ТРИ ИВАНА

РАССКАЗ

Весна семьдесят пятого, года тридцатилетия Великой Победы, удалась необычайно тёплой. К концу апреля, после пасхальных светлых дней, всё благоухало и буйно цвело, шахтёрский посёлок Михайловка утопал в рано распустившейся сирени, над яблоневыми садами гудели пчёлы, а по утрам во всё своё божественное многоголосье пели птицы.
Столовская кляча Нюрка понуро тащила с домовой кухни гружённую снедью подводу. Лошадка вяло цокала копытами по асфальту, возница в полудрёме сидел на облучке и кунял головой. Прилипшая к губам папироска давно потухла и свистком висела во рту. Двое местных мальчишек подстерегли проезжающую телегу и, вынырнув из-за кустов, дружно сзади прицепились к повозке. Так и въехала эта процессия на задний двор шахтной столовой. Нюрка сама остановилась у порога варочного цеха. Лошадёнка сотни раз проходила этот маршрут, и, наверное, если бы она могла говорить, то просто сказала бы кучеру: «Что ты сидишь зазря с вожжами, я и сама знаю, куда нужно доставить груз…»
– Тимка, хорош ночевать, неси лотки! – крикнула повариха Матвеевна, выглянув из раскрытой двери. – Олух царя небесного! Ты слышишь?
Дядька нехотя пошевелился и отмахнулся рукой в её сторону.
– Чего ворчишь, куда гнать-то…
– Кур коты утащат! Куда, куда, раскудахтался, опять с утра лизнул, окаянный!
Мужичок, кряхтя, тяжело спешился, и тут-то он обнаружил незваных попутчиков. Мальчишки уже спрыгнули с подводы и, посмеиваясь над пьяненьким кучером, корчили ему рожицы.
– Опять вы здесь, голытьба! – как можно суровее прикрикнул он на мальчуганов. – Вот я вам!
Мальчишки сделали вид, что испугались, и побежали в сторону столовской конюшни. Тимка разгрузил телегу. Он выставил на порог несколько алюминиевых лотков с синими тушками птицы, четыре бумажных мешка макарон, три мешка картошки, две сетки лука и моркови.
– Усё, Матвеевна, принимай.
– Слышишь ты, чертяка, занеси на склад. Я чё, сама таскать буду?
– А я не нанимался, – буркнул мужик и, взяв лошадёнку под уздцы, повёл подводу к покосившемуся от времени деревянному бараку конюшни. Он распряг клячу и, похлопав Нюрку по шее, подвёл старую кобылу к кормушке. Тимка бросил ей охапку сена и пододвинул покоцанное корыто с водой. Лошадка, всунув морду в лоханку, жадно стала пить.
– Намаялась, бедолажка, уж сколько годков тягаешь ты эту телегу, а благодарности человечьей никакой, так и рухнешь когда-то в хомуте своём ненавистном… – причитал мужичок, поглаживая худющую спину животины.
– Иван, долго мы тебя ждать будем? – выглянул из дверей конюшни лысоватый мужик.
– Щас иду, Нюрку нагодую…
Ивана Тимченко все, от мала до велика, в посёлке звали Тимкой, он не обижался, привык, и даже когда кто к нему обращался по имени, он не всегда реагировал, до того плотно прилипло к нему прозвище. Всего несколько человек в Михайловке называли его по имени, среди них были и его корешки закадычные – Иваны Евсеев и Жалочка. Так и жили они не тужили – три Ивана не разлей вода.
В полумраке конюшни у импровизированного стола на ящиках сидели два мужика. Мальчишки, незаметно пробравшись с тыльной стороны вовнутрь барака – там у них была потайная дыра, – тихонько заползли на верхотуру сенника и, словно разведчики, наблюдали за происходящим внизу. В дверях появился возница.
– Тебя, Тимка, ждать – легче повеситься прям здесь, в конюшне. Пирожков с домовой привёз? – спросил Иван Евсеев, местный пастух и забулдыга по прозвищу Голубец.
– Привёз, привёз, ещё горяченькие. – Тимка протянул друзьям холщовую сумку.
– Вот это дело! С картошечкой? – заглядывая в котомку и почёсывая лысину, спросил Иван Жалочка.
– А то як же, с пылу с жару…
– Чего ты там с Матвеевной лаялся?
– Кричит, гадюка, чтоб я мешки в кладовку таскал, знает же, зараза, что пуля у меня в пояснице, а всё одно командует…
– Пуля у тебя в голове, Ванька, – сказал Жалочка, – слыхал, к начальнику участка давеча подкатывал, просился в шахту, с твоей-то кривой спиной…
– Тебе, Иван, хорошо теперь, ты на пенсию пошёл, а мне год добить надо до десяти лет стажу шахтного, что, так и буду я до гробовой доски с Нюркой по посёлку ездить?
– Ладно, голубцы мои сизокрылые, давай накатим за новоиспечённого пенсионера Ивана Жалочку, танкиста и шахтёра, и с наступающим праздником Победы, – произнёс тост Иван Евсеев.
Мужички ударили гранёными и залпом опорожнили стаканы.
– И что ты, Ванька, теперьча делать будешь на пенсии? – спросил Евсеев.
– До зимы гульну, а потом в кочегарку истопником на сезон пойду, – жуя пирожок, сказал Иван.
– А то давай со мной коров гонять, веселее вдвоём будет, а если что, и Тимка к нам на своей Нюрке подпряжётся! – рассмеялся Евсеев.
– Да-а, если Нюрку оседлать, то она едва до Куцей балки доедет, – подмигнул Тимке Жалочка.
– Не троньте Нюрку, добрейшая кобыла, лета её одолели, ты лучше, танкист, расскажи, как танк свой утопил в болоте Демянского котла в сорок третьем году, – перевёл тему разговора Иван Тимченко.
– Я свою отважную медальку честно заработал, – серьёзно парировал Жалочка.
– Да не о медальке речь, ты про броневую машину расскажи, как угробил имущество, ­вверенное Родиной тебе, разгильдяю, – в такт Тимке подзадоривал товарища Иван Евсеев, зная, что Жалочка болезненно вспоминает эту военную страницу своей биографии. Голубец продолжал дёргать Ивана: – Расскажи, не стесняйся, Ваня!
Друзья частенько подначивали героя-танкиста, переводя в шутку нешуточную историю. Иван Жалочка злился, но потом и сам, придумывая невероятные ходы в этом деле, увлечённо рассказывал, фантазировал, как он остался без танка, но затем вместе с пешим экипажем взял в плен немецкого майора с важными документами.
Примерно в двухстах пятидесяти километрах южнее Ленинграда, между озёрами Ильмень и Селигер, немецкий фронт глубоко вклинивался в форме гриба в советскую территорию. Это были позиции немецкого 2-го армейского корпуса вокруг Демянска. Здесь сосредоточилось огромное количество фашистов. Ширина ножки «гриба» составляла лишь десять километров. Демянский выступ в случае возобновления наступления на Москву мог бы стать идеальным плацдармом. Гитлер хотел сохранить эту позицию. Дивизии 2-го немецкого корпуса дрались отчаянно за горловину, которая связывала стотысячную демянскую группировку фашистов с основными силами групп армий «Центр» и «Север». Зимой 1942 года нашим войскам удалось окружить немцев, но через несколько месяцев, весной того же года, враг атакой снаружи и контратакой изнутри мешка восстановил связь с основными силами, был создан прочный коридор между немецким фронтом 16-й армии от Старой Руссы до Холма. Кишка, ведущая в демянскую боевую зону, была опасно узкой, но 2-й армейский корпус немцев стойко держал оборону, сковывая пять советских армий весь 1942 год…
После третьего стакана друзья-товарищи Иваны, изрядно повеселев, почти наперебой стали говорить о войне.
– Нет, ты, Ванька, не заворачивай так, Сталинград Сталинградом, но у нас на ржевском направлении тоже несладко было, хлебанули горькой мы по самые уши, – заплетающимся языком хрипло почти кричал Жалочка Евсееву.
Тимка пыхтел папироской и поглядывал на сенник, он давно обнаружил мальчишек, но не подавал виду.
– Мы в январе 1943 года, когда ты, Голубец, ещё гонялся за Паулюсом, прижали немчуру под Демянском, – продолжал Жалочка.
– Да-да, прижали, а окружить не смогли, вояки-маяки, – ухмыльнулся Евсеев.
– Это так, но у нас не было ни Жукова, ни Чуйкова, а дрались мы не хуже вашего! Притом с отборными егерями немецкими…
– Смотри, Санька, сейчас орать друг на дружку начнут, а может, и до кулаков дойдёт, – шепнул мальчишка своему дружку. Колька отодвинул большую охапку сена, чтобы было получше видно спорящих мужичков, не удержался и громко чихнул, тем самым прервал горячий разговор. Жалочка, всматриваясь в сенник, привстал.
– Кто там?
– Да это мальчишки-озорники, я их давно приметил здесь, – сказал Тимка. – Они меня с самого утра достают, дразнят. Вот я их сейчас кнутом…
Сено под крышей в сеннике тревожно зашевелилось.
– Иван, не шугай мальцов, пусть сидят цыплятушки-ребятушки, – остановил друга Евсеев и налил в стаканы очередную дозу спиртного. – Ты мне лучше скажи, Григорич берёт тебя на участок?
Военная тема разговора перескочила в гражданское русло.
– Брать-то он берёт, понимает ветерана, но проблема с больничкой, медицина не пропускает под землю. Я твержу, что не в забой прошусь, на моторы горнорабочим, а очкатая врачиха мне в ответ язвительно так: «Вам группу инвалидности нужно оформлять, а не в шахту идти…» Я ей кажу, шо после форсирования Днепра, фашистской пули и госпиталя я до самого Берлину дошкандыбал и к ордену Красной Звезды, что за Днепр был даден, ещё две медали «За отвагу» и три осколка заработал, и никто меня в утиль не списывал… А она своё: «Я не могу взять на себя такую ответственность…» С такой ответственностью мы бы войну не выиграли, а до самого бы Уралу драпали! Скажи, так же, Ваня? Вот ты бы бросил свой Сталинград, переплыл бы через Волгу и побежал бы до самого некуда? Не-ет!..
– Ну ты и загнул, Тимка, сравнил! – встрепенулся Евсеев. – Тебя же пять лет назад вывели из шахты, помню, как ноги у тебя отказали.
– То пуля хрицовская зашевелилась, бывает… Я ж тогда у Федорука в бригаде работал, промштрек мы скоростной проходкой шли, а вы, братцы, сами знаете, что такое проходка! Там и молодёжь сгибается, не то что мы, старые вояки… Да и подлечился я хорошо, профессор мне у прошлом годе на курортах говорил, что пуля в пояснице давно прижилась и трогать её не след… А я и не собираюсь трогать её, годик посижу на пересыпе, сто двадцать своих рубчиков заработаю пенсии и буду не клятый не мятый…
– Или в ящик сыграешь, – сказал Жалочка. – Ездил бы на своей Нюрке при столовой и судьбу не морочил.
– Типун тебе на язык, Ванька! Я шо, дурной, мы с Григоричем вась-вась, я и в шахту ходить редко буду, в кильдыме всё больше буду на хозяйстве участковом…
– Вот те на, бывший передовик-проходчик Иван Тимченко – «подснежник»… – рассмеялся Евсеев.
– Ладно вам, хватит об мне, давайте ещё по одной за новоиспечённого пенсионера Ивана Жалочку, – потирая ладони, сказал Тимка.
После очередного возлияния наступила глубокая пауза, мужики хмуро опустили головы и молча сидели, каждый думал о чём-то своём. Мальчишкам в сеннике становилось скучно, Санька толкнул дружка:
– Колька, пойдём, щас они повалятся от водки и уснут.
Действительно, Тимка, прислонившись головой к висящему на стене конюшни старому хомуту, всхрапнул. Иван Евсеев молча ковырялся вилкой в трёхлитровой банке, пытаясь наколоть маринованный огурец, он так увлёкся своим занятием, что, казалось, нет ничего на свете для него важнее, чем этот неподдающийся своенравный огурчик. Мальчишки начали было спускаться с сенника, как Колька увидел в щель, что к конюшне идёт Санькин батя.
– Саня, твой батя сюда идёт, – прошептал Колька и слегка толкнул дружка.
Ребята снова притихли. Санька наблюдал в щёлочку за отцом. Васильевич остановился у двери варочного цеха столовой и о чём-то разговаривал с Матвеевной. Внизу под сенником Иван Жалочка смотрел на Голубца, который всё так же увлечённо пытался выловить огурец из банки. Жалочка прервал застольное молчание и, как бы говоря сам с собой, начал размышлять:
– Когда немецька 6-я армия погибла в твоём, Ванька, Сталинграде, потому что вовремя не получила приказа отходить с Волги на Дон, у нас на фронте всё по-другому случилось. Я где-то читал в мемуарах наших полководцев, что генерал-полковник Цейтцлер, немецкий начальник генштаба, обратился к Гитлеру за разрешением избавить группировку в Демянске от судьбы Сталинграда… Отход фактически по бездорожью должен был производиться постепенно, с тем чтобы не потерять тяжёлого вооружения…
– Вот тут-то ты и решил утопить свой танк. – Евсеев победоносно вытащил из банки наколотый на вилку огурец и толкнул Тимку:  – Пехота, харэ ночевать, давай врежем!
Жалочка, не обращая внимания на язвительный тон Голубца, продолжил:
– Дался тебе мой танк, в тех местах не только танк утопить можно, в болотах даже зимой перспектива была попасть в такую пропасть непролазную, что сами черти ужаснулись бы. Мы наступали на узкий коридор демянского плацдарма, но проломить его не смогли. Было ясно, что немцам здесь рассчитывать на помощь соседей не приходится, по всем фронтам после Сталинграда наши­ ­наступали… А здесь немцы организованно отходили от рубежа к рубежу, плавно просачивались в это бутылочное горлышко и огрызались страсть как… Полегло нашенского брата в болотах и лесах демянских – уйма!
– Ты не видел, братан, сколько народу в Сталинграде полегло… Как выжил, я не знаю…
Иван Евсеев всегда, когда вспоминал бои в Сталинграде, входил в особое душевное состояние, замыкался в себе, иногда даже пускал скупую мужскую слезу. Потрепало его на войне с июня сорок первого до самой победы изрядно, прошёл Иван по фронтам в пехоте, отважным разведчиком был Голубец. В начале войны Евсеев вырвался из киевского котла, потом от звонка до звонка выживал в Сталинградской битве, штурмовал Саур-Могилу и освобождал Донбасс, бил фрицев в Крыму под Севастополем, затем прошёл через Карпаты в Европу и закончил воевать на озере Балатон в Венгрии, где его тяжело ранило. Победу встретил в госпитале. Вернулся солдат домой летом сорок пятого, и на груди его сияло два ордена Красной Звезды, орден Славы и три медали «За отвагу». Потом он восстанавливал и строил новые шахты. Как там говорил поэт, гвозди бы делать из этих людей…
– Ну, признайся, Ванька, упустили фрицев, – не унимался Евсеев.
– Ты опять, Голубец, начинаешь, не упустили, а выгнали взашей с нашей земли!
Тимка подсел поближе к друзьям и, отыскивая на столе свой стакан, сказал:
– Вот твои, Ванька, недобитые егеря и всадили мне пулю в спину осенью на Днепре.
– Ты бы, Тимка, зад к фронту поменьше подставлял…
– Что?..
Неизвестно, чем бы закончился этот хмельной разговор, если бы не отворилась дверь в конюшню и не вошёл к ним Санькин батя.
– Привет, служивые! – поздоровался Васильевич и выставил на стол две бутылки водки «Столичная». – Всё самогоном давитесь? Давайте вот казёнкой побалуемся, аванс сегодня получил на шахте, гуляем…
Хмельные Иваны приняли в свой круг Васильевича, но дальше военного разговора не получилось. Санькин отец был участником Великой Отечественной, прошёл от Курской дуги до Будапешта, служил в полку правительственной связи, обслуживая нервы фронтов и Ставки, но он понимал, что общих понятий с Иванами ему не найти. Поэтому Васильевич молча разлил одну бутылку на четверых и сказал:
– С наступающим праздником, братцы, с Победой! – И, не чокаясь, выпил водку до дна.
Иваны проделали то же самое. Они молча сидели, и каждый о чём-то своём тужил, так длилось несколько минут.
Саньке в его укрытии сенника показалось, что прошло очень много времени в этом тягостном молчании, он боялся пошевелиться. Колька ёрзал ногой, ему под штанину заползла букашка, и он старался от неё освободиться. Санька погрозил дружку кулаком: он боялся, что их обнаружит батя, тогда несдобровать, можно попасть под тяжёлую руку отца…
Васильевич откупорил вторую бутылку, понимая, что угнаться за хмельными Иванами ему уже не удастся и разговора не будет, плеснул себе в стакан и одним глотком выпил, кашлянул и занюхал рукавом, поставил почти полную бутылку водки на стол, сказал:
– Ну-у, я пошёл, бывайте здоровы!
Васильевич вышел из конюшни. Вопреки его желанию за ним громко хлопнула дверь, хлопнула так, что мирно стоящая у кормушки кобыла Нюрка вздрогнула и, часто моргая своими чёрными бэньками, повернула в сторону Санькиного бати лошадиную морду.
Мальчишки облегчённо вздохнули и стали потихоньку выбираться из своего укрытия наружу. Совсем пьяные Иваны ещё долго молча тужили в полумраке Нюркиного лошадиного дома. Тимка свалился на земляной пол конюшни и, подложив себе под голову хомут, крепко уснул. Иван Жалочка с Евсеевым смогли ещё осилить по полстакана водки, но затем Жалочка, больно ударившись лысиной о столб коновязи, начал приговаривать себе, как заклинание: «Всё, Ваня, всё, Ваня, достаточно, всё, Ваня, всё, Ваня…» Он неуклюже, рассыпая во все стороны охапки сухой травы, полез в сенник.
Евсеев, недоумевая, прохрипел:
– Ты куда, танкист?
Затем он отчаянно махнул рукой и спотыкаясь вышел из конюшни. Сталинградец Иван, тяжело шагая, направился к Нюрке. Он ухватил кобылу за шею и целился поцеловать в её лошадиные губы. Нюрке это явно не нравилось, она энергично стала трясти головой, пытаясь освободиться от назойливых ласк пьяного мужика. В итоге Нюрка дёрнулась всем своим худющим телом, Евсеев рухнул в лошадиное пойло, перевернул корыто, к счастью, вода чуточку привела Ивана в чувство.
– Зараза чумная!..
Евсеев, отряхиваясь от мокрого сена, поднялся и, ругая лошадку последними словами, пошёл по столовскому двору, громко выкрикивая свой незабвенный клич:
– Эх, голубцы вы мои сизокрылые!
Повариха Матвеевна, вынося из варочного цеха очистки овощей, с горечью в душе покачала вослед Ивану головой. Голубец Иван Евсеев вышел на улицу и, широко, словно моряк на палубе во время шторма, расставляя ноги, тяжело шагал, и над посёлком летел его хриплый бас.
– Эх, голубцы вы мои сизокрылые!..

* * *

В День Победы, 9 мая, Санькин отец, примеряя новый костюм, отколол от военной гимнастёрки три самые дорогие ему медали – «За оборону Кавказа», «За боевые заслуги» и «За победу над Германией» – и начал аккуратно пристраивать их на лацкан пиджака. Санька, наблюдая за отцом, спросил:
– Пап, а чего ты остальные свои награды не надеваешь?
– Это, друг мой, побрякушки юбилейные, не пристало мне ими брякать в такой день…
– Пап, я давно хотел тебя спросить, отчего ты частенько выпиваешь с соседскими дядьками Иванами, но никогда с ними подолгу не говоришь, а они в конюшне столовской про вой­ну часами гутарят?
– Как тебе сказать, сынок, они немца резали, и повезло – выжили в этой страшной мясорубке, на их плечах мы к победе пришли…
– А нам в школе историк Борис Витальевич говорил, что в войне победил весь наш народ, и на фронте, и в тылу…
Васильевич удивлённо посмотрел на Саньку, не ожидая таких не по годам мудрых слов от сына.
– Хороший у вас, Санька, учитель, правильно говорит, в самый корень зрит! Пошли, сын, а то на парад опоздаем…
У трибуны в центре посёлка, возле клуба, собрался народ. Играл оркестр. Школьники с шарами, флажками и цветами выстроились в колонны. Шахтёры в чёрных мундирах, разбавляя пёструю нарядную массу взрослого населения посёлка, выделялись своей особой рабочей статью. В первых рядах были ветераны Великой Отечественной, на солнце блестели их ордена и медали. Начался митинг. Выступил председатель поссовета, затем слово взяли руководители шахты, заслуженные ветераны, и завершил торжество районный военком. Он поближе подошёл к микрофону и громко сказал, привлекая уже расползающийся к выездным буфетам народ:
– Дорогие друзья, товарищи, мне выпала почётная миссия вручить боевую награду вашему односельчанину, которую он заслужил на войне, но получить не успел. Тридцать лет она гуляла по чиновничьим кабинетам и всё же нашла героя. От имени Президиума Верховного Совета СССР медалью «За отвагу» награждается Тимченко Иван Тимофеевич.
От неожиданности Тимка вздрогнул и посмотрел на своих друзей.
– Чего стоишь, Ванька, иди на трибуну, – подтолкнул товарища Иван Евсеев.
Под гром аплодисментов и звуки оркестра Ивану Тимченко военком приколол к груди награду.
– Ванька сегодня выкатывать будет, обмоем медальку, – шепнул Евсееву Иван Жалочка.
Поселковое празднование тридцатилетия Победы продолжалось. Три Ивана стояли у трибуны, решали, куда дальше двигать…
И сияло теперь на троих – семь отважных медалей войны…

Владимир КАЗМИН