Надежда
Виктор УСОВ
РАССКАЗ ИЗ СБОРНИКА ПОБЫВАЛЬЩИН «СКАЗКИ СТАРОГО ХАЙ ДУН ШЭН-ГО»
Пустое предупреждение:
– Внимание: укол! – И беспощадная рука тычет в меня иглой.
«О-о-о-о…» – скрипя зубами, проклинаю день и час, когда нелёгкая занесла меня в поликлинику. Тот тощий из очереди прав: «От укола глаза лезут на лоб…»
– Второй укол, – буднично сообщает экзекутор, и острая железка натужно впивается в самые нежные места.
«Ох!» – закативши глаза, сдерживаю стон. «Болезный хлестался, что после подобной манипуляции с этой кушетки его эвакуировали на скорой». Я кляну всех и вся, а врач буднично колдует над моим покорным телом, прокладывая путь к исследуемому органу.
– Гель ваш? – один доктор спрашивает другого, хозяйку кабинета. – Хорошо… – Получив добро, хлопочущий эскулап фарширует мои внутренности чем-то прохладно-липким. Опосля внутри меня нарастает давление, ткань моих потрохов, сопротивляясь, прогибается, прогибается – рвётся! Щелчок, щелчок… пошла потеха. Острая игла вырывает из меня кусочки плоти. Раз, другой, третий… боль, нарастая, жжёт огнём, и, теряя счёт этим щелчкам, сжимаю зубы так, что крошится эмаль…
Подельница в белом халате суетится под рукой главного мучителя:
– Давайте возьмём образец вот отсюда.
Молчун в очередной раз щёлкает своим медицинским пистолетом, и, закатив очи, я выпадаю в глубокий нокдаун. Руку сдавливает манжета тонометра, но это меня не беспокоит. Голова налита свинцом, в глазах гаснет свет, звук глохнет, глотка ссохлась, ни сглотнуть, ни выплюнуть.
– Пульс 90∕60, – ровным голосом комментирует подручная, и чужие пальцы трут мне виски, тыча под нос что-то влажное. – На нашатырь не реагирует…
«Ну, – смиряюсь с неизбежным, – настал мой черёд кататься на карете с крестами». Однако бог миловал, отпустило.
Проходит две недели, я прибываю к моему давешнему мучителю за приговором и слышу:
– Что ж, милейший, годик другой я вам гарантирую… – Мне кажется или его заверения и ранее не приносили душевного облегчения ни одному страждущему?
Когда за твоими плечами в прошлое тянется дорога длиной в шесть десятилетий, отмеренный тебе безжалостной судьбой жалкий год на дожитие кажется попавшей в обувь дорожной соринкой. Проще вытряхнуть, всё одно не сумеешь толком распорядиться этой малостью. Оно и понятно, позитивные мысли больше не гостят в твоей голове. Там хозяйничает дефективный вопрос: «Как прожить оставшееся… чтобы и себя потешить, и людям было что сказать – когда придёт время?»
Загибаю пальцы: «Отдаться созидательному труду? – подумал, и самому сделалось неловко. – Бред! Где и что созидать – кругом сплошной сиволапый маркетинг».
Кончаю маяться дурью: «Была же у меня «гусарская» молодость. Да какая, с огоньком! К лешему больничные стены, будь что будет!» Утверждаю в голос план краткой жизни:
– Женщины, вино, азартные игры… – былого запала едва хватило на озвучивание громадья планов, и он сменяется депрессивным нытьём: «Заманчиво, вот только от баб одни проблемы, я доподлинно знаю. Пить в одиночку моветон, а сидючи с приятелями за водкой, треба поддерживать задушевные разговоры о прелестях жизни. Выходит, и это не выгорит», – грешную душу поедом едят жалостливые думы лишь о себе любимом. «Остаются игры с кутежом, но на подобные забавы нужны немеряные ассигнования. Значится, возвращаемся к вопросу о труде, ибо воровать не обучен. Но тогда придётся вкалывать – пить и блудить будет некогда, а времени-то в обрез! Вот засада…»
Остановился на привычных забавах – рыбалка-охота… По лету обловил рыбные места, осенью погонял птицу, и к декабрю занесла меня нелёгкая в охотхозяйство «Орлиное». Со мной увязался сосед-дембель, Пашка Кучумов, так вдвоём и отправились. Добрались по асфальту до села Майхе и гравийкой, ведущей к Ивановке, отмахали долиной реки Майхе километров с полста, до самого устья речки Пейшула. Дальше свернули к кордону заповедника, жмущегося к скалам горы Змеиной. Той самой, с пещерой «Спящей красавицы». Вид знаменитой горы заставил вспомнить журнальные снимки волоокой девы с бледными известковыми щеками: «Что творит мать-природа!» Восхищаюсь вычурности мироздания, а самому хочется верить, что человек приложил свою руку к созданию нежного лика каменной красавицы. Ведь во тьме пещерных залов нашлась ещё парочка стилизованных фигур непонятной чертовщины.
– Останови, – говорю, – имею намерение забраться на гору, глянуть на чудный образ.
Пашка, вереща, жмёт педаль газа:
– Не дури, дядя Рома, сорвёшься с обрыва – костей не соберёшь. – Заботливый малый. Эх, если б пацан знал, что мне предстоит вынести-пережить, не спорил бы. А так никаких страданий – шмяк с верхотуры, и делу конец.
Добрались до зимовья, наскоро обустроились и отправились тайгу тропить. Она кормилица в тех местах матерущая, с подхода можно изюбря добыть или бурого мишку-шатуна с белогрудым родственником встретить. Про полосатого кабаньего пастуха и вспоминать не хочется. Пасёт себе клыкастый свинячьи выводки, кочует вслед за живым холодильником, скрадывает отставших поросят, вот пускай и пасёт. Помирать в тигриных когтях, словно зачуханный свинтус, по мне, явный перебор: «Бр-р-р!»
Всё выше, выше и выше взбираемся к перевалам Да-дян-шань. Здоровенький Паха рвёт вперёд – не угонишься. А у меня и без прочих осложнений лишний вес и одышка. Устраиваю себе передышку верхом на выворотне. Гляжу, пострел притих, тихо-тихо крадётся зарослями леспедецы, разве что не ползёт к перевалу. Дополз, привстал, упёрся плечом в ствол дерева, не дыша замер, выцеливая дичь на противоположном склоне. Выстрел! Гром на всю тайгу. Не спеша подхожу к стрелку, он с идиотским видом – рот раззявлен, аж слюни с уголков губ стекают, и глаза из орбит лезут – как сидел под деревом, так и сидит. Интересуюсь:
– В кого пулял?
Борясь с сомненьями, Паша отвечает:
– По козлу.
– Каков результат?
– Полетел, – всплеснув руками, мычит горе-охотник.
Недоумеваю:
– Кто полетел? – моя очередь дивиться, а сам думаю, всё ли в порядке с городским пацаном, может, свежим воздухом отравился? Чуть не плача напарник срывается на крик:
– Да козёл, дядя Рома! Раскрыл широченные чёрные крылья и полетел, вон туда, – сам дрожащую ручонку тянет, указывая направление – вниз.
«А-а, – думаю, – ну полетел и полетел. С его болячкой жить даже интересней. Тут померещатся розовые собаки, там вместо грифа привидится летающая косуля… а вот мне отломилось, – грусть гнетёт сердце, – так отломилось. О-хо-хо, доля моя горькая». Машу рукой на пришибленного Пашку: «Эх, с дурачком турусы разводить что в воду ступе толочь, навязался на мою голову».
Едва вскарабкались на гребень, опечаленный Паша жалуется:
– Дядя Рома, живот прихватило, я мигом, – и шуганул обратно вниз.
В гордом одиночестве любуюсь с высоты орлиного полёта открывшейся красотищей. Подо мной сплошным ковром расстилается чёрно-бело-коричневая тайга. Мне с гребня далече видно. Снегом присыпанная, сухим дубовым листом прикрытая. И тишина, ветерка и того нет. Повсюду теснятся кручи сопок. Одна из них одолжила название реке Пейшула. Правильно будет: Бэй – «север», Шу – «гора», соответственно Ла – «скала». В складках лесистых сопок прячутся Майхе, большая и малая Лутонга, Сица и Хангула – реки, несущие хрустальные воды угодьями охотхозяйства вдоль подножья горной гривы. Дальше, за волнистой линией горизонта, угадывается место обитания чудес приморской природы – Шкотовское плато.
Ожидая напарника, дозволяю себе расслабиться. Расстёгиваю гульфик, чего время зря терять, вроде при занятии, а глаза свободны. Пока орошаю жухлую растительность, замечаю ниже по откосу среди сухих метёлок пампасной травы кусты в оленьих заломах. Присмотрелся – из высокой травы торчит голова сайка. Который раз подмечаю: идёшь – пусто в лесу. Остановился, глядь, кругом жизнь куролесит. Оставляю мокрое занятие, прицеливаюсь, стреляю. Животина как лежала, так и лежит, только голова опала. Поздравляю себя с охотничьей удачей, а сам не могу отделаться от ощущения, что на меня сбоку кто-то смотрит. Не опуская стволов (в одном остался якан), поворачиваюсь в сторону наблюдателя.
Метрах в десяти, не более, боком, как в зоопарке, замер красавец рогач, лобастый и длинноухий. Через прицел мне отлично виден бок зверя буро-рыжей окраски, осыпанный весёлыми светлыми пятнами. Забывая о мушке, поверх стволов любуюсь широкой бычьей шеей в длинной густой шерсти, стройными сухими ногами, подвздошьем, прикрытым чёрным жирным мехом. Олень-цветок бессовестно пучит в мою сторону карие глаза, огромно-блестящие, завораживающие… и ждёт выстрела. Но я не дурак: «Шалишь, не мне тебе, дружок, вредить, я и без того на ладан дышу. Обидишь хозяина леса – и каюк, он не человек, от него в лещине не спрячешься, без расплаты не отпустит».
Видимо, Пашино умственное расстройство оказалось заразным! Сознаю, что порю чушь, но, ей-ей, это он, Сам Амба смотрит мне в глаза глазами глупого пугливого существа. Проверяет меня на вшивость, оценивает, допускать ли до своих сокровищ. Недаром по соседству, на перевале Лян-за-лин, лет триста стоит каменная кумирня, знак поклонения инородцев «Господину, истинному духу гор, охраняющему леса». Вспоминаю слова обращения к непознанной силе природы, вычитанные в какой-то книженции:
«Духу Хурэн Эдени, что бродит в лесах в облике медведя с девятью горбами, обращаю просьбу свою, и моя радость сверкает чешуёй рыбы, а её красивое оперение переливается радугой. Владыка гор и лесов, охраняющий их богатства, не оставь меня милостью своей, а моих близких без прокорму. Замолви за меня слово перед хозяином охотничьих угодий Боа Эдени и пошли мне в помощь маси, духов – покровителей людей, и главного среди них Калгамо», – бормочу нелепицу, а сам под древний заговор тихонько опускаю ружьё. Гляделки затянулись. Без гипноза стволов самец, забыв про моё присутствие, очнулся от наваждения, тряхнул рогатой башкой и, величаво развернувшись, неспешно потрусил к гадившему в кустах Кучумову.
– Вы чего бегали вниз? – громкий окрик карабкающегося ко мне Паши выводит меня из оцепенения.
– Чего? – машинально переспрашиваю и заливаюсь краской. Штаны-то я позабыл застегнуть. Суечусь, приводя себя в порядок, по ходу оправдываясь: – Пока тебя, Паша, ждал, и шага в сторону не сделал!
Он настаивает:
– Сижу, значит, развлекаюсь, мимо меня пробегают, а не видно никого. Ясен пень, вы бежите, больше здесь бегать некому! Мне и сделалось любопытно, за кем это дядя Рома гонится?
Похоже, я оказался прав. Не увидеть зверя полутора метров в холке и килограммов под двести весом, который на тебя наступил копытом?! Без разницы, находишься ты в состоянии дефекации, иначе говоря какаешь, или ещё чего делаешь. Экая небывальщина! Да и таких крупных особей мне не приходилось встречать. Килограмм на сто – сто двадцать, не больше, попадались. Озадаченный, рассуждаю: «Сколько было отростков на рогах быка?» – тужусь, но не могу припомнить. «Чертовщина…» – закрываю глаза, красавец олень стоит передо мной как наяву, а его рога кажутся мне ветвистым кустом. Увещеваю сам себя: «Ну не живут в природе такие старые олени», – и, унимая сердцебиение, спокойно говорю:
– Паша, там, ниже, саёк лежит, тащи наверх, шкуру спустим, освежуем да домой почапаем, – беспричинно озираюсь окрест. – Знаешь, парень, мне тоже чудное зверьё мерещиться начало.
За полчаса упаковав мясо по мешкам, мы без приключений спустились к подножью и добрели до зимовья. Подходим к жилью, а у входа в балаган поверх отпечатков кабаньих копыт и наших дневных следов лежалый снег истоптан чужими ногами. Мой пацан кивнул на серую «Мицубиси Делику», прижавшуюся бортом к его крошечному внедорожнику:
– У нас гости!
Негатива в моей действительности хватало и без его кислого вида, и, указывая на светлый дымок над кирпичной трубой избушки, через силу радуюсь:
– Они за нас протопили хату к ночлегу, нам остаётся повечерять – и на боковую! – сказал как отрезал. Поджав губы, малый расстроился. Юношу не укатали сопки, и я заверяю: – Завтра, Паша, непременно завтра догоним всех кабанов! – тычу пальцем в звериные следы. – Не сомневайся, далеко не уйдут.
Сую нос в дверь зимовья и чую замешанный на табачном дыме, сивушных парах, прелых шубёнках и пропотевших кирзачах тёплый печной дух:
– Ух, какая прелесть! – со свистом втягивая носом балаганное амбре, вхожу в полутёмную комнату. Единственное помещение с низким зачумлённым потолком просторно. С левой руки стена из проконопаченного бруса обустроена оконцем и широкой лавкой под ним, прямо дощатые полати морд на десять, третья стена утыкана колышками и увешана тулупами, ватниками, куртками и прочим портяночным тряпьём, жмущимся к печке, обмазанной глиной. Посередине главным украшением охотничьего привала красуется стол с зажжённой керосиновой лампой. Затёртая до чёрного блеска столешница уставлена мисками с соленьем, кружками и початыми бутылками. Подле стола на лавках сидят двое, крупный интеллигент с солидным лицом в овчинной безрукавке и мелкий крючок в водолазном свитере, не снявший серой солдатской шапки. Они беседуют:
– На кой, Савелий, вы поляну расчистили, – интересуется мордатый, кроша толстыми пальцами хлебную краюху.
Не донеся до рта солёный огурец, Савелий свободной рукой скребёт под шапкой затылок:
– Николаич, это вертолётная площадка, – оставляя в покое хлебную корку, любопытствующий в удивлении замер, – недавно ждали Самого, он прилетал целоваться с тигрицей…
– С тигрицей?
Крючок, хлебнув из алюминиевой кружки, морщась, передёрнулся:
– Ух, хорошо пошла… ага, с полосатой киской…
– И как, – мусоля сухую горбушку, не отставал сотрапезник, – понравилось?
Стаскивая треух с засаленных волосьев, малый в сомненье пожал костлявыми плечами:
– Начальству – не знаю, а зверюга сдохла…
Встреваю в мирную беседу со своим: «Здравствуйте!» Радуясь появлению нового лица, интеллигент встаёт мне навстречу, его визави, возвращая шапку на место, поедает мою особу подозрительным взглядом:
– Гражданин, а лицензия…
– Савелий, – его обрывают на полуслове, – лицензию у нашего гостя проверили на кордоне, – и, протягивая мне руку, интеллигент радушно улыбается. – Милости просим с нами за стол…
Застольные посиделки затянулись. Пашка уже давно похрюкивал носом, сладко пуская слюнки на просторных полатях, неприятный тип, подвязав подбородок вязками шапки, храпел с переборами на подоконной лавке, а я всё слушал нового знакомого, просто напичканного историями на все случаи жизни:
– …Здесь, в этом зимовье, остался в холода один мой приятель, – рокотал в ночи Николаич, оказавшийся на поверку то ли травматологом, то ли ортопедом артёмовской больницы. – Ему поставили смертельный диагноз и дали полгода разобраться с земными проблемами. Горемычный замкнулся, ушёл в себя. Даже забросил работу, позабыв про все дела. Осенью мне удалось вытянуть его на природу, в Ольгу. Там, на берегу Аввакумовки, в деревне Михайловке, болезный пересёкся за водкой с местными тазами. Кто-то из них, видимо местный шаман, и надоумил умирающего попробовать выгнать болезнь силами природы: «Смерть – она что вечный холод. Попробуй её холодом и пугнуть», – вещал больному пьяненький знахарь. «Всё ерунда!» – злился наш приговорённый. И знаешь, Рома, так ничего и не вышло бы из идеи таёжных поклонников анимизма, да помогло христианство. Вычитал страдалец, что один из патриархов церкви в стародавние времена излечился в купели с ледяной водой после падения с высоты. Прочитав подобное, отчаявшийся, в одночасье собравшись, отправился в тайгу. В полном одиночестве он прокуковал здесь всю зиму, – разговорчивый травматолог-ортопед прихлопнул по столу ладонью, – окунаясь по нескольку раз в день в прорубь. Кончилась его затея тем, что беднягу обсыпали чирьи. Всё тело нарывало, поднялась температура, и он без постороннего ухода не ел неделю, а может, и больше. Только пил воду из запасённых в сенях вёдер, – Николаич указал на дверь в сенцы, в которых на лавке стояли рядком цинковые вёдра с водой. – Как только нарывы созрели и тело стала покидать гнойная гадость, почувствовал мой товарищ сильнейший голод. Всё подъел и с голодухи вышел к людям. Но вышел без смертельной хвори.
– Да ты что! – едва цежу слова, а у самого зубы клацают в нервном ознобе.
– Сказочные места! – заверяет артёмовский врач. – Ну, давай по маленькой, за здоровье излечившегося!
Как результат многочасового мозгоклюйства Николаича, ночью мне снилась всякая хрень. Казалось, а может и нет, что открываю глаза, а в окно пялится синюшным светом луна. Вдруг чья-то тень – возможно, филин расправил свои крылья против света – закрывает ночное светило, и, прильнув к мутному стеклу, мерзкая чёрная рожа жадными хищно-жёлтыми глазами высматривает меня внутри зимовья. Это Дегдэр Дуэнтэ, болезнетворный таёжный дух, вышел на ночную охоту собирать души провинившихся промысловиков. Верчусь с боку на бок на широких, рассчитанных на добрый десяток мужиков полатях. Решаю: поутру надо бы в благодарность за кров и защиту выставить за печку незримому хлопотуну домовому чарку с водкой и накрыть её толстой-претолстой коркой хлеба.
С перепою, да и спал я дурно, с головной болью и аритмией наступило для меня долгожданное утро. Прополоскав кишки крепким чаем – кусок не лез в горло, – подгоняю прожорливого мальчишку, чванствующего за артельным столом. Пора выходить в тайгу. Обул короткие пимы на меху, собрался с духом и выгнал парня из тёплой избушки на мороз. Чего он ждал? Приехал на охоту – марш-марш на мороз. В тайге некогда подле печки нежиться.
День промелькнул как в тумане. Что стрелял, что таскал, не ведал, всю дорогу переваривал услышанное ночной порой. Засветло вернулись к бивуаку. Упаковались, погрузились, прогрели картер двигателя жестяной шайкой с угольями, и Паша запустил мотор:
– Всё, дядя Рома, сидайте, отвезу вас до дому! – улыбчивый водитель заботливо отворил передо мной дверцу к пассажирскому месту.
Гляжу на политесы напарника, стою, оперев плечо о дверной косяк, и со стороны слышу свой голос:
– Знаешь, Паша! Поезжай один, я ещё на пару деньков останусь, поброжу с ружьишком, – слышу и не верю, что это говорю я.
Парень едва не расплакался:
– А я?
Усмехаюсь:
– Тебе в город нужно, ты же сам хвастал, что на работу устроился.
– В геолого-разведочную партию завербовался, – набычившись, соглашается Паша.
– Вот и отлично! С геологами вволю нагуляешься по горам-долам, а я домой с Николаичем уеду, – киваю на автобус травматолога…
Паша уехал. Долго смотрю ему вслед. Мне грустно. Так же некоторое время спустя я провожу и нового приятеля, врача, надоумившего меня податься в отшельники, голодом и холодом взять на измор мою болячку. Может, что и получится из этой затеи, не знаю. Да и ладно! А пока смотрю на тянувшийся за Пашкиным джипом сизый дым, застрявший в еловых лапах, и представляю осыпанную веснушками довольную физиономию водителя: «Встретимся ли вновь?..»
В этой жизни не увидимся. Здоровый и молодой Паша утонет в холодной горной речке на далёкой Камчатке. Впрочем, я узнаю об этом, лишь вернувшись из таёжной ссылки… если, конечно, доведётся вернуться.
