Евгений Харланов. Такое имя дали не простят

Вступительное слово Евгения ПИСАРЕВА

С именем Евгения Харланова (1943-1993 гг.) не вяжется понятие «тамбовский поэт». Но именно Тамбов определил провинциальную судьбу поэта. Провинция равнодушно, без аппетита пожирает таланты, не в состоянии оценить их по достоинству…
1.
Писать стихи вообще-то стыдно. Приходится впадать в грех гордыни, заглядывать в бездну, куда нормальному человеку соваться не следует. Харланов период «поэтической стыдливости» пережил легко — он по своей природе относился к людям озаренным. У него не было периода ученичества – уже в ранних стихах он проявил себя как мастер. «И прячется закат за кадки с огурцами…», «Громаден безграмотный гром…». Любой штукарь от поэзии дорого бы дал за эти строки. Но для Харланова они были проходными.
Для него поэзия была разлита во всём. В Мировом океане, в пригородной роще, в уличной толпе, в мартовской луже, которая ночью вымерзает, а утром слабый лёд хрустит под ногами, как битые электрические лампочки. Но для поэтической кристаллизации «лужи» поэту важно видеть мир свободным взглядом. В стихах Харланова нет пресловутых «примет времени», но есть ощущение течения времени как вечного процесса, поэтому и сегодня они звучат современно. Пингвины из его стихотворения «70-е годы», пытающиеся изобразить перед современниками весенний прилет, — это точный и многозначный образ тех лет. Но и одновременно знак нашего времени…
При жизни в провинциальных издательствах вышли два тоненьких тщательно отфильтрованных сборников Харланова: «Прикосновение к чуду» и «Зеленая Вселенная». И дело не в том, что поэта не ценили. Те, от кого зависели публикации, угадывали за густой метафоричностью его стихов второй смысл, повергающий устои советской поэтической традиции, а литературные чиновники предпочитали проверенные и ясные материалы. Особо бдительные «охранители» искали в метафорах Харланова «кукиш в кармане». И он, по правде говоря, был на них горазд…

2.
Закончив физико-математический факультет Тамбовского государственного педагогического института, кандидатскую диссертацию он защитил по философии по теме «Этика ученого». А поэтическим итогом его научных изысканий стала поэма «Оппенгеймер» — о нравственной драме ученого-ядерщика, «отца атомной бомбы» Юлиуса Роберта Оппенгеймера.
Сейчас трудно сказать, закончил ли он поэму или намерен был продолжить работу над ней. Но незадолго до смерти, он передал мне самодельную папку, сделанную из гофрированного картона, с подслеповатым машинописным текстом «Оппенгеймера». Построена поэма в свободной форме, включает в себя самостоятельные произведения. Например, сонет «Песнь песней, сочиненная на машинке». Строка вмещает ровно столько знаков, сколько позволяла каретка пишущей машинки «Москва»…

Кусок весны в окне — обретший тяжесть свет.
Деревья, как слова, поставлены в сонет.
У самых райских врат тебя поманит дева,
но разум будет врать, что это плоть и древо.
А парк плывет, как плот, и льется речь нагая,
что только плотью плоть Вселенной постигают!
Полковник, идиот, залез в стихи безвкусно.
Политика уйдет, останется искусство.
Возможно лишь весной, когда бесплотны тени,
искусство спать без снов и жить без сновидений.
Рентгенов луч луны способен бить сквозь стены,
абстрактны и темны философов системы.
О, сколько этих стен, без смысла возведенных!
Наука только тень деревьев и влюбленных.

На ветках воробьи дурачатся, как дети.
Конкретнее любви нет ничего на свете.

Аналогов «Оппенгеймера» в русской поэзии я не нашёл. Это какой-то древний эпос, осмысленный по-современному.

3.
Однажды в конце 60-х годов августовским днем, коротая день у реки, мы набалтывали очередную главу сказки «Брусничный дождь», которую сочиняли вместе. А попутно, в рассуждении «на что бы выпить», решили создать (именно так!) оптимистическое стихотворение об уборке урожая — поэтическое полотно на злобу дня. Да такое, чтобы его можно было тут же продать «молодежке». Женя, что-то набормотав, выдал четверостишие, которое четко отпечаталось в памяти:

Катится арба,
Полная арбузов.
Пшеница, как с герба,
Советского Союза.

Я несколько оторопел от такого зачина, но он успокоил: «Это я ритм задал, дальше все будет пристойно…». За полчаса мы сочинили стихотворение о передовом комбайнере, который «словно Шишкин, осваивает поле». Затем Женя натянул брюки и отправился в редакцию, благо тогда она находилась в пяти минутах ходьбы от реки. Тогда в бухгалтерии небольшие гонорары выдавали авансом, чем и пользовались особы, приближённые к редактору, в число которых входил и Харланов. Минут через двадцать он вернулся с трояком в кармане, полученным в бухгалтерии «молодежки». И сразу жить стало лучше, жить стало веселее…
Но всерьез он писал совершенно другие стихи и неохотно пускал в свой мир посторонних. Харланов свободно перемещался во времени, конкретно представлял любые эпохи – от палеолита до времен первых русских революций. Он не ощущал стен, «без смысла возведённых» и с детской непосредственностью выходил за флажки. В нем была внутренняя свобода, которая свойственна только настоящим поэтам.
В день своего 43-летия Харланов написал стихи «Семь лет до полувека:

Пусть приходит благая усталость.
Даже это б за счастье сошло!
Семь углов ещё в жизни осталось,
ну а семь
неплохое число.

Он и здесь оказался точен. Пятьдесят лет он и прожил, хотя юбилей отметить не успел.
О взаимоотношениях поэта с тамбовской литературной средой лучше всех сказал профессор филологии Владимир Руделёв: «Поэту Харланову есть, что сказать, он достоин самых высоких оценок и самых изысканных собеседников. Всё это можно было видеть давно, по крайней мере – предполагать, но нам мешала это сделать провинциальная теснота: поэт Харланов был среди нас, рядом с нами, почти таким же, как мы. Чтобы представиться великим, надо далеко отойти…».
Отошли… После смерти поэта в Тамбове стараниями его друзей небольшим тиражом вышел сборник «У придорожного камня», который в суете 90-х остался незамеченным. Но время – лучший судья. Истина сколь банальна столь и справедлива. Листаю сборники стихов популярных поэтов 60-70 годов прошлого века, изданные огромными тиражами… Все больше тлен, заросший, как мхом, «приметами времени». Читаю стихи Харланова, написанные в те же годы, и чувствую себя на сквозняке времён.

 

Евгений ХАРЛАНОВ

evgenij-harlanov-1979
Евгений Харланов, 1979 г.

МАГЕЛЛАН

Сомнительно, погиб ли Магеллан.
Едва ли…
Все в вечности – Великий океан,
влияние магнитных аномалий,
слиянья рек, свечение волны,
волчки смерчей,
явление цунами –
и отослать назад мы не вольны
все это, не случавшееся с нами.

Приближается Магеллан.
Удаляется Магеллан.

И нетрезвенно, и нерезонно,
как загнувшийся уголок
нарисованного горизонта,
одинокий растет парусок.

Приближается Магеллан.

Такое имя дали не простят,
возьмут себе, чтоб утаить от бриза,
но явная уклончивость пространств
над ним неугасимо серебрится.

Удаляется Магеллан.

О, скользящее по экватору,
полуимя — полумираж,
в тебе светятся иллюминаторы,
молча трудится экипаж.
Магелланят, свистят погоду,
каждый третий – головорез,
но и золото, словно повод
для отплытья под Южный Крест.

Приближается Магеллан.
Удаляется Магеллан.

Магнитное склонение к потере,
к растрате стран, материков, миров,
как твой уход туда закономерен –
в круженье и мельканье островов!

Скупым сомненьем в косности материй
ты освятил незримые поля,
средь южных звезд твои остались перья,
зодиакальным облаком пыля.

Удаляется Магеллан…

Но осталось в сквозном пространстве,
завиваясь по всем углам,
напряженность и жажда странствий…

Приближается Магеллан…

СОЛО ДЛЯ ДРЕБЕЗЖАЛА

Что-то вдруг задребезжало
Жестью медных голосов.
Может лошадь пробежала
С фурой, полною тазов?
Или боль вонзила жало
В зубы старой бороны?
Разошлись суставы ржавой
В нише рыцарской брони?

Перед свалкой задрожала
«Жигулей» помятых грудь?
Или кто-то дребезжало
Изобрёл зачем-нибудь?
Для отпугиванья галок,
Может быть, театра для –
Нас, от метрики усталых,
Уводить в леса, в поля…

Там, за тридцать три квартала,
Как озвученный хаос,
В мир вступает грохотало
И плескало, и сверкало,
Исполняя волю гроз.
Оснований нет для жалоб.
Не заглохнет жизнь, пока
Соло есть для дребезжала
С новизною на века!

***

Эта закусь
для царской водки –
злое яблоко, змеева сила –
косоротого в косоворотке
аж навыворот перекосило!
По садам одичавшим лазая,
на рубахах нося
гербарии,
эти яблоки вырвиглазные
мы с братвой
как капусту рубали.
И подружки
на шумных сборищах
приобщались к познанья
древу –
от огрызков
все лужи морщились,
но не юные наши Евы.
Мы не выросли повиликою.
Поднимают нас над землёю
витамины из сада дикого,
плоть и соль –
из краюх с золою.

ТОПОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД

Когда иду по золотым пескам,
мои заботы опекает солнце.
Под кожей, как смола,
густеют соки,
хвоинки сосен
липнут к волосам.
Я возлежу,
как первобытный бог
на безмятежной высоте Олимпа.
Как золотая маска, спит улыбка
на лике,
дремлет океан у ног.
И, копошась, решили мураши,
что беспределен я душой и телом,
и кажется им страшно важным делом
всё, что ни сделай я и соверши.

Я повернулся на спину, и вот
я с места сдвинул
миллион песчинок,
и как чужих судеб
первопричина,
взошёл над миром
знойный мой живот.

Но длится дело медленного дня.
Сто чёрных стрелок переводит вечер –
величие оставило меня,
я голоден и гол по-человечьи.

Спешу туда, где ожидает хлеб,
оставив солнце рядом с океаном
на пляже галактических судеб
вздымать живот и тешиться обманом.

ГРОЗА В ИЮНЕ

Сдвигается над головой
сверкающий мрак грозовой.
Не двигаясь, словно вхожу я
в пещеру дождя грозовую.

Громаден безграмотный гром,
в нём хохота больше, чем смысла,
и молний бегущий разлом,
как древние буквы и числа.

Грозны грозовые азы,
природы слепящий петроглиф.
Читаю на сводах грозы
я молодость мира и крови.

Кипучим озоном дыша,
распутала все перепутья,
и плещется в мире душа
гремучею яростной ртутью!

ОСЕННЯЯ КАРТИНКА

Мокнут липовые кадки,
В луже хрупкий лист грустит,
Дождик на капустной грядке
Зайцем сереньким хрустит.

Конь отряхивает холку
От летящих сверху брызг,
Сторож прячется с махоркой
Под слезящийся карниз.

Как с навязчивой цыганкой,
С этой ночью он один.
Вспыхнет изредка цигарка,
Словно краденый рубин…

***

Старый лес
за окнами сушится –
списан он
в инвентарь старику,
словно порвана в нём
кукушница,
и куда-то уплыло «ку-ку».

Правый глаз у калины
выколот –
оставалось две грозди вчера …
Так и жизнь.
Пролетит, как каникулы.
Тихо.
Осень стоит у двора.

ЛОШАДЬ В СУМЕРКАХ

В сумраке роща увязла.
Сумрак в ушах
шелестит.
Смутно
у тёмного вяза
лошадь
хрустит и грустит.

Кляксою
в войлоке ночи
лошадь почти расплылась,
только алмазные
очи
тихо сияют
сквозь нас.

Словно никто не заброшен,
словно
никто не забыт.
Мир, как огромная лошадь,
тихо
хрустит и грустит…

ПРИЧУДЫ ЧЕРНОТЫ

Вот чёрный кот
под черносливом.

Вот чёрный бак с мазутным сливом,
под чёрным флагом
мародёр,
под чёрной шляпою бретёр,
под чёрным соусом отрава,
под чёрным поводом расправа…
Вот в чёрном трауре
палач,
над чёрным гробом горький плач,
мазутный бак
под чёрным сливом…

Но чёрный кот
под черносливом –
совсем обратный колорит.
Так чернь на серебре горит,
на синей ели – чёрный соболь
и чёрный, избранный, особый
в кристаллах синих виноград…
Агатово глаза блестят
через ресниц павлинью ретушь
и глубина души сквозь ретушь.

И коли чёрного кота
ты разглядел под черносливом,
считай себя вполне счастливым –
не наступила слепота!

КРУГИ ВРЕМЁН

Песок, и тот от зноя пел,
Облизывая губы.
Река плыла сама в себе,
Счастливая, как гунны.

А лес стоял, как ватерпас,
Безмолвно, отделённо.
И заводь, как стрекозий глаз,
Сверкала отдалённо.

Казалось, что она глядит
В каком-то чувстве странном
На странный мир, где всё стоит
В обличье деревянном.

Как будто первый гунн в седле
Иль в плачущей повозке
Избу увидел на земле,
Журавль на перекрёстке

И до него за тыщи дней
Нашло, как рябь на воду,
Предчувство гибели своей
И своего народа…

ПРИВЕТ ИЗ ПАЛЕОЛИТА

Палеолит. Явленье пращура.
Скелет. Убийца или вор?
Но, как письмо в почтовом ящике,
в затылке – каменный топор.
Посылка нам замысловатая
от предка «из глуби времян»,
праправнукам темны слова твои
и черен твой обсидиан!
Не потому, что бездна трудностей
неодолима в языке.
И не такие мы премудрости
разгадывали в тайнике!
Суть откровенного послания
мы потому не разберем,
что продолжаются «писания»
на топорах и топором.
Воспроизводят суть по совести,
и не глаголя, галл и гунн.
Тут, к сожаленью, нету новости
для современных калигул.
Они ловки инертным гелием
взрывать и судьбы и миры,
и совмещать злодейство с гением,
и с головами топоры!
И кровь им чуждая – опаска,
царей будившая в поту,
как дилетантская подсказка
специалистам по кнуту.

ПРЕДГРОЗЬЕ
Из поэмы «Оппенгеймер»

Ещё любилось, плакалось и пелось
по-старому.
Война была не в счёт.
И мир свою томительную зрелость,
как женщина, не признавал ещё.
Но в горле, как проглоченный хрусталик,
уж стыл разрыв, холодный и пустой…

В прекрасном девятнадцатом остались
Ван-Гог и Спенсер, Максвелл и Толстой.

Над старой Русью мертвою планетой
кружился Бунин в сумерках тоски.
И пафос золотого эполета
уже сменила будничность хаки.

Век довершал тяжёлую работу,
не мучась над отделкою дверей.
Багрово, душно полыхало что-то
над тем, что было родиной царей.

И мир не знал, какой она проснётся
шестая часть мятущейся земли.
Там был Восток, там поклонялись солнцу
и жертвы человеческие жгли.

Там смутно из картофеля и ситца
проглядывала новая страна.
Ещё ей предстояло расплатиться
за тот Восток, где строилась она.

Казалось, что заплачено Европой
за новый век, сулящий теплый свет,
кроваво-грязной похотью окопов
и смертью в пулях, певших, как в листве.

С дождями перешептывались кровли,
от старых сплетен сотрясая мох…
Что будущее розово от крови
войны грядущей, знать никто не мог.

Почти был прав осоловевший опыт,
очередной лелея силлогизм:
в конечном счёте, варварство Европы
приятней, чем восточный гуманизм.

В конечном счёте, правда не в почёте
ни там, ни здесь. Так боги завели…
Никто не знает, что, в конечном счёте,
пока два мира счёты не свели.

Пока всего лишь прозвучало слово,
а дело… Что же, человек не бог,
всё на земле всегда не так уж ново,
как кажется сначала. Мерен слог
истории. У нас иная мера,
но даже ритмы сдвигов мировых
переложимы на язык Гомера,
и громы их – на шелестенье книг.
Кому бы там прорваться не терпелось
на век вперёд любой ценой,
А здесь
ещё любилось, плакалось и пелось
по-старому…
Но тонко зрела месть.

Где Вагнер жил, пережидая ливень,
и редкие слюнявя волоски,
природа стала старчески болтливой
от затаённой и глухой тоски.

Не Фауст с пламенеющей душою
пришёл, чтоб руку истины поймать,
а лысый Вагнер, старый шут дешёвый,
сел пухлым задом на её кровать.

Искал подвижник смысл неизречённый,
всё целиком бросая на авось,
а Вагнер уступал по крохам чёрту,
да вышло, что дешевле обошлось!

Без божества, любви и вдохновенья,
придя к невесте, павшего в бою,
он у неё ощупывал колени,
как фельдшер, изучающий свинью.

О, Вагнер, ты истории основа!
Твой толстый зад! Им греется страна.
Ты – пиво нации, моча Христова,
а это больше крови и вина.

Твоё благополучье перекисло
в тончайший яд и химию смертей –
Германия превыше всех идей,
она превыше мирового смысла.

Отныне в ней провозглашен закон,
что истина – преступная растрата,
коль не родит Германии солдата
раз в год по долгу всех арийских жён.

И должен муж внушать капризной фрау,
что для неё отныне навсегда
от Фауста осталось только «фау».
Неважно, три, четыре или два.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.