Ведро

О таких, как Василиса, раньше говорили: сто лет в обед будет. Сто не сто, но много… А что делать? Живой в могилу не ляжешь. Жить долго хорошо, но не к чему. Из родных одна внучка осталась, и та в деревню пятый год глаз не кажет. Остальные давно померли, только её Господь никак не приберёт. На всю деревню три древних реликта. Да и деревни, почитай, нет. На дальнем конце улицы Манька свой век дотягивает. Вместе в школу ходили, потом на заработки в большой город ездили, но не прижились там… вот и доживают в деревне, которой нет. Третий – дед Тимофей. Один жених на двоих, как он сам смеётся, ходит навещать – Маньку по чётным, Василису по нечётным дням. То лампочку вкрутит, то воды натаскает, а иной раз просто так, поболтать. Заодно и столуется у них. Самому-то лень готовить. Мужики – они такие: будут сидеть на сухомятке, но щей себе не сварят.
Василиса посмотрела в отрывной календарик, что висел на стенке, – число было шестнадцатое, Тимофея можно не ждать, придётся самой лезть в погреб, картошка закончилась. Она надела телогрейку, сапоги – обувь на все случаи жизни, – повязала платок и вышла во двор. Коротко гавкнула собака. Это Мохнатка показала, что сторожит никому не нужный сарай.
– Ты чего это, Мохнатка? Не признала хозяйку? – Василиса погладила собаку и открыла дверь в сарай. Света здесь не было. А кому светить? Когда-то жили большой семьёй, чего только не бегало по двору и не мычало в сарае: корова, кролики, куры, гуси. В колхозном стаде овечки ходили. Теперь нет ни семьи, ни живности, ни сил держать хозяйство. Ей одной много ли надо? Мешок картошки, ну огурчиков солёных, капусты квашеной. К разносолам за всю жизнь не привыкла, а теперь и подавно, не укусить. Не по зубам и не по деньгам.
Василиса шагнула в сарай, посветила себе фонариком и, не глядя под ноги, пошла в темноту, к люку в погреб. За долгие годы, что жила одна, она научилась экономить силы и рассчитывать каждое движение, когда доставала из погреба картошку, соления. Чуть зазеваешься  – и останешься в погребе. Жди, когда Тимофей придёт или Манька-подружка хватится. Сначала она привязывала толстую верёвку к ручке двери, потом спускалась в погреб, тянула за собой верёвку, на конце которой болталось ведро. Затем набирала картошку в ведро, вылезала из погреба и тянула верёвку наверх. Сегодня она проделала это ловко, но захотела ещё баночку с грибами достать, да и огурчиков не мешало бы… Второй раз спустилась вниз, наполнила ведро банками, вылезла и потянула верёвку. Тут-то ведро, которое служило ей десятки лет, оплошало – не выдержало нагрузки, дно вывалилось. Банки рухнули вниз, в погреб, хорошо хоть Василиса удержалась. Она пнула ведро и расплакалась от бессилия.
– Господи! За что ты меня наказываешь? – причитала она. – Все нормальные люди давно уже с тобой разговаривают, отчёт дают, а я всё по погребам скачу.
Мохнатка подошла к ней и облизала мокрое от слёз лицо, пожалела.
Она поплакала, вроде легче стало. У женщин всегда так – боль и обида слезами исходят. Решила, что на сегодня приключений хватит.
– Вот придёт завтра Тимофей и натаскает банок из погреба, – сказала Василиса собаке.  – И тебе будку подправит. Крыша давно течёт. Хватит под порогом ютиться, если собственный дом есть.
У неё от одиночества появилась новая привычка. Она теперь со всеми разговаривала: с мышами, которые грызут что ни попадя; с ходиками – эти вечно отстают; сама с собой, если что-то вспоминалось, а рассказать некому. Иной раз и кошке приходилось выслушивать хозяйку. Всегда в доме жили только коты, с ними проблем меньше, но со временем Василиса поняла, что кошки лучше слушают. Вот и сейчас пришла домой, сварила картошку, но в тишине невкусно кушать. Она посадила перед собой кошку, налила молока в мисочку и начала жаловаться: на одиночество, на старость, на ревматизм – последнее время совсем одолел. Вспомнила о ведре, которое подвело.
– Думала, этому ведру сноса не будет. Видать, у всего есть предел, что у человека, что у железяки. Жила, росла, старилась, а оно всё при мне было. Помню, мать корову подоит, а часть молока надо в колхоз сдавать. Детей-то нас пятеро, чем кормить, если молока не будет? Голодно жили, только молоком и спасались. Вот и разбавляли его водой, чтобы себе побольше осталось. Несла, бывалоча, в ведре разбавленное молоко, тряслась как осиновый лист. Вдруг поймают, срам-то какой! Они ж там мерили жирность и на бумажке писали, чьё молоко какой жирности. Бумажка потом на стене в правлении висела. Вот однажды мать разбавила молоко, я отнесла в колхоз, а на бумажке потом написали, что молоко у Коржовых жирное. Домой неслась, от радости ног под собой не чуяла, ведром махала, а домой прибежала, кричу матери: «Лей ещё воды, наше молоко самое жирное». Вот так вот и жили…
Кошка пила молоко, наверное, внимательно слушала, но по ней было не видно.
Василиса продолжала:
– А потом ещё помню. С мужем Ванечкой, ещё когда женихались, встречались у колодца. Конспирация такая. Отец детей в строгости держал, гулять вечерами не пускал, а днём некогда, вот и придумали, что встречаться будем у колодца. Собираюсь за водой, а мать и говорит: «Что это ты, Васька, так часто за водой бегаешь? Эту ещё не испили».
А как только Ванечка сватов прислал, так я о воде и забыла, теперь это была братова обязанность. – Василиса рассмеялась, вспомнила, как брат Андрей бегал за ней с коромыслом, кричал, что не мужеское это дело – за водой ходить. О чём с девками у колодца разговаривать? – В деревне ведро – наиглавнейшая ценность: и корову подоить, и воды испить, а состарится, так картошку копали, опять же вёдрами ссыпали в мешок и считали, сколько вёдер накопали. Больше или меньше, чем в прошлом годе. Мешки-то у всех разные, а вёдра одинаковые. Вот и мерились с соседями, у кого урожай лучше. А если уж совсем никуда не гожее становилось, так не выбрасывали. Спросишь почему? А жаль было. Никогда не знаешь, как и что в хозяйстве пригодится. Вот и сегодня, думаешь, я его выбросила? Так нет, на колышек, на ограду повесила. Пущай висит, авось, пригодится. Опять же, жаль, столько всего с ним было. Помню, в войну наши быстро отступали, мы и опомниться не успели, как враги уже по деревне шли. Кто пешком, а кто на лошадях. Мадьяры – нация такая. Мы о таких и не слыхали. Это тебе не немцы. Те всё больше на мотоциклетках. А лошадей-то поить надо. Вот один мадьяр заскочил во двор, схватил ведро, что сушилось на ограде, и побежал по улице. Мать так и ахнула: где теперь ведро взять – разруха кругом. А вечером пошла к колодцу, а там вёдра со всего села валяются. Мать своё-то и взяла, приметное было: бок чуток вмятый.
Кошка закончила с молоком и сидела, гостей намывала.
– Чего это ты, Мура? Гостей нынче не будет, не старайся, не наш день.
Только проговорила, как стукнула дверь, в тёмных сенцах зашебуршало, и на пороге появился Тимофей.
– Привет, Вася. Знаю, знаю, не твой день – Манькин, но у тебя щи вкуснее, да и дело есть.
– За щами завтра приходи. Сегодня картошка в мундире.
– А с чем картошка?
– С языком. Остальное на дне погреба. Я тут маленько «управилась». Не стала тебя ждать до завтра, сама в погреб полезла. Ведро с банками тянула, а дно не выдержало, вывалилось. Огурцов не жалко, а вот ведро теперь только выбросить, да больно жаль. Как память.
– Зачем выбрасывать? Для моего дела как раз сгодится. Сейчас его приспособим, ещё послужит.
– Что за дело?
– Ты ж знаешь, я праздники люблю. Каждый день листаю календарик. Сегодня глядь, а там твои именины. Вот, принёс яблоньку – росточек тоненький. Давай посадим возле дома, а чтобы ненароком не сломила, наденем на него ведро, пусть охраняет. Урожая, может, и не дождёмся, но деревце будет расти и мир радовать.
Яблоньку сажали с радостью. Потом долго сидели на порожке, смотрели на новую жизнь, и каждый думал о своём.
Василиса: «Приедет внучка, а яблонька её встретит. Если весной, то цветами, если летом – красными яблочками. Это как привет от меня. Она догадается».
Тимофей: «Может, к Маньке пойти? Щи – они везде щи…»
Он поднялся:
– Так ты меня завтра жди. Прямо с утра. Дел много: в погребе порядок навести, дверь в сарай перекосило, подправлю. И щи… по расписанию.
Он засмеялся и пошёл со двора, а Васька осталась сидеть на крылечке. Рядом примостилась Мохнатка, на коленях мурлыкала Мура. Всякая животинка любит ласку. У неё как раз две руки: левой гладила собаку, а правой почёсывала за ушком у кошки.
– Ну что, родненькие… Не зря говорят: есть жизнь после смерти, что у человека, что у железяки. Будем жить, ждать весны… и Тимофея.

Наталия БАРАНОВА