Он никем не заменяем!

Светлана ЗАМЛЕЛОВА
Светлана Замлелова родилась в Алма-Ате. Детство прошло на берегу Карского моря, в п. Амдерма. Окончила Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ – Москва). Прозаик, публицист, критик, переводчик. Член Союза писателей России и Союза журналистов России, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств. Кандидат философских наук (МГУ им. М. В. Ломоносова). Награждена Почётной грамотой губернатора Ульяновской области.



29 января (или 10 февраля по новому стилю) 1837 года умер А. С. Пушкин. «Солнце нашей поэзии закатилось!» – написал об этой смерти «Русский инвалид». Но уже и тогда многим было понятно, что дело не только в поэзии.
Гоголь писал, что «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа». Достоевский добавил к этому: «и пророческое».
Как о пророке о Пушкине отзывались многие, но, конечно, не в смысле предсказаний будущего. Вслед за Гоголем в Пушкине видели идеал русского человека. «Это русский человек,  – уверял Гоголь, – в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». В Пушкине выразилась «народность нашего будущего, – восклицал Достоевский, – таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески». В самом деле, как никто другой, особенно для своего времени, Пушкин постиг и русскую душу, и русский язык. Именно он сумел верно понять и выразить свой народ, родную историю и то трудноуловимое явление, которое сам же и называл «русским духом».
Пушкин явился в стране, мятущейся со времён Петра Великого между собственным и европейским жизнеустройством. Мятущейся и всё никак – а пожалуй, что и до сих пор – не могущей решить для себя: так что же всё-таки лучше и полезнее, что следует принять и от чего отказаться. Пушкин не ответил на эти вопросы, нет. Но он рассказал России о России; своим соплеменникам, которые и говорить-то по-русски забыли, он открыл богатства и прелесть родного языка, поведал о русских преданиях и русской старине. Это он вопреки многим тогда заявил, что «гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие».
Пушкин впервые ввёл в мировую литературу русский характер, весь мир, таким образом, познакомив с соотчичами, представив их, не унижая (как делают обыкновенно современные либеральные литераторы) и не приукрашивая (как писатели-патриоты). Пушкин обрисовал разницу, существующую между Россией и Европой, показав, что это два совершенно разных мира, обрисовав «иоанновского» и «прометеевского» человека. Но опять же: никого при этом не унижая и ничего не приукрашивая. Так появились Алеко и Онегин, Татьяна Ларина и Маша Троекурова, Алексей Швабрин и Сильвио, Лиза Берестова и Маша Миронова, графиня Анна Федотовна Томская и Емельян Пугачёв и множество других образов русских людей, верно схваченных, филигранно обрисованных, превосходно объясняющих все странности и особенности русской жизни. Примером тому мог бы послужить один «Евгений Онегин», о котором Достоевский отозвался как о воплощении настоящей русской жизни, воплощении «с такою творческою силою и с такою законченностью, какой не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй».


Объехав Россию, не понаслышке зная жизнь её народов, Пушкин в произведениях и суждениях своих явил пример настоящего патриотизма. Не «квасного», фанатичного, непонятно на чём основанного, а потому вызывающего раздражение, шаткого и не имеющего порой отношения к действительности. Но подлинного патриотизма, зиждущегося на знании своей страны, своего народа и родной истории, на восприятии Отечества как явления сакрального. Именно поэтому даже резкие суждения Пушкина о России – без неприятия или презрения.
В наше время слово «патриотизм» воспринимается многими едва ли не как ругательство. Даже произносить его «передовая общественность» старается не иначе как с искажениями: «пуцриотизм», «патриотизьмь» и прочее в том же роде. Особенно же забавно это звучит из уст борцов с режимом. Ведь под «патриотизмом» понимается не что иное, как любовь к Отечеству и желание ему блага. В таком случае очевидно, что тот, для кого «патриотизм» смешон, Отечество не любит и блага ему не желает. А стало быть, борясь с режимом, преследует цели смутные и, по всей видимости, своекорыстные. Логика же суждений типа «Путин взывает к патриотизму. Путин плохой, следовательно, патриотизм – это плохо» и вовсе сродни логике «мыши – это животные, следовательно, крупные мыши – это крупные животные». Впрочем, во времена, когда Родину принято выбирать, как породистую собаку, всё это неудивительно.
Пушкин рассуждал иначе: «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал». В этих давно и хорошо известных всем словах заключена, пожалуй, формула патриотизма. В этих словах ум, искренность и благородство – всё то, чего так не хватает сегодня.
Вторая библейская заповедь гласит: «Не делай себе кумира…» Но люди склонны создавать кумиров не только из золота или дерева. Любая самая прекрасная идея может стать кумиром, вокруг которого будут сбиваться в толпы фанатики, ненавидящие придуманных врагов и готовые на борьбу с ними. Никогда и ни в чём Пушкин не был фанатиком, явив, напротив того, пример трезвого и глубокого, пытливого и острого ума. Того русского ума, что с неподдельным интересом воспринимает весь мир, с умилением любуется им и пытается понять его, созерцая.
Пушкин и сам стал ярчайшим образцом того самого «ианновского» человека, воспринимающего мироздание не как хаос, нуждающийся в организации, а как гармонию; человека, стремящегося к примирению и правде. Как подтверждение тому – обращение Пушкина к иноземным сюжетам, достоверное изображение чужой жизни. Но даже здесь Пушкин обнаруживает сугубо русскую черту, подмеченную затем Достоевским, – «всемирную отзывчивость». Эту особенность Достоевский считал национальной, а потому и называл Пушкина «народным поэтом»: «не было поэта с такой всемирной отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном…»
Эту силу перевоплощения, этот пушкинский артистизм отмечал раньше и Белинский, уверяя, что в нём и состоит тайна «пафоса всей поэзии Пушкина», что в Пушкине следует видеть прежде всего художника, «вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему». Но Достоевский считал пушкинскую способность к перевоплощению, к интуитивному познанию неизведанного, ту самую «всемирную отзывчивость» национальной чертой, наиболее ярко воплотившейся в гениальном поэте. Можно сказать, что Достоевскому вторил позже Блок в «Скифах»:

…Мы любим всё –
и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё –
и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…


Впрочем, правота этих суждений поверяется практикой. Напрасно искать в зарубежной литературе достоверного, правдивого, психологически точного произведения о России. Получается, как правило, то, что принято называть «развесистой клюквой». В то же время русская литература не раз успешно справлялась с аналогичной задачей. Помимо «Маленьких трагедий» или «Египетских ночей» Пушкина вспомним хотя бы роман Брюсова «Огненный ангел». «Я не верю в русское происхождение автора романа, – писал критик Berliner-Lokal-Anzeiger (1910), – ибо такое знание этой части нашей истории едва ли допустимо у иностранца». Примерно о том же писал критик Baseler Nachrichten (1909).
Речь, заметим, идёт не об исключительности какой-то нации, а всего лишь о национальных чертах. Нет ничего обидного в том, что русские не обладают немецкой пунктуальностью, а немцы – той самой русской «всемирной отзывчивостью». Пушкин и сам писал о нацио­нальном своеобразии: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенное лицо <…>. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу». При этом Пушкин не был каким-то оголтелым ксенофобом, ненавидящим всё чужое. Разница, отличия между народами вызывали его исследовательский интерес. Он не просто чувствовал и понимал дух другого народа, в «Пиковой даме» он сравнил и сопоставил носителей разного духа. Кстати, тема эта – Россия и Запад – не раз потом возникала в русской литературе. Вспомним хотя бы Достоевского, Гончарова, Лескова…
В «Пиковой даме» Пушкин сталкивает русский и западный миры и показывает, что получается из этого столкновения. Русский мир олицетворяют в повести Павел Томский, графиня Анна Федотовна, её воспитанница Лизавета Ивановна; западный – Германн, о котором сказано, что он инженер, немец и похож на Наполеона. «Германн – немец…» – говорит Томский. Но, по замыслу Пушкина, Германн не просто немец, он олицетворяет западный, романо-германский мир. Ведь неспроста этнический немец «удивительно напоминал» портрет корсиканца, ставшего императором Франции.
Пушкину одной только фразой удалось выразить и цель западного человека, и средства к достижению этой цели, и разницу между русским человеком и западным. «Расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» – говорит себе Германн, размышляя о трёх чудесных картах. Германн – представитель Запада – мечтает о покое и независимости, для этого ему нужен капитал, желательно втрое или даже всемеро больший, чем уже есть. Германн знает: чтобы утроить или усемерить свой капитал, ему необходимо быть последовательно расчётливым, умеренным и трудолюбивым.
Но, насмотревшись в России на русских, которые проигрывают в одночасье огромные состояния или выигрывают то, о чём вчера и не думали, Германн оказывается на распутье. Он перед выбором: продолжать и дальше быть расчётливым, умеренным и трудолюбивым и тогда, возможно, к старости достичь покоя и независимости посредством увеличения капитала; или рискнуть, доверившись случаю, и попробовать в одночасье выиграть у судьбы всё, то есть поступить так, как поступают русские. Но обмануть судьбу не получается. Германн, в самом буквальном смысле поставив на карту всё, не учёл одной мелочи: играя с судьбой, ни Томский, ни Нарумов не мечтают о покое и независимости. Их игра происходит ради самой игры, ради удачи, случая. Мысль о том, что жажда риска, стремление переменить в одночасье судьбу – черта сугубо русская, проводил впоследствии и Достоевский. Кстати и вопрошая: «Неизвестно еще, что гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления».
Судьба позволила Германну утроить и усемерить свой капитал, когда тройка и семёрка выиграли ему по талье. Но обрести покой и независимость, надеясь на удачу и случай, – это значило бы совместить несовместимое, и удайся Германну эта авантюра, можно было бы говорить о преодолении пропасти между Россией и Западом. Но когда пиковая дама вдруг подмигнула Германну и Германн понял, что судьба смеётся над ним, стало очевидным, что покой и независимость нельзя обрести разом и вдруг, точно так же, как нельзя быть идеалистом, оставаясь расчётливым и умеренным. Германн, будучи типичным представителем Запада, попробовал стать русским, но этот эксперимент провалился. На примере Германна Пушкин подтвердил справедливость русской поговорки: «Что русскому хорошо, то немцу – смерть».


О взаимоотношениях русского человека и случая писал Ю. М. Лотман, отмечавший, что «начиная с петровской реформы жизнь русского образованного общества развивалась в двух планах: умственное, философское развитие шло в русле и теме европейского движения, а социально-политическая основа общества изменялась замедленно и в соответствии с другими закономерностями. Это приводило к резкому увеличению роли случайности в историческом движении. Каждый фактор из одного ряда с точки зрения другого был внезакономерен, случаен, а постоянное взаимное вторжение этих рядов приводило к той скачкообразности, кажущейся необусловленности событий, которая заставляла современников целые аспекты русской жизни объявлять «неорганичными», призрачными, несуществующими».
Жизнь Российского государства, российского общества была (да, признаться, и остаётся) устроена таким образом, что слишком многое в ней зависело от случая, от везения, от счастья. Вспомним и рассуждения Ключевского о характере великоросса: «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит, подчас очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось».
Пушкин отмечал влияние на национальный характер климата, образа правления и веры. Что ж, прибавим и религиозное отличие от Запада, ведь православное вероучение (не современное духовенство!) никогда не провозглашало успех, достижимый трудом и расчётом, мерой богоугодности. Гораздо более важным представлялось противоположное – удаление от земной привязанности и суеты, избавление души, по слову Григория Паламы, «от всяких вещественных оков».
В результате влияния всех этих обстоятельств – климатических, культурно-исторических – сложился характер своеобразный. Характер человека, где-то глубоко в подсознании которого закрепилось убеждение, что путь к счастью пролегает не через «расчет и умеренность», а через везение, случай или удачно сложившиеся обстоятельства. А само счастье – явление настолько зыбкое, что и хвататься за него не стоит. Русская жизнь разительно отличалась от европейской, отличается и по сей день. Всё те же разноголосица и противоречия на каждом шагу или, по слову Лотмана, целое, моделируемое «с помощью четких и умопостигаемых моделей, но в реальной жизни являющее лик хаоса, торжества случайностей». Ещё короче определил это В. С. Черномырдин, изрекая: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Уместно будет вспомнить и всем хорошо знакомые тютчевские строки:

…Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить…


Между тем и сегодня Россия сама себя не понимает, многие соотечественники ненавидят страну и народ, все ждут, когда же наконец превратится Россия хотя бы в подобие Европы, и презирают русских за неспособность стать немцами. А ведь уже Пушкин понял и показал в «Пиковой даме»: подобные метаморфозы безболезненно не проходят.
Главные герои повести появляются на первых страницах. И читатель узнаёт, что «Германн – немец; он расчетлив, вот и все», что графиня Анна Федотовна Томская лет шестьдесят тому назад была в Париже, где и узнала тайну трёх карт.
Перед нами немец в России и русская графиня во Франции. Пушкин подчёркивает это, называя Германна немцем, а графиню – la Venus moscovite («московская Венера»). Анна Федотовна, оказавшись на Западе, попала в затруднительное положение благодаря собственной непрактичности и азарту. Спасло её чудо, то есть явление иррационального порядка, близкого ей по духу как носительнице иррационального начала, представительнице мира, где правит случай. В конце повести мёртвая графиня является Германну «против своей воли», но опять же представляя иррацио­нальную силу.
Германн, напротив, олицетворяет рацио­нальное начало. Он не признаёт случай как таковой. Когда Томский заканчивает рассказ о трёх картах, кто-то из гостей восклицает: «Случай!» Но Германн, словно отрицая саму возможность случая, отзывается: «Сказка!» Подобно Анне Федотовне, Германн тоже оказывается в чуждом ему мире, он не похож на других офицеров, о чём сам же и сообщает охотно: «Игра занимает меня сильно <…> но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее».
Появление Германна в повести всякий раз связано с противопоставлением случая и расчёта. Даже решив отдаться на волю случая – сделаться на время русским, – Германн не оставляет расчёта. Кроме графини, Германн появляется в паре с Лизаветой Ивановной. И здесь действует он по расчёту против спонтанного и во многом случайного чувства Лизаветы Ивановны. Узнав о его расчёте, о том, что «эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь! Деньги – вот чего алкала его душа!», Лизавета Ивановна говорит Германну: «Вы чудовище!» Но он невпопад отвечает: «Я не хотел ее смерти <…> пистолет мой не заряжен», обнаруживая тем самым полное непонимание своей vis-a-vis, пропасть, которая их разделяет.
В церкви на отпевании, когда Германн подходит к мёртвой графине, ему вдруг кажется, что «мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». Германн отступил в страхе и упал. Сближение с миром случая, попытка проникнуть в этот мир с целью подчинить его своей воле заканчиваются для Германна неудачно – буквальным падением. В конце концов случай в лице уже мёртвой графини сам явился к Германну, и он не выдержал этой встречи. Германн мечтает утроить, усемерить свой капитал за счёт случая. Ну что ж, случай дарит ему шанс: тройка, семёрка и туз должны выиграть Германну сряду. Ведь утроив и усемерив капитал, он рассчитывал попасть не иначе как в тузы. Но вместо этого попадает в сумасшедший дом. Думая, что играет (в карты, графиней, Лизаветой Ивановной), Германн сам делается игрушкой случая – если бы он случайно не обдёрнулся, всё пошло бы иначе.
Отчасти здесь угадывается встреча двух миров, произошедшая на памяти Пушкина, – неспроста Германн похож на Наполеона. Отчасти Пушкин выступил пророком, предугадав события, наступившие только спустя сто лет, когда новый Германн вновь пожаловал пытать счастья в России, желая утроить и усемерить свой капитал, что закончилось для него столь же печально, как и для пушкинского героя. С точки зрения обобщения Пушкин показал давние и неизбывные взаимоотношения России и Запада.
Но, конечно, «Пиковая дама», как и вообще творчество Пушкина, не связана исключительно с национальным вопросом. Гениальность Пушкина выразилась, в частности, в способности видеть и целое, и его разрозненные куски, показывать несовместимые предметы частями единого. По мнению Лотмана, эта способность делает «произведения Пушкина не только фактом истории искусства, но и этапами развития человеческой мысли».
Пушкин дал русской литературе импульс к самопознанию, вернее, определил назначение русской литературы как средство осмысления русской действительности. Родившись и живя в стране, которая уже традиционно сама себя не понимает, он сумел и понять, и выразить это понимание, став основоположником нацио­нальной художественной антропологии. Так в русской литературе появился человек ищущий, скучающий, любящий, бунтующий, мыслящий, сомневающийся. И вслед за героями Пушкина стали появляться тургеневские барышни, толстовские мыслители, лесковские чудаки, чеховские слабаки.
А что касается простого русского человека, не отслеживающего «этапы развития человеческой мысли», то Пушкин и здесь всё предугадал.
Есть у Михаила Дудина строки, что приложимы к каждой русской душе:

Мы знаем это иль не знаем,
Хотим того иль не хотим,
Но он никем не заменяем
И навсегда необходим.

Да, для каждого в России Пушкин стал родным и любезным, потому что как никто другой он понял свой народ, воплотив в себе лучшее, что есть в народе, – язык, нрав, душу. Вот почему всё, что связано с Пушкиным, имеет особенное значение, а дни его рождения и смерти вспоминаются в России как особые дни.

Светлана ЗАМЛЕЛОВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.