, Анютку, как её все тут называли. Он, конечно, думал, что его симпатии тайные, на самом деле о его влюблённости знали все, даже старик-инвалид, живший за рекой в лесу, и его почти глухая старуха-жена. Семён Иванович радостно встретил Анну Сергеевну и Ночку. Его синие глаза озорно залучились, что ему есть чем помочь своей зазнобе.
Нарочито окая и говоря витиевато, он проводил женщин к маленькому домику у реки, который спрятался среди нескольких могучих ольх. Напротив стоял синий дом, где обитала пожилая пара, но больше рядом домов не было. В пяти метрах от дома начинался лес.
– Вот и дом тебе, краса-девица. Платить ничего не нужно. Хозяйка дома померла, наследников нет. Художники да писатели тут бывают. Друзья мои. Городские. Ключ висит под крышей. Вот, гости дорогие, заходите, хозяйничайте.
Семён Иванович напоминал Ночке сказочного богатыря. Он открыл ключом дверь, распахнул её и, шагнув в деревянную избу, сразу перекрестился на почерневшую от времени икону. Ночка, смущаясь, вошла за ним. Робея, вслед за ним перекрестилась на икону, не умея этого делать и стесняясь. Потом присела на зелёный табурет. Семён Иванович ходил по дому, заглядывая во все деревянные шкафы, сундуки и даже кастрюльки. Потом ненадолго исчез и появился с двумя вёдрами воды. «Колодец – там, коромысла нет. Не серчай!» Семён Иванович поставил воду у стола и опять исчез. Ночка всё сидела, прислушиваясь к вздохам ольх, шёпоту ручья и тишине этого странного дома. Анна Сергеевна тоже куда-то сбежала. Вновь появившийся Семён Иванович поставил на стол корзинку с рыжими яйцами, трёхлитровую банку молока, пакет творога и тушку курицы.
– Вот, красавица. Кушай. Всё моё, всё чистое, свежее. Холодильник тут рабочий вроде. Печку топить не надо. Тепло. Ну, прощай! – Семён Иванович по-русски поклонился и ушёл.
Скоро прибежала Анютка, она принесла кое-какую одежду и постельное бельё.
– Вот, Алина. Держите. Тут в пакете продуктов немного. Не стесняйтесь. Этот дом хороший. Устраивайтесь. Если что – я у себя. Пока!
Анна Сергеевна убежала. Ночка встала и медленно обошла дом. Две комнаты и веранда. Светло, разноцветно и не очень чисто. Дом старый, очень тесный, но уютный, деревянный. Пахнет дровами, дымком и немного мышами. Ладно, хоть есть электричество и даже маленькая плитка, а то было бы совсем плохо. Ночка аккуратно поставила на стол пакет с продуктами, которые ей дала Анна Сергеевна. Потом подумала и повесила его на гвоздик, вбитый в балку над столом. Под столом же она с удивлением увидела чайник. Дом был не пуст. Всё нужное и даже немного разной поношенной одежды, много посуды и даже изысканные непарные бокалы и один хрустальный графин обитали в нём. Ночка немного терялась. Этот день был длинный и не похожий ни на один из дней её прежней жизни. Она всё ещё стояла на веранде, как в оцепенении. А потом сняла кофту и бросила её на деревянную скамейку. Прям бросила как попало. И не услышала гневного и матерного окрика мужа. Ей стало радостно и очень свободно. Она знала, что делать. Ночка сполоснула чайник в ведре воды, а потом набрала воды из другого и поставила на страшную плитку, даже не опасаясь, что её шарахнет током. Самое страшное было позади. Потом, словно очнувшись от спячки, Ночка принялась за уборку. Деловито, быстро и весело. Она никогда до этого не была в деревне, не ночевала одна в доме, знала только город и квартиры, так уж вышло. А тут – туалет на улице, баня, летний душ, печь. «Хорошо, что май тёплый», – порадовалась Ночка. К вечеру, закончив дела, Ночка почувствовала, насколько она одна в этом доме. За окном быстро темнело, стало очень тихо, лишь изредка доносился лай собак. Ночка закрыла дверь на засов. «Новая жизнь!» – подумала она, рассеянно глядя на мольберт и этюдник, которые словно ждали её в углу.
На следующий день Ночка позвонила родителям и сказала, где её искать, если захотят, но чтобы Юрцу адрес ни в коем случае не давали. Родители её, узнав от Кати про их жизнь, не стали с ней спорить и говорить, что не по-людски это – сбегать вот так. На работе ей на удивление простили прогулы и спокойно отправили в отпуск. С Катей она пока не решилась поговорить, просто с тихой радостью слушала, что у Кати всё хорошо.
Спустя две недели к дому подъехала машина с надписью «Такси». Из машины вышел хмурясь отец Ночки, а потом вылетела Катя. Катя сразу вбежала во двор и остолбенело замерла, увидев мать, сидящую у мольберта. Мама её была в рваных джинсах и мужской рубашке, коса была обёрнута вокруг головы. Ночка сосредоточенно посматривала на цветущую сирень, потом смешивала на палитре краску, наносила на картонку, стоящую на мольберте.
– Мама! – выдохнула Катя и обвила шею Ночки руками.
Ночка замерла, наслаждаясь объятиями дочери. Аккуратно поставила палитру и тоже крепко обняла Катю.
– Катюш, прости меня, – прошептала Ночка ей в волосы.
– Ничего, мам, я понимаю, почему ты сбежала. Мама, какая ты стала красивая! – Катя любовалась мамой, её картиной и домиком.
– И счастливая, Кать, очень счастливая!
