ДЕРЖАВНЫЕ БРАТЬЯ
(В лето 1491 от Р. Х.)
Сыновья
Княжича-отрока схватили прямо в соборе за вечерней молитвой. На службе он стоял на коленях, считай, один; в полутёмном, еле-еле освещаемом немногими теплящимися свечками, гулком, холодном нутре храма лишь на клиросе подавала голос тройка певчих, чередуясь с едва слышными из алтаря прошениями священника:
– Господи, помилуй…
Ратные люди с таким шумом и топотом ввалились в храм, как будто сбирались не четырнадцатилетнего парнишку вязать, а ражего детину. Иван и испугаться не успел, слова Иисусовой молитвы договаривал, пока влекли его, подхватив за руки и за ноги, к выходу из церкви.
Дошло только, что дело-то неладно, когда запястья тонких, не привыкших и к игрушечному шутовскому мечу, а больше приученных сжимать древко хоругви во время крестных ходов рук забили ловко и споро в «железа» незнакомые бородатые дядьки, по говору узнавалось – московиты.
Иван поискал глазами кого-нибудь из дворни, но понапрасну: то ли все поразбежались от страха, а то ещё хуже: где-то лишённые жизни лежат. Эти запылённые с дороги, хмурые чужие ратники всё могут. Как нарочно, и отец уехал вместе с боярами и челядью гостевать к своему старшому брату – великому князю Московскому Иоанну Васильевичу. Тут тати коршунами и налетели, улучили времечко взять врасплох!
– Другой сычонок где? – свирепо крикнул кто-то.
– Тутока!
Димитрия, младшего, дюжий ратник волок за шиворот, как кутёнка, попутно отпихивая сапогом цеплявшуюся за мальца няньку. Грубо заброшенный в телегу, Димитрий, хныча, прижался к брату, с испугом косясь на железные оковы на его руках.
Княжичей закрыли попонами и что есть мочи погнали лошадей.
Иван пытался подглядывать из-под укутки и вскоре уже не мог узнать мест: после тряской, отшибающей всё внутри дороги средь лугов поехали тише, с обочин вплотную надвинулся сумрачный ельник. Смеркалось.
Лес порасступился, засветился прощальными солнечными бликами речной плёс под крутым обрывистым берегом: похоже, тут был перевоз. Вон и избушка лодейщика стоит, скособочилась. А возле неё какие-то люди, один даже вроде и знаком.
Остановились. Братишка, по-прежнему прижимаясь к Ивану, задремал, жаль было его тревожить, когда кто-то скинул попону и приказал:
– Выметайтесь!
Иван, осторожно разомкнув обнимавшие его ручонки брата, позванивая цепью, кое-как выбрался из телеги. С Димитрием опять не церемонились: вытащили, встряхнули, поставили на ноги.
Младший хныкал и протирал кулачками глаза, а Иван рванулся к знакомцу, радуясь: отцов боярин Фёдор!
Боярин, молодой, с пробивавшейся реденькой бородёнкой на скулах, поморщился, завидев оковы на руках княжича, сказал чуть слышно что-то другому, тоже по виду боярину, пожилому и с хитрым прищуром глаз, перед ним ещё набольший ратник, подойдя, с почтением снял шапку.
– Заходите в избу, отдохните малость! – получив согласный кивок, заискивающе улыбнулся княжичам Фёдор.
Едва вошли в избушку, он помрачнел и заговорил первым, не дожидаясь расспросов ребят:
– Дорога вам дальняя предстоит, на Вологду. Так великий князь Иоанн Васильевич постановил.
– А батюшка наш где? – едва удерживая слёзы, чтобы Димитрию не разреветься, спросил Иван.
– Того не ведаю… – отвёл глаза в сторону Фёдор и вдруг упал на колени, неловко кланяясь княжатам в ноги. – Простите меня, если возможете!
Заслышав шорох за дверью, он спешно поднялся и распахнул её:
– Переправят вас через реку! Дальше в моём возке поедете!
Иван, выходя, расслышал, как Фёдор негромко приказал ратнику:
– Оковы не снимать до самого места! А ежели чего…
Тут рядом заржала лошадь, и остатние слова не удалось разобрать.
(В лето 1491 от Р.Х.)
Отец
У князя Андрея дорогою щемило сердце недоброе предчувствие: неспроста, ох неспроста зазывал на гощение старший брат Иоанн да Васильевич, вон, даже бояр именитых своих прислал! Хитромудро всегда брат любое дело затевает, уделы после младших братьев к рукам прибрал, недолго думу думал… Что случилось с младшими? Молва в народе пущена, что преставились оба по «болести», тихо-чинно, исповедовавшись и вкусив Святого Причастия, но не верилось князю Андрею, слыхал он от верных людишек и иное. Что за хворь такая: цветущих, в соку, ещё не успевших обзавестись чадами молодцов скрутила за несколько часов. Хоть бы моровое поветрие случилось, там что холоп, что князь – без разницы, но тут-то двоих только и не стало. И перед тем как навсегда смежить очи, оба вернулись из Москвы…
Князь Андрей с детьми своими, Иваном и Димитрием, прощался долго, ласково выспрашивал о ребячьих делах, гладил обоих по русым завитушкам кудрей, на прощание каждого перекрестил и поцеловал в макушку. До сих пор перед глазами стояли оба отрока: серьёзный, с печальным взором чёрных, поблескивающих слезою глаз Иван, прозванный дворовыми «князем-монашком», и Димитрий, вылитый покоенка княгинюшка, весёлый и уже сейчас сгорающий от нетерпения – какой-то подарок отец из Москвы привезёт?
Подумал дорогой о сыновьях, и в душе едким мускусом растеклась горечь: никоторому из них не бывать на великокняжеском столе, как и самому. После Иоанна-то ему бы, Андрею, черёд наследовать по старым дедовским законам, «лествичному праву», ан ныне при Иоанне закон другой – объявил великий князь наследником своего только что народившегося внука. А ведь даже покойный батюшка Василий, прозванный в народе Тёмным, супротив прадедовских заветов не пошёл, разделил по старинушке на уделы всем сыновьям землю свою.
А Иоанн… Князь Андрей вспомнил, как дрожали от холода они со старшим братом, будучи ещё отроками, в стылом нутре собора, посаженные под стражу, и пуще от страха жались друг к другу: неведомо куда увели отца двоюродные братья, Димитрий Шемяка и Василий Косой, «вышибив» из-под него престол, заставив отречься от власти. И бросились юнцы к появившемуся в проёме врат отцу и тотчас с ужасом отпрянули обратно: вместо глаз на знакомом до каждой морщинки лице из-под сбившейся чёрной повязки кровавились страшные раны.
Хоть и была потом победа над врагом, однако всё прошлое горьким уроком, видимо, для родителя не стало. Но не для Иоанна…
Много чего ещё думалось князю Андрею и в полудрёме в тряском возке, и в бессонные ночи на постоялых дворах. К Москве он подъезжал и вовсе тревожный, минуя узкие улочки, всё почему-то побаивался лишний раз выглянуть из возка, а перед воротами в Кремль захотелось ему развернуться – и в галоп, восвояси!
Створки ворот медленно, как-то завораживающе разошлись, зычным окрикам стражи устало отвечали Андреевы ратники; и вот со ступеней крыльца, тяжело колыхаясь чревом, обряженный в праздничный кафтан, скатился один из первейших Иоанновых бояр – Семён Ряполовский.
– Государь тя, дорогой князюшка, ждёт не дождётся!
Воскликнул вроде бы приветливо-радостно, но поди-ка угадай, что в узеньких щёлочках заплывших боярских глаз таится.
Князю Андрею припомнилось вдруг, как за недавним временем не поспешил он с ратью на подмогу старшему брату на Угру-реку, где стоял тот супротив бесчисленной орды Ахмат-хана, сказался недужным. Потом всё-таки вдогон московитянам собрался было выслать войско, назначив воеводой одного из своих бояр, но бояре же и отговорили: дескать, намнёт хан Иоанну бока, а пуще и шею свернёт – быть тебе тогда набольшим! И младший брат Борис им вторил, клонил опять к тайному союзу с Литвой.
А как принесли весть, что Ахмат отступил без сечи, а Иоанн и ханскую грамоту-басму о требовании дани растоптал – рухнуло иго над Русью, – тогда шептуны-бояре трусовато притихли, народ на городище ликовал, Андрей же сидел в тереме растерянный, слушая, как Борис скрипит от злобы зубами и чертыхается. Андрей покосился на рассвирепевшего брата, опрокидывающего медовуху чарку за чаркой, и впервые с облегчением подумал, что, слава Всевышнему, не он, князь Угличский, наибольший в роду.
Борис вскоре погиб странной смертию на постоялом дворе близ литовских пределов; знающие люди сообщили, что обобрали его до нитки тайные лазутчики московитов, но ещё хуже – пропала сума с грамотками на сговор с литвинами, а в них, может быть, и Андрея имя поминалось…
Старший брат встречал не торжественно, по-простому, по-свойски: надавив тяжело на плечи Андрею крепкими руками, трижды облобызался с ним, повёл, поддерживая под локоть, во внутренние покои. В просторной горнице стояли богато накрытые столы – за них принялись рассаживать Андреевых бояр и дружинников; Иоанн же провёл Андрея в небольшую уютную светёлку, видимо, собирался потолковать с глазу на глаз.
Андрей подметил, как всё-таки постарел брат, хоть и виделись не так давно, огруз телом, седина разлаписто влезла в бороду, из-под низко нависших, почти сросшихся на переносье бровей поглядывали испытующе-колюче маленькие медвежьи глазки, отчего Андрей, сглотнув ком в пересохшем горле, отвечал попервости брату невпопад.
А Иоанн приветливо и с участием справлялся о здоровье, расспрашивал о домочадцах; пригубив чарку хмельного мёда, вздохнул: «Один брат ты у меня остался…»
У Андрея на сердце отлегло.
– Подарок тебе преподнести желаю! – Иоанн хлопнул было в ладоши, призывая слугу, но передумал: – Погоди, сам принесу!
Он вышел, а Андрей, расслабленно протянув ноги под столом и чувствуя, как в голову бухает и медленно крутит её хмель, вслух проговорил:
– Хорошо-то как!
Слабо донёсшийся шум из глубины терема насторожил было князя, но он устало смежил очи – почивать бы с пути-дороги. Каким бы брат подарком ни одарил, всё равно дорого другое – внимание…
Дверь распахнулась, и князь растерянно заморгал, ничего не понимая: грузно ввалился в светёлку Семён Ряполовский, следом за ним – тройка дюжих молодцов. Князя обступили, Семён склонился к самому его лицу – щёлки глаз, поблескивая, хищно щурились, будто у татарина:
– Подставляй белы ручки, князюшка!
– Иоанн! Измена! – встрепенулся, вскрикнул Андрей осевшим голосом и застонал, притиснутый грудью и лицом к столешнице.
Его скрутили, повели длинным переходом в подвал, в рот забили тряпку.
– Мычи теперь, мычи! – насмехался Ряполовский, позади еле поспевая на своих коротеньких ножках. – Чья ещё измена? И кому?
Андрей, поняв всё, обмяк и от внезапно накатившейся слабости упал бы, наверное, кабы не держали его крепко.
(В лето 1493 от Р.Х.)
Горькая чаша
Дни и ночи в затворе тянутся медленно… Какое время года стоит, узник, заточённый в «каменный мешок», узнавал по оконцу под самым потолком, пробитому в гладкой, ногтем не зацепишься, стене. Если вслед за студёным ветром стали залетать снежинки, знать, зима наступает, а если начнут всё чаще заскакивать весёлые ласковые лучи солнышка – весна-красна идёт.
Если б не худенький бараний тулупчик, подброшенный приставом в лютый мороз, отдал бы Богу душу князь Андрей, для всех прочих за крепкими стенами узилища – неизвестный тать и разбойник. И вправду, на человека своего звания стал непохож: оброс страшно, исхудал, на пожелтевшем лице глубоко ввалились глаза, запах дурной, из прежнего только и остался на теле полуистлевший кафтан, не посмели его снять темничные стражи.
Попервости накатывало на князя, особливо когда пред тем снились ему испуганные лица сыновей; он начинал бить кулаками в дверь, требуя передать челобитную государю, в оковах скоро отбивал до ломоты руки и, звякая цепями, без сил валился возле порога. Заглядывал опасливо страж, ставил миску с едой; однажды Андрей пополз на коленях к нему, умоляя позвать кого-нибудь из начальных людей, но стражник, отшатнувшись, прежде чем захлопнуть дверь, замычал странно, вроде как рассмеялся, и открыл широко рот с редкими гнилыми зубами – в глубине трепетал обрубок языка.
С того раза князь не бился и не стенал больше, поняв, что погребён заживо. Молился только о детях своих: кто знает, может, томятся так же где-то неподалёку. Он тяжело, с надрывом кашлял: не прошли даром морозы, разрывало грудь. Заметив влетевшие с порывом ветра снежинки, Андрей вздохнул: зимы не пережить…
Загремел запор, но вместо безъязыкого стражника в темницу ввалился некто грузный, отпыхиваясь, в богатой одёже.
Андрей с испугом попятился в дальний угол: призрак, злой дух, не иначе, стоял на пороге – боярин Семён Ряполовский. Так же щурил и без того заплывшие щёлки глаз на мясистом лице:
– Неуж испужался, князюшка? Не бойся, не с худом я к тебе, не с худом!..
Семён присел бы куда, да не на тюремный же грязный топчан гузно пристраивать, кафтан ещё измараешь. Остался стоять, колыхаясь чревом:
– Уж мы, бояре, на тебя, княже, зла не имеем. Митрополит за тебя пред государем хлопотал. Но ответ государев жесток: дескать, с Литвою вместе с братом Борисом ты якшался, а буде Господь, де, меня в одночасье призовёт, и под наследником моим всё равно великокняжеского престола искать будешь. И порешил он, скрепя сердце и скорбя душою, тебя под крепкие замочки тайно поместить. Людишек ненадёжных вокруг много, не дай Бог, смута какая возникнет, и тебя втащат. Не так?
В ответ князь Андрей закашлялся, аж согнулся пополам, добрёл ощупью по стене до своего убогого ложа, повалился.
Ряполовский, замолкнув, с отвращением и страхом покосился на пятна крови на ладонях князя, едва отнял он их от уст.
– Долго не протяну… – Андрей наконец смог продышаться. – Передай брату моему государю – челом бью о детях моих, позаботиться прошу, не обижать. Вот, возьми! – князь снял нательный крест и, поцеловав, протянул Семёну. – Будь ходатаем!
На золотых перекладинках крестика сверкнули драгоценные камушки, и блеск их на мгновение отразился в хищных острых зрачках глаз боярина.
– Будь покоен, князюшка! И так с их бережёных головушек ни волоска не пропало… – запел елейно Ряполовский, потом выглянул за дверь и вернулся к князю с дорогой изукрашенной чашей в руке, принятой у кого-то из слуг. – Вот государь жалует тебе вина заморского, осталось за ним…
Андрей удивлённо вскинул брови, но тут же по жёлтому болезненному лицу его растеклась бледность.
– Поставь рядом! – едва слышно дрогнувшим голосом попросил он. – Уймётся трус в руках, и приму! Спаси Бог брата…
Ряполовский вышел, прихлопнув дверь, бросил безъязыкому стражнику:
– Чаша твоя! Потом пропади!
Стражник, ощерив зубы, понятливо, с радостью закивал.
Князь Андрей, поднося трясущимися руками чашу к устам, взмолился: «Господи, прости мя и прими душу мою грешную! Не оставь чад моих!»
Чаша, расплёскивая остатки зелья, покатилась по полу: князь, пригубив, отшвырнул её. Теплота вдруг разлилась по всему телу князя, огнём полыхнуло внутри, во чреве, и темничное оконце под потолком стало стремительно приближаться, душа Андрея ощутила себя на свободе…
Стражника же нашли утром в ближнем лесу, голого, с проломленной башкой.
(В лето 1527 от Р.Х.)
Во узах
Ивану, первенцу Андрея Угличского, приснился сон: будто он – маленький мальчик – стоит в кремлёвских палатах, и обступили его в чёрных, как вороново крыло, рясах митрополит в белом клобуке, архиереи, прочее духовенство. Напуганный многолюдьем, он пытается спрятаться за спину отца, тоже облачённого в чёрное, но – глядь! – совсем другой человек оборачивается к нему и недобро усмехается в цыганскую курчавую бородищу.
Говор, шепоток умолкают при появлении дяди – державного государя Иоанна Васильевича. Только не пышно разодет великий князь, а в каком-то он невзрачном тёмном одеянии и голову держит не гордо, надменно поглядывая, а понурив, в глазах – слёзы. Руки его прижаты к груди, едва внятный голос умоляющ:
– Отцы святые, покаяться вам, как перед самим Господом, хочу… Безвинно погубил я брата своего Андрея. Побоялся, что худое супротив меня, как бывало в безрассудной молодости, затевать будет, а потом и дети его – против детей и внуков моих. Опять державу нашу на кровоточащие куски раздерут, и рабами будем поганым язычникам. Но нет покоя мне, что брата живота лишил во хладе и гладе, грех сей великий хочу замолить. Нет мне прощения…
Иоанн Васильевич смиренно склонил главу, в духовенстве разросся ропот; взметнулись, заполоскались чёрные крылья широких рукавов ряс, а страшный бородач вместо отца наклонился к Ивану и крикнул неожиданно тонким весёлым голосом:
– Живы ещё, православные?!
Иван пробудился. В низком проёме темничной двери, согнувшись, стоял страж – молодой, с едва пробивающимся пушком над верхней губой, с румянцем во всю щёку парень. Братья уже привыкли к суровым непроницаемым лицам молчаливых стражников, а этот был приветлив и словоохотлив.
– Тятя мой покойный вас сторожил! Мне заповедал вас не тиранить. Вы ведь не тати, не убивцы, а в народе бают – без вины явной тут томитесь…
С той поры, как заточили княжичей в темницу в монастыре под Вологдой, минуло три десятка лет. Им бы вымахать, раздюжеть в родовую княжую стать, но сейчас с лежанок со спальным тряпьём на стражника молча взирали два заросших длинным седым волосом высохших старца с бледно-матовой кожей на сморщенных лицах и забитыми в «железа» руками со вспухшими синими венами.
– Слыхал от людей – врать не будут, что в наши края скоро сам теперешний государь Василий Иоаннович с молодой женою Еленой пожалуют, – стражник, ловко орудуя черпаком, разливал из котла по глиняным мискам исходящее парком хлебово. – По монастырям, по церквам поедут молить Господа, чтобы наследника даровал. Монашествующим да попам – подарки, кандальникам иным – милость. И до вас, сердешных, даст Бог, доберутся!
Стражник затворил дверь, проскрежетал засовом. Димитрий, младший, с затеплившейся в глазах надеждой посмотрел на брата:
– Может, и вправду ослобонит нас двоюродничек-то Василий!
Иван чуть пригубил из лжицы хлебова да так и зашёлся в выворачивающем нутро кашле, согнулся на лежаке крючком. На устах запузырилась розовая пена; когда поотпустило, просипел еле слышно:
– Не дождаться… То-то мне всё дядя наш, Иоанн Васильевич, снится. Кается он.
– Вражина этот, душегубец наш? – со злостью воскликнул Димитрий, жалостливо взиравший на брата.
Ах, кабы не старший брат, кем бы сейчас он, Димитрий, был? Грязным, невнятно мычавшим животным, с голодным рёвом ловящим кусок хлеба, швырнутый стражником в приоткрытую дверь? Ведь рядом в тёмных норах узилища так и было: толстые каменные стены не могли схоронить душераздирающих криков.
Когда княжичей втолкнули сюда, в темницу, Димитрий хныкал беспомощно – на него тоже надели оковы; Иван же поставил на выступ в стене, куда падал из окошечка солнечный луч, подарок отца – иконку Богоматери «Всех Скорбящих Радосте». Как и сохранить её сумел, не расставался ни денно, ни нощно. Потом упал на колени и зашептал слова молитвы.
Димитрий, остерегаясь лишний раз звякнуть цепью, отёр кулачком слёзы и подполз к брату. Оставалось уповать на промысел Божий, надеяться, что вот-вот, не сегодня завтра, придёт отец и выведет отсюда, увезёт домой в чистые тёплые палаты.
В мальчишестве было проще – ждал-пождал отца да уткнулся лицом в плечо старшему брату. Войдя в юношескую пору, Димитрий как ещё страдал и метался. В узкое оконце темницы проникали весенние запахи, звуки, в монастырском саду пели птицы; в праздники ветер доносил с дальнего луга девичий смех и песни. Димитрий кричал, стучал кулаками, бился головой в узкую темничную дверь, бешено выкатив глаза, вперивался ненавидящим взглядом в стоявшего на коленях перед иконой молящегося Ивана и сникал, обессиленный, падал на пол, стуча зубами, начинал повторять за братом слова молитв. Потом Иван, успокаивая его, разговаривал с ним о Боге, рассказывал о святых мучениках и страстотерпцах, о событиях минувших лет: рано овладев грамотой, старший княжич успел прочесть немало книг в отцовском древлехранилище.
Эх, брат, брат!
Вот и сейчас, почти на смертном одре, хватая жадно воздух, проговорил:
– Напрасно ты, брат, хулишь дядю-то нашего… Если б не его державная воля, пострадали ли бы мы во имя Господа… – Едва послушной рукой Иван попытался сотворить крестное знамение. – Кем были бы мы в свете? Как дядья, как пращуры наши – удельные князья? Ради власти на клятвопреступление готовы, на братоубийство? Несть числа прелестям разным… А мы, пострадав безвинно, придёт время, соединимся со Христом чистою незапятнанною душою.
Прежде бы Димитрий стал возражать брату, но сейчас молчал и взирал на него со страхом: лицо Ивана покрылось испариной, он прошептал из последних сил:
– Игумена позови! Пострига желаю, монахом пред Господом хочу предстать.
Игумен со братией монастыря пришли незамедлительно. Димитрий, забившись в угол, напуганный заполнившим тесноту темницы многолюдством, пока облекали брата в схиму, чувствовал на себе его тёплый ласковый взгляд. Потом внезапно стало холодно, стыло…
Тело Ивана подняли и вперёд ногами понесли из темницы. Димитрий с плачем бросился следом, но перед ним, больно отшвырнув его назад, тяжело захлопнулась дверь.
(В лето 1528 от Р.Х.)
Тяжек крест
Великий князь Василий Иоаннович с молодой супругой княгиней Еленой прибыли во град в самый праздник Рождества Христова.
Весёлый залихватский благовест разлился над Вологдой, радостно откликнулись монастырские колокола.
– Великий князь с княгинюшкой у нас! – распахнул, сияя, дверь темницы молодой стражник. – Наступил твой час, отче! Кто сам милости ищет, тот и других милует!
Димитрий от волнения больше не мог усидеть на месте: звеня цепью, день-деньской пробродил по своему узилищу, радуясь, но и жалея, что не дожил брат. В сумерках уж устал прислушиваться: не раздадутся ли за дверью шаги, не войдут ли посыльные от государя, а то и он сам – одной ведь с ним крови, – чтобы явить милость, дать долгожданную свободу. Уж как бы за его самого и потомство его Димитрий стал Бога молить!
Так, в мечтах, в нетерпении, Димитрий и уснул. Чуть в окошечке забрезжил серенький свет зимнего утра, узник опять был на ногах, опять метался по темнице. Где-то во граде всё так же радостно, ликуя, трезвонили колокола, но не шёл тот, кого он ждал, и вести не подавал.
А на третий день с утра снаружи нависала обычная зимняя тишина, изредка нарушаемая сиротливым звяком одинокого колокола к началу службы в монастырском храме, стылым хрустом шагов монашествующей братии по заснеженной тропинке, голодным брёхом псов.
Появился молодой стражник, сменил хмурых молчунов, и то с сочувствием поглядывавших в эти дни на узника. Страж был удручён. невесел, и Димитрий, бросившийся к нему, чуя худое, замер на полдороге.
– Уехал государь в Москву, – тяжело ронял страж, потупив взгляд. – Стоял на службе здесь, в монастыре, а о тебе, отче, и не вспомянул. Как нету тебя и не было!
Димитрий зашатался, упал ниц перед иконой, содрогнулся от несдерживаемых рыданий:
– Господи, тяжек крест ты на меня возложил! Мир не вспомнил обо мне, но и я забуду теперь об усладах и прелестях мирских, коих возжаждал! Одно упование на тебя у меня осталось! И прошу, Господи Иисусе, не карай тяжко обидчиков моих!..
Стражник во все глаза смотрел на затихшего, распластанного по полу старца и шептал еле слышно:
– Обет даю, отче… Уйду в монастырь, грамотешке меня тятенька обучил, опишу житие ваше с братом во славу Божию…
Николай Толстиков,
священник
