Сивый мерин

РАССКАЗ

Просёлок двумя хорошо укатанными колеями сворачивал влево и уходил вверх по косогору. Соловой масти мерин уныло тянул телегу, так, будто выполнял опостылевшую трудовую повинность. Когда на подъёме становилось тяжко, он подавал корпус вперёд и твёрдо, со стуком ставил копыта на землю, cловно старался о неё опереться. В такие моменты наше тягло мотал вверх-вниз головой в такт движению, крутил сивым, белёсым хвостом, как пропеллером, и натужно сопел.
После подъёма стало легче. Дорога покатилась по плоской вершине холма, и старый мерин, засыпая на ходу, снова ровно, не спеша потащил повозку, вытянув шею и понуро опустив уши.
Стояла ранняя мещёрская осень. Тихо. Воздух прозрачный и чистый. Ветер не колышет разноцветные листы. Бордовые, красные, жёлтые, местами ещё зелёные, они неподвижно висят на деревьях в обрамлении яркой, махровой, набирающей сок хвои, радуя сердце и молодя душу. Пора утиной охоты!
Солнце стыдливо выглядывало из-за макушек елей и сизых берёз, готовясь к своему невысокому восхождению. По тёмным уголкам придорожных полян, куда не успели дотянуться его лучи, виднелись остатки ночных заморозков, серебряным налётом обметавших местами ещё зелёную траву и подлесок.
Хрустальная прохлада воздуха, отдающего хвоей и сухой травой, бодрила, наполняла каким-то безотчётным внутренним восторгом. Утро нового дня, а может, и чьей-то новой жизни!
В такие мгновения кажется, что мир открывается для тебя вновь и то, что раньше было простым, обыденным и незаметным, вдруг становится ярким, впечатляющим и невероятно притягательным. Хочется хорохориться, бодриться и заражать своим задором других.
Однако из тех, других, рядом был только Прокофьич – невысокий крепкий мужичок с окладистой подстриженной седой бородой, что из породы сельских философов, основательно протёртый через сито жизненных передряг.
Ему можно было дать лет шестьдесят, а может, пятьдесят или все семьдесят. Возраст терялся за глазами – молодыми, с озорным огоньком в ещё голубых зрачках. Его житейская философия – это смесь жизненного опыта и по-своему понятых библейских откровений, изрекаемых им порой не к месту.
Ось колеса в плохо смазанной, расхлябанной ступице время от времени нервно поскрипывала. Мы полулежали, откинувшись на охапках свежего сена, крякали, когда телега подпрыгивала на выступающих поперёк дороги корневищах, и толковали за жизнь под повизгивание старых изношенных колёс.
– Вот город, силы из человека сосёт, душу опустошает, а всё эта гонка за рублём, мда-а-а… А в себе русского человека теряем. – Он глубоко затянулся «козьей ножкой» и продолжил, на местный манер усиленно налегая на букву «о»: – Отошли от земли, от веры, дорогу к дому Божьему забыли. Потерялись. В жизни как ни крутись, а всё одно любая тропа, ежели мимо храма, непременно в овраг приведёт, ­мда-а-а-а… в бездну, стало быть.
Старик чуть потянул вожжу и продолжил:
– Здесь ранее, при дедах-то наших, как было? Оженили молодых, стерпится-слюбится, детей рожали, и всё шло по чину. По праздникам у стариков вся родня собиралась. Старшие своей дорогой идут, а младший остаётся со стариками, для пригляду – по-другому не моги! Мда-а-а-а… – И, подняв указательный палец, назидательно произнёс: – Мещёра!!!
Всем дорогам начало – родовой дом, и с бедой в него, и с радостью великой. А чуть что – вся родня как один поднимется друг за друга. Оттого и легше жилось, даже в войну. Обчеством так и превозмогли. А ныне? Всех разметало за длинным рублём по стройкам да университетам, мда-а-а… Конечно, учёность – она того, дело серьёзное, да только от рода своего отрываться-то – что ветке отломанной от ствола, зачахнет человек. К дому надо стремиться, в нём спасение и опора, а что Божий, что отчий – оно всё едино…
Мой возница досадливо махнул рукой и затих, но по лицу было видно, что в глубине души он продолжает переживать о чём-то давно наболевшем и мучившем его. Через некоторое время, словно очнувшись, он продолжил:
– Вот коняга и та свою заботу знает, и куды её ни заведи, завсегда к своему дому, к стойлу, значит, выйдет. Нутром чует. Потому и правильность в ей. Так бы и человеку по жизни, да куды там – распылились.
А Рассея для них что? Рассея – она что та баба, её пестовать, матушку, кормилицу, надо, а её иссушают дочиста. Вот скажи мне, мил человек, что, колодец бывает бездонным? То-то и оно. Рано или поздно оскудеет.
Солюшко земли – люди-то. На них скудота наступает. Потеряли в себе русского. Не всем открывается-то храм Божий на земле нашей грешной или в сердце, может, оттого и погибель приходит…
Прокофьич примолк, снова затянулся «козьей ножкой» и отвернулся, глядя в сторону, на мелкий сосняк и ещё куда-то дальше. Потёртая фуражка фасона 30-х годов с прямым козырьком-лопатой, в которых ходили партийные работники, агрономы и красные командиры, скрывала его глаза от всё ещё яркого, но уже холодного осеннего солнца. Ворот застиранной косоворотки, торчавшей из-под тёплой тужурки грубого драпа, туго обтянул шею, подчёркивая густую сеть морщин на «гусиной коже».
От широкого крупа животного и его спины поднимался едва уловимый пар. На нас пахнуло конским потом, но нетерпким и негустым. Душистый самосад окутывал курильщика витиеватым закручивающимся дымным облаком, медленно расходившимся в стороны и пикантно дополнявшим конский букет забористым, приманчивым запахом махры.
Лес посветлел и отступал всё дальше и дальше от дороги. Впереди открывался дол с длинными и пологими скатами, по дну которого меж низких берегов медленно текла неширокая лесная речка, у омутов проросшая рогозом. Справа виднелась местами осыпавшаяся плотина, полуразобранный мост и старая мельница.
От плотины, выше по течению, там, где русло казалось мельче и более подходило для перехода, стояла новенькая «Победа». Вокруг неё хлопотали мужики, по всем приметам из охотничьей артели, и из последних сил пытались вытолкать легковушку на ровную и твёрдую часть просёлка. Ружья и весь охотничий скарб беспорядочно валялся на заднем сиденье салона.
Ноги их скользили по камням, разъезжались в разные стороны в мути из песка и ила. Они то и дело падали на коленки, кряхтели и вполголоса неумело сквернословили.
Машина сидела, что называется, «на брюхе», колёса крутились вхолостую, разбрызгивая мутную изжелта-глинистую жижу, и никак не хотели цепляться за грунт.
Один из артельщиков сидел за рулём, давил на педаль газа, двое других изо всех сил толкали машину. Двигатель ревел, трясясь и выкидывая клубы сизого прогорклого бензинового дыма. Казалось, «Победа» вот-вот выберется из ямы, но в какой-то точке силы её иссякали, она, цепляясь протектором покрышек за грунт, постепенно скатывалась назад, затихала, набираясь сил и недовольно урча перед очередным рывком.
Повозка наша подъехала к броду и встала на берегу вдоль русла. Мы сели и, свесив ноги с края телеги, стали наблюдать за хлопотами любителей природы.
Охотники больше походили на новичков. Тот, что казался постарше, был в шляпе, очочках с круглой оправой, патронташем на поясе и почему-то в стареньком застиранном галстуке. По виду он напоминал бухгалтера. На пару с ним упирался сухопарый, с колючим взглядом крепыш лет шестидесяти в ватных штанах и ватной куртке, которыми обычно снабжают лесорубов в местах не столь отдалённых.
– Кхе-кхе, – прокашлялся Прокофьич, – вот она, матушка наша Русь, эх и народ, мда-а-а-а… Приехали, вишь, городские благодетели, франты в галхстуках, и ждут, когда «пятый ангел протрубит….». Скрипуны (скрипун – молодой глухарь), стало быть, мда-а-а…
Машина закрывала проезд через брод, и помочь бедолагам был не только наш христианский долг, но и просто необходимость. Дед слез с телеги, сопя и покряхтывая, направился к мученикам.
Мужики обернулись разом, и лица их говорили о том, что узрели они не Прокофьича, а ангела, сходящего с небес.
Тот, который по виду напоминал бухгалтера, с блаженным лицом двинулся навстречу.
– Товарищи, граждане, братцы… – тонкий, не сообразный фигуре голос его дрогнул, – такая вот оказия с нами случилась, уж четвёртый час бьёмся – и никак. Поспособствуйте, за-ради Христа…
Нервным движением он машинально обтёр пот с лица, скопившуюся на кончике носа мокроту, громко шмыргнул и затих, ожидая, что скажет Прокофьич.
Тот молча обошёл застрявшую технику, попыхивая «козьей ножкой», с тяжёлым вздохом присел на корточки. Охотники напряжённо следили за каждым его движением. Обойдя легковушку, он, не говоря ни слова, направился назад, к телеге.
Подойдя к мерину, Прокофьич похлопал его по лоснящейся шее и проговорил, будто самому себе:
– Ну что, коняга, поладимся во благо обчества, а? – Мерин, словно понимая, о чём идёт речь, согласно замотал головой и фыркнул. – Во, молодец, одобряешь, значит. Ну-ну, – Прокофьич хмыкнул и принялся ослаблять гужи, освобождая оглобли и дугу.
Закинув вожжи за продольную шлею на спине мерина, он ухватил поводья широкой заскорузлой ладонью в аккурат у самых удил и, с силой потянув морду животного на себя, вывел его из-под дуги и оглоблей. Вытянув шею, мерин тяжело и как будто нехотя двинулся за хозяином, гулко стукая копытами по взбитой дороге.
Заведя животное перед автомобилем, Прокофьич молча завязал новые сыромятные вожжи за бампер и передние крюки. Закончив, слегка хлопнул ладонью мерина по крупу. От шлепка по коже животного разбежалась волною мелкая дрожь. Мерин чуть подался вперёд и снова застыл как вкопанный.
С места водителя неспешно, с расстановкой выбрался солидный мужчина в баварской шляпе с пёрышком, охотничьей куртке, с замшевыми налокотниками, в солидных роговых очках. Повадками он представлял собой человека, привыкшего быть в центре внимания и слово которого непременно и подобострастно обязаны слушать.
Он подал знак. «Лесоруб» открыл капот и поставил упор. От мотора валил чад и пар.
– Ну, братия и сестры, с Богом. – Прокофьич потащил мерина вперёд под уздцы, но тот топтался на месте. Переминаясь с ноги на ногу, он вытянул вперёд сначала голову, потом шею, но не проявил никакой заинтересованности в чужой нужде и с места не сдвинулся ни на дюйм.
Прокофьич хлестанул ещё пару раз вдоль лошадиного хребта для порядка, но мерин стоял неподвижно, только лёгкая дрожь пробегала судорогой по крупу и затухала где-то в районе паха.
– Ну, сердешные, – Прокофьич сдвинул фуражку на затылок, – надо бы подмогнуть твари божьей, про вас старается.
Артельщики с разной степенью рвения ухватились кто за что смог, и работа закипела. Старик нахлёстывал мерина по крупу, «лесоруб» и «солидный» тянули за постромки, «бухгалтер» толкал животное в зад, но оно стояло как бетонное изваяние.
Сели, измученные, вытерли пот со лба.
– Может, заведём машину да ещё раз попробуем? – спросил «солидный».
Прокофьич согласно кивнул. «Солидный» полез на место водителя, но, прежде чем завести двигатель, развернулся и, встав коленками на сиденье, наклонился в заднюю часть салона за папиросами.
Старик, подняв голову вверх, размашисто перекрестился:
– Господи, протрубите трубы иерихонские да помоги нам, Господи, в час трудов и страданий…
В этот момент «солидный», взяв папиросы, не рассчитал и со всего разворота сел ягодицами на круглую клавишу клаксона. Раздался рёв сирены. Мерин скакнул влево, потом вправо, чуть приподнялся и наконец рванулся вперёд. Подпорка из-под капота вылетела, и он, массивный, со всей высоты упал на корпус.
Раздался грохот как из орудия. Животное взвилось на дыбы, дико заржало, затем, сделав мощный скачок вперёд, вырвало машину из колеи и грязи. «Солидный» выпал из салона плашмя в речку. Вниз по течению поплыла баварская шляпа, слегка помахивая на прощанье пером.
Между тем заевшая клавиша клаксона продолжала непрерывно реветь. Мерин, дико вращая белками глаз, выскочил на дорогу и, отлягивая ногами, пытался сбить постромки. После нескольких несуразных прыжков он, закусив удила, рванул вперёд галопом «аллюр три креста». Чуть успокоившись, мерин постепенно перешёл на рысь и, выгнув шею лебедем, как скаковой жеребец, скрылся за лесным поворотом, утягивая за собой автомобиль, оружие, документы и весь остальной походный скарб.
– Ох ты, батюшки, оказия-то какая! – простонал тенором «бухгалтер».
«Солидного» подняли из воды, поймали и надели на голову шляпу. Избавившись от инородного тела, вода в речке стала чистой и прозрачной.
Охотники обступили Прокофьича. «Солидный» от всей артели обратился к нему хорошо поставленным густым баритоном, каким говорят престарелые артисты, лекторы и руководители средней руки:
– Дружище, э-э-э-э… позволь узнать, а куда мог ускакать твой иноходец? Сам понимаешь, документы, оружие и всё такое…
Прокофьич покосился на телегу, потом с прищуром посмотрел на городских. Мне показалось, что где-то там, на донышке его глаз, блеснула озорная искорка и тут же потухла.
– Да кто ж его знает, тварь божья, она разума не имеет, да и дорог дальше – видимо-невидимо, куды её со страху занесёт, одной ей и ведомо…
А вы, сердешные, ступайте своим путём. Мы бы поспособствовали, да на мне имущество колхозное, – он кивнул на телегу, – ежели б подмогли доставить её как-то до места, уж и за нами не пропадёт – поищем животную…
Посовещавшись, артельщики поручили дальнейшие переговоры вести «лесорубу», видимо, как классово более близкому к нам.
– Слышь, бодрило, мы согласны, но смотри, старый хрыч, когда дотянем – ты будешь с нами, пока не найдём твоего мерина, нашу машину и рухлядишку.
Прокофьич согласно кивнул.
– Только вы втроём тащите за оглобли, а мы, если что, будем толкать сзади, – сказал он.
– Лады.
Артельщики прикинули, что негоже «солидного» ставить пристяжным, и поставили его в центре под дугой и колокольчиком, а сами впряглись в боковые лямки.
Разогнав телегу под уклон, мы сходу проскочили брод. На противоположном берегу очистили сапоги, стряхнули грязь с одежды и наконец двинулись вперёд.
Минул третий километр. Скрипела в ступице ось, позвякивал над баварской шляпой с пером колокольчик. Тройка уже не так резво тащила телегу. Прокофьич время от времени забегал вперёд, всматриваясь то в дорогу, то куда-то вдаль. Получалось, телегу тащили трое из охотничьей артели да я.
Лес закончился внезапно, и впереди, за небольшой луговиной, на вершине пологого холма показалась ферма и скотный двор.
Артельщики, раздетые до рубах, красные и потные, втащили телегу на холм, где располагался скотный двор. Когда «тройка» повернула за угол сарая, перед ними появилась старая конюшня с приоткрытыми воротными створками. Уткнувшись в створки, стояла «Победа». На её бампере болтались обрывки вожжей, обе фары выпали из гнёзд крепления и висели на проводах, капот примят. Охотники бросили оглобли и кинулись к своему автомобилю.
Мы с Прокофьичем подошли следом. Он протиснулся внутрь конюшни. Там, в своём стойле, переминался с ноги на ногу наш мерин и, медленно водя мордой внутри яслей, выбирал самые лакомые пучки сена.
Учуяв хозяина, он фыркнул, поднял голову, сдержанно и призывно заржал. Глядя на нас блестящими, влажными глазами, животное продолжало мерно жевать, прядая ушами.
Прокофьич вышел из конюшни, засунул руки в карманы тужурки и стал смотреть на возню наших невольных попутчиков. Следом за ним из конюшни вышел мерин. Он неслышно подошёл сзади, глубоко вздохнув, положил морду с длинной сивой чёлкой на плечо старика, и уже на пару они продолжали наблюдать за суетой артельских.
Они загружались в машину и словно дети радовались тому, что всё как будто бы обошлось. Только классово близкий «лесоруб», время от времени недобро косившийся исподлобья в сторону парочки, зло прошипел:
– Ну, сивый мерин… старая кляча… сволочь…
Охотники наконец загрузились в «Победу» и, пыля по просёлку, поехали за своей удачей.
Прокофьич хмыкнул:
– Мда-а-а, здеся, брат, не забалуешь…
И, подняв указательный палец вверх, твёрдо произнёс:
– Мещёра!
Затем, аккуратно распихивая в стороны сапогом путавшихся под ногами кур, двинулся куда-то по своим крестьянским делам.

Валерий Серяков

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.