Вечерний звон

Часть первая
Глава первая

1

Никто не знает, с кого повелись Дворики; никто не помнит первых здешних земледельцев.
Ни в церковной летописи, ни в памятных записях близлежащих усадеб, ни в уездном и губернском архивах не найти ничего, что пролило бы хоть слабый луч света на историю села.
Расположенное вдали от столбовых дорог, оно в течение веков ничем среди прочих сёл достославной Тамбовской губернии не выделялось, искусными кружевницами или добрыми кузнецами не славилось, разгульных ярмарок тут не бывало, престольные праздники справлялись без особой гульбы.
Томительно-однообразное, тянулось село вдоль пыльной дороги на полторы версты, и глазу путешественника не на чем было остановиться…
Избы, сложенные из самана, были так похожи одна на другую, будто их строил один человек, лишённый фантазии. Саман быстро разрушался, стены оседали или их выпирало, и многие избушки держались на подпорках; соломенные крыши прорастали зеленоватым мохом. К весне и такие крыши бывали в редкость – солома с них шла на топку, а в худые годы на корм скотине, и жерди, составлявшие клетку крыш, тоскливо торчали под белёсым весенним небом. Плетни, поставленные в стародавние времена, сгнили, покосились или завалились. И куда бы ни упал взгляд, всюду ветхость, бедность, грусть…
И природа под стать селу: равнины с речушкой, высыхающей в начале лета, чахлые ивы вдоль берегов, а вокруг поля, по которым гуляют зимние вьюги, летние пыльные вихри и осенние мутные туманы. Ни тенистых дубрав, ни рощ, ни тихих прозрачных озёр; лишь изредка набредёшь на болото с мутной водой – от неё даже скотина отворачивается.
Близкие к селу земли давно отощали. Бейся над ними, не бейся – никакого толку! С голоду, может, не помрёшь, но и вдоволь сыт никогда не будешь. Дальние земли побогаче, пожирней, да недаром зовутся «дальними» – тяжела туда езда по бездорожью, через дикие буераки. Ни сенокосов, ни хорошего выгона, ни водопоев…
Скучные места. Беспредельные дали!
В течение долгих времён в селе и в округе не было отмечено каких-либо бросающихся в глаза перемен. Неизменными оставались внешний облик окрестных мест, уклад жизни, обычаи. Но вера в лучшее будущее и в скорый конец юдоли нищеты и горя не переставала согревать здешних людей.

2

Как повелось исстари, село делилось на два «конца» – Дурачий и Нахаловку. В Дурачьем конце бедность была извечной, и люди как бы отдались в её полную власть. Безысходная нужда породила робость, подчас похожую на тупость, отчего, вероятно, и родилось название этой вечно унижаемой и оскорбляемой части села.
На другом конце главной улицы, в Нахаловке, жили те, у кого сундуки были набиты разным добром, кто к обедне и в жару и в холод ходил в калошах, у кого во дворе стояли сытые лошади, удойные коровы и овцы без числа. Нахаловка презирала жителей Дурачьего конца, а те платили нахаловцам откровенной ненавистью.
Между этими полюсами, на Большом порядке, обитало прочее население Двориков, колеблемое жизненными ветрами из стороны в сторону.
…Каждую зиму, в весёлые масленичные дни, мужики ходили друг на друга стенкой.
В этих жестоких драках на льду, освящённых временем, сытые сынки нахаловских кулаков обычно избивали задорных обитателей Дурачьего конца, и ярость бедняков, питаемая поражениями, росла и укреплялась.
Бушевала в селе междоусобица, часто набат и зарево будили народ. Кто поджёг? За что поджёг? Пойди разберись!.. Трещали плетни, люди выламывали колья, где-то возникала драка, появлялись ножи и топоры, лилась кровь.
Тщетно попы грозили баламутчикам карами божьими – ничего не могло примирить врагов.
Да и как их примирить! «Нахалы» захватили лучшие земли, им принадлежали водо­пойные колодцы и полевые болота, удобные для выкладки самана, на сходках сила была в их руках. «Нахалы» ходили в волостных старшинах и в сельских старостах.
…Но что же, однако, привело сюда первых поселенцев? Чем прельстило их это печальное однообразие? Кто были эти люди?
Быть может, какие-нибудь души, обуянные мечтой о вольных и тёплых краях, шли с севера, заблудились, остались на зиму, поставили здесь первые дворы, а от них и пошли Дворики; быть может, ими были ратники, отставшие в походе от войска, или беглые рабы хоронились от воевод в этих неисхоженных, неизъезженных местах… Бог весть!
И никто не знает, с кого повелись Дворики, да и не узнать того никогда!..

3

До отмены крепостного права двориковские мужики были рабами захудалого княжеского рода Улусовых.
Модест Петрович Улусов и верить-то не хотел, будто его рабов «освободят». Все кругом говорили об ожидаемом указе, а Модест Петрович стоял на своём: «Государь-батюшка такого позора, чтоб я, князь по крови, и мужик на одной линии стояли, ввек не допустит!»
Водилась у него, между прочим, собака, преотличная борзая сука, тихая, кроткая, голосу, бывало, без дела не подаст. Вдруг зимой ­61-го года как начала сука выть, да так и провыла до февраля.
Улусов перепугался: «Не иначе, по мне собака плачет!»
Ан и взаправду навыла – манифест вышел.
Улусов собаку со злости пристрелил, но крестьян всё-таки пришлось отпустить.
Царь-батюшка наделил своих рабов землицей. За эту надельную землю «свободные» мужики должны были выплачивать казне выкупные. Выкупные оказались немалыми, а земли дрянными, малоплодородными.
Народ прозвал эти наделы «кошачьими».
Поля двориковских крестьян тянулись от села узким полотенцем на тридцать с чем-то вёрст. Посреди были вкраплены куски хорошей земли, оставленные барину. Его же земли подходили к самой сельской околице и вклинивались в крестьянские наделы.
Отрезанные барину земли, или, как их называли в простонародье, отрезки, преградили крестьянам пути к водопоям, к проезжим дорогам и к пастбищам. Короче говоря, притесняли они мужиков до крайности.
В соседних деревнях и сёлах, ранее тоже принадлежавших князьям Улусовым, мужики быстро сообразили, какие беды могут для них проистечь от проклятущих отрезков. Они залезли в долги, но купили их у барина в вечное владение.
Двориковские мужики, слывшие у помещика упрямцами и гордецами, отказались от предложения Улусова взять у него за бешеную цену землю сверх надельной. И отрезки не захотели покупать. Они были в полной уверенности, что воля объявлена не вся, что скоро последует новая царёва милость, по которой земли дадут больше, чем дадено, что указ на этот счёт имеется, но пока что скрывается барами от крестьянского люда.
Это убеждение подогревалось древней легендой о беспечальной жизни в прошлые времена.
Старожилы рассказывали слышанную ими от дедов и прадедов сказку, будто в те отдалённые годы росли кругом дремучие леса, текли широкие реки и необозримо расстилались по их берегам поля. И всеми лесами, населёнными разным зверьём, водами, богатыми рыбой, и тучными землями владели двориковские мужики, поселившиеся тут бог знает когда.
Жили они, поживали, не зная никакого начальства, без оборов и податей, без голодовок и нужды, пахали землю, и не было ей конца-краю.
Потом, говорили старики, пробился в глушь воевода, посланный царём Алексеем Тишайшим, переписал дворы, наложил подати, и настало лихолетье – повадился тот воевода в Дворики и грабил мужиков нещадно.
Случилось, забрёл сюда же атаман – он познал всю людскую нужду и воевал за вольные мужицкие права. Двориковские мужики пожаловались атаману на воеводу, на его бесстыдные притеснения. Атаман вызвал воеводу на честной бой. Воевода, испугавшись, убежал. Атаман догнал его и убил.
«Тогда, – повествует легенда, – послал царь ещё одного воеводу с войском, чтобы наказать атамана. Стали стрельцы постоем в Двориках, начали вести сыск, стали атамана выслеживать, а он сам объявился перед воеводой и рассказал, как всё было. Этот воевода был человек справедливый, атамана и мужиков не тронул, а вернувшись к царю, поведал по совести о случившемся. За справедливые речи и бесстрашное сужденье царь одарил воеводу соболями, а двориковским мужикам послал Грамоту, по которой вся земля в округе отдавалась им, их внукам и правнукам навечно. Эту Грамоту царь приказал вписать в Книгу Печатную. И было в неё ещё вписано, что ежели кто-нибудь посягнёт на земли, реки и леса, отданные двориковским мужикам, вольны они жаловаться князю Астраханскому, князю Рязанскому, князю Владимирскому, князю Казанскому, князю Новгородскому и князю Тверскому и вызывать их на Полевой Суд. И все эти князья (в том им царь сделал упреждение) должны съехаться в Дворики, поставить среди чистого поля, под ясным небом и под светлым солнцем стол, положить на него царёву жалованную Грамоту и Книгу Печатную и, поцеловав крест и дав обет судить праведно, разобраться в деле, обидчика двориковских мужиков примерно наказать, а все отнятые земли или какие иные угодья им вернуть и на том составить Большой Приговор и приложить свои княжеские печати для назидания и предотвращения могущих быть таких же происшествий».
Царь приказал также прочитать мужикам Книгу Печатную, чтобы они знали, как добёр государь Великия, Малыя и Белыя Руси, а атаману велел царь сказать, что прощает ему пролитие крови, зовёт его к себе на службу и награждает арабским конём, седельцем, шитым жемчугом, уздечкой и всей конской справой чистого золота, кинжалом дамасской работы и острым заговорённым мечом, чтоб разил им царёвых ослушников.
Не доехав до Двориков, воевода помер, людишки его разбрелись кто куда. Лишь стрелец, охранявший Книгу Печатную и Грамоту, добрался до Двориков, да тут же и помер от злой хворобы. Грамоту мужики положили в церкви за икону Покрова Богородицы, а Книгу Печатную порешили отдать на сохранение атаману; в ней прописаны были все мужицкие права, вольности и правда – ими же жить крестьянскому люду до скончания веков.
«Меж тем, – продолжала свой сказ легенда, – начали бояре нашёптывать царю: «Не много ли-де тобой, пресветлый государь, дано этим хамам-мужикам, не возгордятся ли, не начнут ли нас, бояр, ни во что ставить?» Царь бояр не послушался, но когда он помер да когда случилось его неразумному сыну Ивану сесть на престол, бояре забрали над ним власть и послали на атамана войско, чтоб отобрать у него Книгу Печатную, а у мужиков Грамоту. Услышав о том, двориковские мужики Грамоту спрятали подальше, а атаману пришлось принять бой с боярской дружиной.
– Книгу Печатную, – сказал он, – не отдам. На то я Богом и царём поставлен воевать за вольные мужицкие права.
Перед боем – он случился в день Пасхи – атаман, почуяв неминучую погибель, призвал знахаря и одному ему объявил свою волю.
– Если мне доведётся в бою принять смерть, – сказал он, – тайно от всех закопай моё тело, моего боевого коня, драгоценное оружие, а также Книгу Печатную в кургане у Лебяжьего озера, что в трёх верстах от Двориков. Заколдуй могилу святым колдовством, чтобы мог достать Книгу Печатную человек добрый, неимущий, невысокородный, понявший всё человеческое горе и самую злую нужду.
Потом атаман позвал есаула и велел ему убить знахаря и всех, кто будет хоронить атамана. Потом он позвал сына и приказал ему убить есаула после того, как тот убьёт знахаря, а убив есаула, самому умереть на вершине кургана, заколов себя кинжалом.
Так всё и было сделано. В смертной схватке с боярской дружиной атамана убили. Знахарь похоронил атамана и закопал с ним его оружие, и деньги, и Книгу Печатную в кургане у Лебяжьего озера и заколдовал могилу. Есаул убил знахаря, атаманский сын убил есаула и сам закололся на вершине кургана…»
С тех пор каждый год в пасхальный день, когда стемнеет, зажигается будто бы на кургане яркое пламя, а ветер разносит волшебный вечерний звон, исходящий из-под земли.

4

Царская Грамота, в которой писано, что все земли в округе переходят во владение двориковских мужиков, пропала. Может быть, она сгорела во время бесчисленных пожаров, истреблявших село, может быть, как думали старики, её украли бары. Некоторые доказывали, что Грамоты вовсе и не было: всё это, мол, сказки.
Даже близко к описываемой поре находились люди, которые свято верили, что Грамота будет найдена. Не сомневались они и в том, что некий человече вызволит из атаманской могилы Книгу Печатную.
Тогда соберут мужики на пашне Полевой Суд, позовут на него князей, и эти справедливые люди признают за Грамотой и Книгой Печатной всю их силу; а земля, отобранная у мужиков царицей Катериной и отданная господам Улусовым, снова вернётся к тому, кому принадлежала извечно.
Какой-то далёкий отзвук о вольном народном вече слышался в этом предании о Полевом Суде. И хотя к тому времени уже давным-давно вывелись князья Астраханские, Рязанские, Владимирские, Новгородские, Тверские, Казанские и прочие, зыбкие воспоминания о тех днях сохранились в народной памяти.
Оно так уж повелось: чем бы человеку ни тешиться, лишь бы светлело что-то впереди!

5

И вдруг Грамота нашлась.
Года через три после объявления воли двориковский поп Никифор, роясь в улусовском архиве, наткнулся на бумажный свиток времён Тишайшего царя; в нём упоминалось некое сельцо Дворики.
Поп бумагу из барского архива унёс и показал некоторым двориковским старикам.
Хотя к тем дням в Тамбовской губернии было с десяток сёл, называемых Двориками, старики приговорили, что всё написанное в Грамоте о земле и правах относится к их Дворикам. Они с трепетом приняли от попа древний свиток, отслужили молебен и снова водворили Грамоту за образ Покрова Божьей Матери. Однако даже этим наивным людям было ясно, что полуистлевшая грамота, в которой с трудом можно было разобрать несколько слов, не имеет силы; она нуждалась в подтверждении. Подтверждение находилось в Книге Печатной – стало быть, надо добыть её и, благословясь, созвать Полевой Суд.
Находились в селе храбрецы, не раз пытались раскопать курган. Но всегда случалось что-нибудь такое, что пугало искателей Книги Печатной. То вдруг появится белый баран с чёрными глазами, то нагрянет гроза и курган как бы затрясётся, то под землёй раздастся колокольный звон.
– Стало быть, не те люди берутся за дело, – решали старики.
Повезло сельскому пастуху, человеку смиренному и тихому: роя невдалеке от кургана ямку для костра, он извлёк из земли изъеденный ржавчиной кинжал.
Весть о находке стала известна всему селу, и старики порешили, что именно этим кинжалом зарезался атаманский сын. Они уговаривали пастуха попытать счастья и тронуть курган. Пастух отказался: он не считал себя достаточно подготовленным к тому, чтобы одолеть атаманское заклятье. Им, мол, должон быть человек святой, беспорочной жизни. А такого пока не находилось.

6

Между тем время шло, а милости насчёт большой воли царь не объявлял. Покупать землю в вечность могли только богатеи. Цены на неё росли каждый год: за двадцать лет с девятнадцати рублей за десятину цена поднялась до шестидесяти рублей. Худородные наделы между тем тощали, и если при дедах с десятины снимали пятьдесят пудов ржи, то внуки не снимали и сорока.
Была у села ещё одна беда: распри с барским управляющим из-за отрезков, из-за потрав и нарушения границ улусовских владений становились всё более жестокими.
Много раз на сходках умные люди уговаривали мир купить отрезки. Наконец, доведённые до крайности, мужики дали согласие.
Однако к тому времени и Улусов оценил всю драгоценность отрезков, понял, что, владея ими, он может делать с Двориками всё, что его душе угодно. Управляющему был отдан приказ: отрезки не продавать.
Село приуныло, а Улусов похвалялся перед соседями:
– У меня двориковские мужики как караси на удочке. Я их отрезочками под самые жабры подцепил. Я их заставлю на меня работать, как они и крепостными, мерзавцы, не рабатывали!
Долго старики уговаривали барина пожалеть обчество. Поломавшись, Улусов согласился, но выставил условие: теснившие село отрезки он отдавал не за плату, а даром, и предложил мужикам ещё две тысячи десятин в вечную аренду. Взамен мужики – разумеется, речь шла о бедноте и крестьянах среднего достатка, – должны были обрабатывать остальную барскую землю и весь урожай с неё свозить в имение.
Сначала крестьяне ничего не поняли. Что-то уж слишком щедр князь-батюшка! Отрезки отдаёт даром и в аренду просит принять две тысячи десятин! Чудно… А потом уразумели. Улусов, привыкший к тому, что земля его обрабатывалась дешёвыми рабочими руками, разорялся. Вольнонаёмные рабочие стоили дорого, да и работали они кое-как. Вот он и вздумал обмануть мужиков и, отдав им ненужные отрезки, получить даровую рабочую силу и тем спасти хозяйство от окончательного разорения.
Мир, смекнув, что вместо одних кандалов на него надевают другие, отверг барское предложение. Тут-то и посыпались на Дворики бесконечные взыскания за неуважение к господской собственности. Выйдет курёнок на отрезок – штраф, проедет мужик к своему полю по барской меже – штраф, прогонит пастух стадо к водопою через барскую землю – штраф!
Мужики платили штрафы или давали подписку заплатить долг в указанный барином срок. Приходил срок, и управляющий являлся за долгами. Мужики валились ему в ноги и просили обождать. Управляющий снисходил к ним, но долг сразу вырастал вдвое. Наступало время, снова появлялся управляющий, и долг вырастал уже в четыре раза. Да к расписке ещё добавлялось, что ежели, мол, я, такой-то, не заплачу долга в срок, то и лошадь моя, и корова моя, и изба моя, и всё, что в ней сыщется, поступают за неустойку. Ежели же и того не хватит для расчёта – заплатит мир.
Приближался и этот день – управляющий передавал расписку в суд. Мужики жаловались барину, тот отсылал их к управляющему. А управляющий ладил одно: берите отрезки, две тысячи десятин в аренду за отработку и богатейте с богом!
Мужики продолжали упорствовать.
Улусов бесился от ярости. Сынок его, Никита Модестович, служил в гвардии и стоил так дорого, что денег, выколачиваемых из оставшейся земли, едва хватало на переводы в Питер.
Сам князёк был избалован привольной барской жизнью, любил покутить, каждый год ездил на целебные воды Карлсбада и шалил с тамошними дамочками, падкими на богатых русских старичков.
Он заложил и перезаложил имение, распродал леса, часть земли, а золото уплывало из рук так же быстро, как и приплывало.
И всё-таки Улусов одолел двориковских мужиков. Недоимки, долги, недороды подкосили их.
Покричав для порядка, мужики в конце концов согласились на барские условия и подписали с Модестом Петровичем договор: отрезки он отдаёт селу, мужики берут у него в вечную аренду (мир особенно нажимал на вечность аренды) две тысячи десятин за обработку остальной барской земли кругами. А это означало, что каждый хозяин обязан был обработать барину три десятины – пара, ярового, озимого: посеять, снять и засыпать хлеб в барские закрома.
Модест Петрович укатил в Карлсбад, оставив доверенность на ведение дел новому управляющему – Карлу Карловичу Фрешеру.
Фрешер принялся выколачивать из мужиков отработку с немецкой аккуратностью.

7

Забытое слово «барщина» снова появилось в обиходе двориковской голытьбы. Мужики оставляли под дождём свои скошенные хлеба, чтобы возить снопы с барских полей, оставляли невспаханной свою землю, чтобы пахать улусовскую.
Фрешер рассуждал так: если мужик, отработав на барина, как уговорено, запустит свои поля и помрёт от голода, на его место родится другой. Но прежде чем умереть, он должен обработать помещичью землю или уплатить неустойку. «Чем больше я соберу долгов, тем щедрее будет ко мне Улусов, тем чаще я буду получать наградные, тем скорее уеду в свой фатерланд и открою там большое пуговичное дело». Так рассуждал Фрешер, и мысли его не  расходились с делами.
Он жестоко взыскивал долги и неустойки. Мужикам было тяжело. Фрешер отказывался входить в их положение. Он ненавидел их всех скопом, как всё русское вообще. Подобно псу, он стоял на страже интересов Улусова, то есть своих интересов. Община должна выполнять договор с Улусовым. Если условий договора не выполнял хотя бы один из мужиков, за него отвечала вся сельская братия. Фрешер сознавал, что круговая порука – варварство, но он был уверен в том, что Россия, в отличие от милого сердцу фатерланда, есть варварская страна с варварскими обычаями, и не ему, Фрешеру, их ломать.
Долги висели над двориковскими мужиками, как громовая туча, готовая в любой момент смести их с лица земли. Но и опутанные долгами, они никак не могли отказаться от аренды – отказ от неё означал бы для них отказ от жизни.
Когда Фрешер видел, что петля грозит вот-вот оборвать жизнь «мужичья», он ослаблял петлю, чтобы потом снова затянуть её потуже.
Крестьяне ненавидели Фрешера, жаловались на него Улусову; тот раза два-три выговаривал управляющему.
В мужицкой передаче речи барина к немцу представлялись в таком виде:
– Ты бы, сукин сын, пожалел русских мужиков! Что ж ты их и по делу, и по пустякам в ничтожество низводишь, немец проклятущий? Ты соображай: мужик – он, ясно, раб. То от Господа положено со времён Адамовых, и, уповаю, до скончания веков такожде будет. Только и раба до смерти душить нельзя. Ты его, подлеца, настращаешь, а он работать начнёт из рук вон скверно. А чьи убытки? Мои или твои?
После барских нотаций Фрешер обычно собирался уходить со службы, народ в Двориках радовался, но каждый раз напрасно: немец оставался. Как барин и управляющий мирились, того никто не знал. Возможно, что и ссорились они для вида. Однако господин казался мужикам добрее окаянного немца. Сильно горевали в Двориках, когда из Карлсбада пришла весть о смерти Модеста Петровича.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.