КРАСАВЕЦ
Светлана Олексенко Сценарист и режиссёр документальных фильмов. Автор пяти поэтических сборников, рассказов, книги прозы «Территория холода / Территория сердца». Публиковалась в журналах и альманахах Москвы, Санкт-Петербурга, Беларуси, Украины и Крыма. Лауреат областных литературных премий, лауреат международных киноконкурсов, обладатель Гран-при международного литературного фестиваля «Чеховская осень – 2018» (г. Ялта). Член Союза писателей России и Союза кинематографистов России. Живёт в г. Иваново.
Внутри у него было холодно и пусто. Он постарел и от немощи всё чаще стал пускать лужи. Где-то в самом дальнем углу его железной утробы ещё хранились обросшие снежной шубой грибы, принесённые кем-то из Хозяйкиных знакомых года два тому назад. Грибы были единственной ценностью, которую он берёг, старательно вырабатывая мороз и пыхтя от усердия. Но они так и остались невостребованными ни для жаркого, ни для супа. А ещё он хранил целую кучу бесполезных микстур, таблеток и сердечных капель, которые не помогали ни ему – от тоски, ни постоянно хворавшей Хозяйке. Это было печально, как и вся его нынешняя никчёмная, пропахшая корвалолом жизнь. По ночам он предавался воспоминаниям и надрывно грустил, дребезжа и мешая спать соседям за тонкой стенкой.
Соседей по коммунальной квартире он не любил и даже возненавидел бы, будь у него хотя бы половина сил, что были раньше. Но сил на ненависть не осталось, и он только тихо вздрагивал, когда чужие громогласные люди бесцеремонно вваливались в комнату, дыша перегаром и не обращая внимания на безучастную ко всему Хозяйку. Они всюду совали нос – по-свойски вытягивали тугие ящики старого комода, хлопали дверцами шкафа, шарили по полкам.
«Эй, Митревна, тебе пенсию принесли? Дай стольник! Нет, лучше пятихатку! А закусь есть какая? Гляди-ка, в холодильнике-то у тебя мышь повесилась, ха-ха-ха! Ишь, гробина ржавая, опять лужа под ним! Слышь, Митревна? Когда жилплощадь-то освободишь? Пора на свалку вам обоим!»
Но Хозяйка оставалась по-прежнему безучастной и молча каменела на своём диванчике у окна, устремив невидящий взгляд сквозь мутное стекло.
Больше всего он боялся, что внутри у него когда-нибудь и вправду заведётся мышь и непременно повесится, не найдя ни крошки съестного. Как же это, должно быть, страшно, когда в тебе окажется смерть, пусть даже и мышиная!
А ведь были времена, когда его объёмистое чрево было набито всевозможной снедью: парной розовой свининой с сахарной косточкой; скользкими, с перламутровой чешуёй карпами; отборными колбасами, от аромата которых дух захватывало; жирным деревенским творогом, желтоватой густой сметаной… Каждое воскресенье припасы пополнялись. Они вплывали в кухонное пространство в большой, длинной, похожей на лодку корзине, а он принимал их как дорогих гостей и радушно распахивался навстречу.
И жил он совсем в другом доме, в просторной «отдельной квартире в центре города». Он, разумеется, не знал, что значит «отдельная» и «центр города», но так говорила кому-то по телефону Хозяйка, и для него это было важно, как всё, что исходило от неё.
Тогда у него была семья – самая настоящая: кроме Хозяйки, были ещё Хозяйкин муж и четверо их детей. В большой светлой кухне с двумя окнами он занимал самое почётное место – сразу напротив двери. Кухонную дверь почти никогда не закрывали, и ему было видно всех, кто приходил в дом. И приходящие гости тоже видели его и неизменно восхищались: «Ах, какой красавец!..» Да, он был редким красавцем и сам это знал. Он был уверен в своей особой роли в этом доме, где спозаранку, почти не переставая, играло и пело радио и, казалось, именно для него звучало бодрое: «Нас утро встречает прохладой…» И он тоже встречал ободряющей прохладой всех, кто открывал его белую глянцевую дверцу, за которой хранилось правильное, сытое, надёжное благополучие.
Хозяйка им гордилась – таких, как он, ни у кого в городе больше не было. «Он – единственный!» – всем говорила Хозяйка, и он ей верил. Она относилась к нему с большим уважением и частенько советовалась: «Что сегодня приготовить, Зил Зилыч, как думаешь? Может, сырники с изюмом и кунжутом? Ребята их любят. Или грибной супчик? Что-то ничего нового в голову не приходит!» А потом и супчик варила, и сырники жарила, и салаты всевозможные строгала, как заправская повариха. И как она всё успевала? Шутка ли – каждый день кормить такую ораву!
Ему доставляло удовольствие наблюдать за её умелыми, лёгкими движениями – то у шкафа с посудой, то у рабочего стола с набором разнокалиберных кастрюль, мисок и ножей, то у жаркой плиты. Бывало, за день воздух в кухне, пропитанный парами из кастрюль, нагревался так, что окна запотевали, и младшие дети, вскарабкавшись на широкий подоконник, пальцами рисовали на стекле кривые рожицы, корабли и самолёты.
Самым приятным для него был тот утренний час, когда глава семейства уезжал на свою директорскую службу, старшие дети отправлялись в школу, младшие ещё спали, и он оставался наедине с Хозяйкой. Этот волшебный час принадлежал только им!
«А сейчас, мой дорогой, мы будем пить кофе! – она так и говорила: «мы». – Ты не против настоящего, бразильского? А как насчёт сливок?» И она – миниатюрная, ладная, обожаемая – ласково проводила ладонью по его прохладному гладкому боку. Затем наполняла водой и ставила на огонь пузатую, надраенную до зеркального блеска медную джезву и принималась колдовать над ней, как древний алхимик. Кроме двух ложек отборного свежемолотого кофе, в ход шли корица, за ней малая толика ванили на кончике ножа и щепотка соли. Вскоре варево закипало, и воздух наполнялся восхитительными ароматами – так пахло счастье! Их счастье! Потом Хозяйка уютно устраивалась на узком нарядном диванчике у стены. Отпивая из тонкой фарфоровой чашечки, покачивала изящной головой на высокой шее, неотрывно смотрела на него и повторяла нараспев: «Краса-а-авец ты мой! Какой же ты красавец!..»
Конечно, она любила его! Любила так, как никого больше. Никому, кроме него, Хозяйка не говорила таких слов! Ни на кого так не смотрела, ни с кем не проводила столько времени! Друг для друга они были источником радости, и светлое кухонное пространство было их заповедным местом.
А потом наступили перемены. Сначала куда-то исчез глава семейства, в доме надолго стало тихо и сумрачно, уже не слышно было привычной детской возни, умолкло радио. Хозяйка утратила весёлую живость, истончились черты её бледного лица, пышные кудри спрятались под чёрным некрасивым платком. Она тенью перемещалась от буфета к плите, механически приготовляя детям незатейливые каши и яичницу, роняла то чашку, то ложку. Молоко сбегало из кастрюли, на сковородке подгорала яичница, исходя едким дымом и горьким запахом беды. И казалось, не будет этой горечи конца…
Внутри у него образовалось слишком много свободного места, и это его беспокоило. Морозилка частенько пустовала, а на решётчатых полках всё чаще появлялись сомнительные магазинные котлеты, которые раньше Хозяйка не только не купила бы, но и даром не взяла бы.
Ещё больше тревожило, что день ото дня росло количество таблеток, которые Хозяйка определила ему на хранение. Она стала молчаливой и даже равнодушной: уже не смотрела на него с любовью, не называла ласковыми именами и редко готовила настоящие обеды – с борщами, холодцами, винегретами… Подросшие Хозяйкины дети, прежде украдкой таскавшие из его неиссякаемых запасов кусочки сыра и копчёной колбасы, не находили теперь ничего вкусного и с досадой резко захлопывали дверцу. Ему это было неприятно и очень обидно.
И то ли от обиды, то ли от времени его цвет утратил былую белоснежность, глянец потускнел, и сам он потерял щегольской вид, которым так гордился. По вечерам, когда Хозяйка выключала свет и уходила из кухни, он привычно грустил и еле слышно ворчал: «Да… я больше не главный в доме… для неё я теперь просто вещь, обыкновенная вещь…»
Шёл день за днём, год шёл за годом. Дом опустел – младшие дети окончили школу, подались в столицу за лучшей долей и возвращаться не собирались. Старшие давно стали взрослыми, обзавелись своими семьями и жили отдельно.
Каждое утро Хозяйка обходила пустые комнаты, раздвигала шторы, вытирала невидимую пыль, перебирала книги на полках и вздыхала. Он слышал её шаги в комнатах, вздохи, и ему становилось тоскливо.
Она приходила на кухню и варила сливовое варенье – впрок, для них, для детей. Натоптавшись у плиты, тяжело усаживалась на узкий диванчик, на котором давно приспособилась ночевать – тут же, в кухне. Отсчитывала над стаканом капли из тёмной склянки, принимала снадобье и снова вздыхала. Внешне она оставалась такой же миниатюрной, как в молодости, но, казалось, какой-то незримый груз навалился на её ссутулившиеся плечи, и нести эту ношу ей было не по силам.
Иногда старшие дети навещали Хозяйку в день её рождения или в какой-нибудь другой праздник. Они входили в дом с букетом, дежурной коробкой конфет и бесконечными сувенирными магнитами, купленными в заграничных поездках. Накануне таких визитов Хозяйка занимала деньги у соседки, бегала по магазинам, ставила опару для пирогов, крутила в мясорубке говядину, суетилась у плиты, причитая: «Ох, не успею, Зилыч, не успею!..» И тем не менее всё успевала задолго до назначенного часа: накрыть стол хрустящей накрахмаленной скатертью, расставить бокалы на высоких тонких ножках, разложить столовые приборы. А потом она надевала своё неизменное «лучшее платье» и начинала напряжённо ждать дорогих гостей, высматривая их из окна.
Её метания были мало похожи на прежние обстоятельные приготовления, но всё же Зилыч был рад, что ещё нужен ей, что она по-прежнему разговаривает с ним, что эта суета привносит смысл и движение в их монотонную, вялую жизнь.
О событиях, происходящих в доме, Хозяйка подолгу рассказывала кому-то в телефонную трубку, сидя вечерами на кухне и запивая очередную таблетку остывшим чаем.
«Да-да, Аннушка, приезжали! Они у меня молодцы – всего навезли, подарков надарили, поздравили! У них всё в порядке: и работают, и отдыхают. Были в отпуске, почти всю Европу объехали, так интересно!.. Фотографии показывали – красотища!.. За сливу тебе спасибо, я варенья наварила. Ничего, что кисловата, всё-таки с огорода, а не магазинная, – просто сахару побольше положила… Сердце? А что – сердце? Сердце ничего, бьётся… А деньги я тебе с пенсии отдам, не беспокойся… Ну ладно, до завтра! Мне ещё посуду мыть…»
«Да уж… навезли, надарили… – неприязненно пыхтел Зилыч. – Кто только эту глупую моду придумал – всякую дрянь на холодильники лепить? Весь фасад мне испортили! Лучше бы мяса привезли или рыбы!»
– …И всем где-то надо жить, – обращалась Хозяйка уже к Зилычу, насухо вытирая чистые тарелки. – Не век же по съёмным углам мыкаться… Скоро младшие приедут, не задалось у них в столице… Вот увидишь, слетятся птенцы, вернутся! Да и веселее вместе-то – как думаешь, Зилыч? Поживём ещё, всем места хватит!
И лицо у неё оживлялось, розовело, и она становилась похожей на прежнюю себя.
Хозяйка давно уже не называла его красавцем, перейдя на обиходное «Зилыч», но он не обижался. Пусть как угодно называет, лишь бы не стояла часами у окна, выглядывая своих, не прятала бы лицо в ладони; лишь бы не вздрагивали острые плечи так горестно, так безнадёжно… И от кого она таких слов набралась: «съёмные углы»… «мыкаться»?.. Наверное, от соседки – той, что в телефоне.
Разъезд случился поздней осенью – долго не разменивалась «просторная отдельная», не сразу нашлись «подходящие варианты» для детей: то площадь маловата, то дом в плохом районе. Несколько месяцев только об этом и говорила Хозяйка со многими звонившими и приходившими посмотреть квартиру. Сколько же народу перебывало на их кухне!..
«Вот тебе и «поживём ещё», вот тебе и «всем места хватит»! – сокрушался Зилыч. – А как же я?.. А меня теперь – куда?..»
Дверь в подъезд была всё ещё распахнута настежь и подпёрта кирпичом, хотя мебель уже вынесли. Погрузка застопорилась. Грузчики тщетно пытались затащить необъятного Зилыча в бортовую машину. Они громко переругивались, привлекая внимание любопытных жильцов, прилипших к окнам. Сеялся нудный дождь, и капли лениво стекали по дверцам орехового шкафа, собирались в лужицы на круглой крышке стола, сбегали ручейками в неприкрытый ящик старого комода, расползались тёмными пятнами по потёртой обивке диванчика. Стопка книг, перевязанная бечёвкой, пара узлов с постелью и одеждой были накрыты клеёнкой и тоже ждали погрузки.
Среди вещей потерянно бродила Хозяйка – маленькая, похожая на состарившуюся девочку. Время от времени она запрокидывала голову и смотрела на ставшие чужими окна в третьем этаже. Беззвучно шевелила губами – то ли прощалась с кем-то, то ли молилась – и не замечала ни дождя, ни холода, ни крепкой ругани грузчиков.
– Тяжёлый, сволочь! Разве его в коммуналку втиснешь? Не холодильник, а гроб с музыкой… Выкинуть бы его к чёртовой матери! На кой он сдался – ему сто лет в обед!.. Держи, держи! Толкай, толкай, говорю!.. Эх, так его!..
Зилыч грохнулся на бетонный бордюр, проскрежетал по асфальту, сдирая, как яичную скорлупу, свой белый глянец, и перевернулся. В глубокой вмятине на боку обнажился тёмный металл.
– Всё, мать, кирдык твоему уроду! Теперь его только в утиль! Нечего было и связываться – говорили же тебе!
«Как давно это было! Всё – было. И ничего другого не будет, даже радио. Только эта тесная комнатёнка и шумные соседи за стенкой. С утра до вечера орут… вместо радио. Не дай бог, опять заявятся… Эх, одна радость остаётся – прошлую жизнь вспоминать!..
А Хозяйка молчит и молчит. За весь день – ни звука. Чего она там, за окном, высматривает? Так неотрывно, ни разу не сморгнёт… Смотри не смотри – нового не увидишь. Лучше бы потихоньку в магазин сходила – за молоком, за хлебом… Чего сидеть-то?.. Нет, больше не любит она меня, доброго слова от неё не дождёшься. Да и на что я ей, урод кривобокий… Но ведь не сдала в утиль, не сдала! Выходит, всё-таки нужен я?..
С утра не ела, даже чаю не выпила… И вчера не ела… А что это у неё на лбу? Муха? Вот только мух нам не хватало! Сегодня муха, а завтра что? Мышь с верёвкой?»
И вдруг он понял, что Хозяйка, с которой он прожил всю жизнь, такую счастливую и такую печальную, больше никогда не поднимется со своего диванчика, не смахнёт муху со лба. И не прогонит противную серую мышь, которая скребётся уже где-то рядом и вот-вот окажется у него внутри!..
Он с ужасом представил, как обезумевшая от голода мышь мечется в его пустом брюхе, пищит и корчится в предсмертных муках. От этой мысли он задрожал, затрясся и загудел, как никогда прежде. Он трясся и гудел, гудел – надрывно, из последних сил… Но вот в глубине у него что-то щёлкнуло, он вздрогнул в последний раз, словно судорога прошла по всему его металлическому телу, и затих.
