Паршивый пёс

Полина ГРОМОВА

Полина Сергеевна Громова родилась в 1986 году. Выпускница Тверского государственного университета, филологический факультет. Кандидат филологических наук, доцент кафедры филологических основ издательского дела и литературного творчества Тверского государственного университета, тьютор образовательной программы «Издательское дело», член Тверского отделения Союза писателей России (с 2015 г.), писатель, переводчик.

 

 


Дверь приоткрылась, и в щель, куда, наверное, не пролетела бы и бабочка, юркнул Володька. С усилием упёршись ладонью в тёплое, пахнущее домом дерево, он прижал дверь к косякам. Петли негромко пискнули. Володька не успел решить, хорошо это или плохо: бабушка, стоявшая у плиты спиной к нему, всё равно не обернулась. То ли не слышала, то ли… сердилась.
Конечно, сердилась. Глупо было надеяться на то, что это не так.
Володька пробрался вдоль стены и сел на лавку. Несколько минут он сидел молча, лишь изредка тихонько, как бы невзначай всхлипывая да растирая по лодыжке струйку крови, сочившуюся из разбитой коленки. Бабушка тем временем – большая, тёплая, домашняя бабушка – возилась у разделочного стола. Время от времени она неопасно пошатывалась – подавалась к плите, на которой бурлили и булькали кастрюли. Запах говяжьего бульона в доме стоял одуряющий: казалось, голодный желудок вот-вот вывернется наизнанку и высунется наружу – пусть не поесть, но хотя бы впитать ароматы. А то, что находилось ниже желудка и не имело даже теоретической возможности вывернуться, ныло и возмущалось. Наконец Володька осторожно позвал:
– Баб… А баб…
Бабушка не оборачивалась. Её большая широкая спина – а спиной ведь иногда можно выразить не меньше, чем лицом, – красноречиво говорила, что ничего не будет. Ни прощения, ни обеда.
– Ну бабушка… – захныкал Володька.
– Что тебе бабушка? Что? – бабушка всплеснула руками.
Движения её были резкими, порывистыми. Они отражали недоброе настроение пожилой женщины. Володька старался не приставать к бабушке, когда она двигалась так, даже если не он был причиной расстройства. И только в исключительных случаях…
– Баб, дай зелёнки… пожалуйста…
Бабушка бросила короткий взгляд через плечо. Для себя она уже оценила разбитую коленку и решила, что в воспитательных целях с зелёнкой можно повременить.
– Не будет тебе никакой зелёнки, – заявила она. – Ишь, ещё чего – зелёнку на тебя переводить! Тебе всё одно: что мажь, что не мажь, через день расквасишь опять. Не коленку, так нос, не нос, так локоть.
– Ну баба… дай, а…
Бабушка повернулась наконец к внуку и упёрлась кулаками в бока.
– Сказано: не будет тебе зелёнки! Пускай там у тебя зараза начнётся, нога загниёт и отвалится! Не будешь где попало целыми днями носиться!
Сказав это, бабушка снова отвернулась и принялась убирать со стола. Звякала и звенькала посуда, в пару, валившем из-под крышки кастрюли, болталась очумевшая от запаха муха.
Успокоившийся было Володька снова всхлипнул. Потом ещё. И ещё. Ему очень не хотелось терять свою ногу, ведь это была его личная, собственная и очень нужная нога. Но бабушка зелёнки не давала, а зараза, наверное, уже попала в ранку, пустила там свои гадкие белые корни, и, если сейчас, вот прямо сейчас ничего не предпринять, всё случится, как сказала бабушка, – нога отвалится! От этих мыслей Володьке стало так страшно, что коленка заболела сильнее. И всё же он твёрдо решил, что сделает всё возможное…
Внук притих, и это насторожило бабушку. Она обернулась и ахнула:
– Что ж ты такое делаешь! Ах ты, Господи! Прекрати, прекрати сейчас же!
Володька поднял на бабушку свои большие, полные слёз голубые глаза, потом опустил голову и снова принялся вылизывать разбитую коленку.
– Прекрати! Прекрати, кому говорят! – В голосе бабушки слышались сердитые и жалостливые нотки одновременно. Она подскочила к внуку, схватила его за руку, сдёрнула с лавки, усадила на стул.
– Сиди! Сиди, кому говорят! И чего тебя черти носят где попало… Достался же ты мне на старости лет, как с цепи спущенный, прости, Господи…
Несвязно причитая, бабушка слазила в аптечную полку, приготовила похожий на ягодный компот раствор марганцовки, взяла бинт, потом передумала, положила бинт на место и оторвала лоскут от столовой тряпицы.
– За что ж меня так Боженька наказал-то? Горбаться целыми днями, ни помощи тебе, ни спасибо, да ещё и тебя, убогого, на меня повесили, когда ж это кончится…
Приговаривая, бабушка промывала разбитую Володькину коленку и роняла в миску с марганцовкой крупные тяжёлые слёзы. Володька смотрел на бабушку, на розоватый пробор в седых волосах, на крупные, разбитые работой руки, на которых помимо положенных линий время нарисовало ещё десятки – покороче и подлиннее, – и силился понять, отчего же бабушка плачет.
Плакать было отчего: Володькина мама, бабушкина дочка, осталась с Володькой одна. Муж её бросил, выгнав из жилья, за метры которого и алименты мать судилась с не бывшим ещё, но уже и не родным мужем третий год. Одновременно с этим она пыталась хоть как-то устроить и личную жизнь. Володьку же пока, на летние каникулы перед вторым классом, отослали к бабушке в деревню, откуда восемь лет назад в университет и почти сразу же замуж уехала его мать.
Володьке в деревне нравилось. Можно было целыми днями носиться по улице, лазить по деревьям, купаться и бродить в лесу. Дома он почти не появлялся, разве что ночевать приходил да перекусить – иногда. Это-то и заставляло бабушку переживать. Она любила внука и, стоило Володьке исчезнуть с её глаз, начинала беспокоиться за него. А вдруг упадёт откуда, подерётся с кем, взлезет в чужой огород, заблудится в лесу, собаки покусают, машина собьёт на шоссе, как дурного пса… Случиться могло всё что угодно. Володька был не хулиганистым, но чрезвычайно любопытным мальчишкой. А любопытство часто приравнивается к хулиганству, особенно напереживавшимися за свою жизнь бабушками с большим, тревожным и любящим сердцем.
– Ну, где ты на этот раз коленку убил?
– О коряжку споткнулся.
Бабушка выплеснула остатки марганцового раствора. Пока розовая вода с громовым грохотом стекала в пустое ведро под раковиной, бабушка щедро налила в металлическую миску супа.
– О коряжку он споткнулся… Ешь давай.
Второй раз предлагать не пришлось. Володька придвинул к себе миску и бодро замолотил ложкой. Примирение было достигнуто.
А вечером того же дня бабушка, уже смеясь, рассказывала зашедшей на огонёк соседке Антонине Ивановне, как Володька зализывал раны. Соседка хохотала, прихлёбывая чай. Посмеивалась и Олька, беленькая конопатая девчушка лет десяти, соседкина внучка. Бабушка уже без горечи, только для проформы жаловалась на Володьку:
– Бестолковый он у меня, Тонь. Надо­умишь его – сделает, не скажешь – сам никогда не догадается. А не доглядишь за ним – ищи-свищи! Что пёс бродячий, прости, Господи.
– А помнишь, Наталь, у вас кобель был…
– Во-во! – подхватила бабушка. – Такой же бестолковый…
– Я не бестолковый! – выкрикнул сидевший на лавке Володька. За окнами моросило, и это была единственная причина, по которой он находился дома.
Старушки оглянулись. Баба Тоня улыбнулась, сощурив почти ничего не видевшие глаза.
– Я… толковый! – гордо заявил Володька. И тут же спросил: – А что за кобель?
– Да тебя тогда ещё и в проекте не было,  – отмахнулась бабушка. – Дед твой Семён, Царствие ему Небесное, живой ещё был. Он этого пса беспутного и повесил, когда мамка твоя родилась.
– А что пёс ему сделал?
– Да ничего! – громко сказала бабушка.
Володька вжался в стенку, чувствуя, что бабушка опять сердится. Только непонятно было, из-за чего. Володька не хотел сердить или расстраивать бабушку и поэтому молчал. А бабушка, тяжело переведя дыхание, неохотно заговорила:
– Толку от этого пса не было никакого. Даром что здоровый, как телёнок, – дурак дураком. Пока на цепи сидит, вроде лает, да что толку от одного собачьего брёха? Ластился ко всем – что свои, что чужие, всё одно. А спусти его с цепи, так ускачет и вернётся через месяц. Тощий, паршивый. Отожрётся – и опять за своё. А главное, детей любил. Увидит – ластится, лизаться лезет. А сам-то размером с жеребёнка! Дети в крик, а ему всё игрушки. Он же и прикусить мог – несильно, но много ребёнку надо? Вот бабы к моему Семёну и пристали: сделай что-нибудь с собакой. Дед пробовал его на цепи держать, да какая цепь этакого зверя удержит? Особо если сука какая охочая в соседней деревне, прости, Господи… Вот и отвёл он его к лесу, повесил на дубе да там и закопал. Да что теперь говорить… Зря животину сгубили, конечно.
– Значит, жалко было?
– А как же не жалко? Жалко, ещё как. Только вся деревня была недовольна, за глаза врагами народа называли, фашистами.
– Наталь, а ты к Семёну-то на могилку ходила? – спросила баба Тоня. – Не глянула, как там мой лежит?..
Старушки говорили о чём-то ещё. Но Володька уже не вслушивался в их разговор. Он сидел, ошеломлённый услышанной историей. Если бы его спросили, что именно так поразило его, он не смог бы ответить. Это были и страх, и горечь, и облегчение, и любопытство, и непонимание одновременно. Мальчишку охватило ощущение, будто бы он вспомнил что-то такое, что никак не мог знать.
Олька заметила, что с Володькой творится что-то неладное, наклонилась к его уху и шёпотом спросила:
– Хочешь, сходим туда завтра? Я знаю, я покажу…
Олька не сказала, куда это – «туда». Но Володька понял, кивнул. На следующий день они вместе пошли искать безымянную могилу повешенного пса.
День был тёплый, но пасмурный. С утра снова шёл дождь, трава была в крупном бисере капель, из чашечки бараньего ушка можно было выпить целый глоток небесной воды. И хотя дождь закончился, ветер не поднялся, и низкие сизые облака покачивались над летней, тёмно-зелёной землёй в белых, жёлтых и алых цветах.
Володька и Олька шлёпали по дороге. К сандалиям липла мокрая пыль, и следы, двумя цепочками остававшиеся позади них, были сухими.
– А ты откуда про собаку знаешь? – спросил Володька.
– А меня ей бабка всё детство пугала, – заявила Олька. – Говорила, если я буду плохо себя вести, за мной придет мёртвый пёс с края леса. Бабушка его не прогонит, и он заберёт меня к себе. А когда я начинала плакать и просила прощения, бабка говорила, что прогонит пса. Я ей верила. Только мне всё равно было страшно.
– А теперь не страшно?
Ольга удивлённо посмотрела на Володьку.
– Нет, конечно. Я же уже взрослая.
– Понятно…
Дорога уходила влево, а правее начинался луг, за которым клубилось тёмно-зелёное облако леса.
– Нам сюда, – Олька ступила на тропинку, ведущую через луг. – А тебе не страшно?
– Мне страшно, что меня точно так же повесят, – честно признался Володька.
На краю леса росли дубы. Невысокие, коренастые, они стояли далеко друг от друга, и между ними поднимались крохотные, в две-три веточки, молодые деревца. Их стволики были похожи на струны, невидимой силой натянутые в воздухе.
Дети побродили по краю луга, потоптались около одного дуба, обошли другой, заглянули в дупло третьего. Конечно, никаких следов могилы пса не нашлось: она давно сровнялась с землей.
– Ну чего, пошли назад? – спросила Олька. – У меня сандалии намокли.
– Ты иди… – ответил Володька.
– А ты?
– А я тебя догоню… Попозже, ладно?
– Ладно, – Олька пожала плечами и за­шлёпала через луг.
Володька проводил её взглядом, дождался, когда пёстренькое платьице скроется за поворотом дороги. Потом он запрокинул голову, заглядывая дубу под крону. Дерево протягивало вверх и в стороны могучие узловатые ветви, листва не двигалась, темнея плотным куполом.
Обойдя дуб, который они даже вдвоём с Олькой не смогли бы обхватить, Володька направился к лесу. Влажные запахи земли, травы, живой мшистой древесины стали острее, послышался тонкий, как волос, ветерок. Володька скинул промокшие сандалии, ступил босиком на упругую, напитавшуюся дождём землю. Обогнув затаившуюся в траве колючку  – капли воды висели над листьями, приподнятые седыми волосками, – Володька пошёл быстрее. А потом он и вовсе побежал, легко перепрыгивая лесные овражки, лежащие на земле ветви и стволы поваленных деревьев. И быстрые, похожие на собачьи лапы оставляли во мху аккуратные округлые следы.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.