ВЕКТОР ВИКТОРА АСТАФЬЕВА

К 100-ЛЕТИЮ

Александр БАЛТИН

1

Бесконечно-ежеминутный, становящийся ежечасным, ежедневным потом бытийно-военный ритм – с жадными вшами и тощими пацанами – существования новобранцев в лютые зимы 1942–1943 годов…
Жёсткий ритм повествования: завораживающий, втягивающий в себя так мощно, будто сам участвуешь в действе войны…
…Над всем народом надо поплакать, говорит бабушка героя, писательского альтер эго, из «Последнего поклона» – детально восстановленной хроники детства, дающей такой спектр ощущений, что, кажется, все возможные включены…
Царственна рыба…
Величественный осётр словно проплывает в огромно-пространных небесах, плавностью движений своих призывая к осветлению жизни, к изменению её под светлыми полюсами.
Оказавшись в миллиметре от смерти, герой раскается в ворохах грехов, которые наваливал в реальность…
«Царь-рыба» звучит мощным покаянным колоколом; и мир природы обретает в ней столько голосов, что заслушаешься хором.
Неожиданно звучащая «Кража»: поэма в прозе, но – пронизанная занимательностью детективного сюжета, выверенного и не отпускающего внимания.
…Разворачивается приход весны, соперничающей с морозами, и всё же входит весна, проявляется нежными своими мотивами, и так сказочно-поэтично звучит зачин повести!
«Звездопад» расскажет о первой любви, зарождающейся в недрах войны: адской, не отменяющей обыденности бытия, в том числе любовного сердечного рассвета.
А вот «Ода русскому огороду», столько веков бывшему не просто кормильцем – спасителем; ода, выписанная стройно и сочно, богато насыщенная и реалиями бытия, и густыми эмоциями…
Густая плоть астафьевской прозы!
И возвышается храм томов, возведённый им, уходит в метафизические небеса, не ветшая.

ШАРОВАЯ МОЩЬ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

1

Шукшин народный, из мужиков – сказавший за них: мычащих, чешущих затылок с бормотанием: «этого… того…»; Шукшин – любимый народом, так точно ощущавший пульс жизни, будто сам был его кровяным сгустком.
Он и был.
Он выше – как режиссёр, актёр или писатель?
Кому-то хочется перечитывать, иным пересматривать.
Чаша Шукшина слишком полна.
Хитрованы мужички, всегда себе на уме; спор с огромным попярой, какого и ножиком пырни, ничего не будет; гроздья гостей этого мира, ничем не примечательных, таких особенных.
Глыбой надвигается национальный разбойник Стенька – истово воюющий, неистово гуляющий, не давший радости стонами палачам под жуткой пыткой.
Любавины – кругами, линиями, зигзагами идущие через отведённый им сгусток истории (в истории же все живут, только осознают сие немногие).
Стружкой сосновой должен пахнуть язык Шукшина, а он – хрустальный, он – ручьевой, и от прозрачной, студёной, живой воды душу ломит так сладко, так хорошо…

2

Многих современных актёров следовало бы именовать не «народными», а «простонародными», как ряд писателей, некогда превозносимых, – «псевдонародными»; тем не менее существует подлинная, сколько бы ныне ни подвергался осмеянию этот термин, народность – прорастающая из самых глубин, из гущи и дебрей страны и витальных её возможностей, и Василий Шукшин – лучшее тому доказательство.
Все ипостаси его деятельности отмечены сим высоким знаком: и каждой было бы достаточно для величия, для того чтобы остаться в истории культуры столько, сколько она будет продолжаться; но писательская высота Шукшина – особая: она от подлинного золота речи.
Как естественно фраза любого рассказа ложится в другую! Как просто и ясно выходят из недр жизни замечательные персонажи: хитрованы и простачки, скрипящие деды и грезящие о космосе будущего мальчишки, праздные болтуны… и огромный, могутный телом поп, которого пырни ножиком – по желанию пьяного глуповатого мужичка – так поболит немного и зарастёт.
И юмор Шукшина – из деревень, от жизни, простой и необходимой, с её повседневным хлебом и подвигом ращения детей… Как срезал Глеб Капустин зарвавшегося московского интеллигента! И ничего, что философию перепутал с филологией, так даже забавней…
Простота известно хуже чего бывает, но у Шукшина – яркая ясность: будто воздух сгущается в волшебные рассказы, открывая новые и новые ипостаси жизни народной – той, каковою была в годы, отмеренные мастеру.
И – рассказ к рассказу – будто строится терем прозы, нет! Китеж всплывает из вод нынешнего дурновкусия и глупости, связей и торгашества премиями: Китеж, сияющий красками ума, юмора, доброты – а всё это проза Шукшина предлагает в избытке.
Но не только в рассказах великолепны мускулы мастерства Василия Макаровича: и «Любавины», густо замешанная история рода, возвышаются над обилием разной мелкотравчатой и толстотомной прозы; что за герои! какая великолепная гроздь характеров!
И Стенька бушует – оставшийся в веках, не прекратил ни бунта своего, ни разгула – проигравший победитель, пытаемый в конце так страшно, но смехом над палачами глумящийся, не дающий им насладиться стонами своими.
Василий Шукшин рядом с нами: вот они, тома его, на многих полках; Василий Шукшин удивляется нам – как могли дойти до такой агрессивности, эгоизма, алчности; как могли дойти до нечтения книг или чтения макулатуры, как могли стать такими…
Изменитесь! Призывают тома великолепного Шукшина.

3

Емельян Любавин крепко и цепко глядит на мир, ему знакомый, изученный до прожилок.
Как вести хозяйство, как растить многих сыновей, как держать баланс между сытостью и жизнью впроголодь – коды сии ведомы Емельяну, и он рассчитывает передать их детям.
Однако жизнь пойдёт не так, как угодно крепко посаженному в оную, пустившему в ней корни Емельяну.
Дядя и племянник Родионовы, командированные из уезда для организации в селе школы, оказываются агентами ГПУ, присланными выследить местоположение ярой, опасной, лихой банды; и события, завернувшиеся вокруг их приезда, выдёргивают, как колья из плетня, многое из привычной жизни.
…От неё вообще вскоре ничего не останется, и чья тут правда?
На чьей стороне Шукшин, мощно и размашисто дливший повествование?
Были сложности с публикацией, многие редакционные правки, цензурные купюры – и оправданность всего этого неочевидна.
Ибо самородный, могучий писательский дар Шукшина должен был разрастаться ветвисто и роскошно; ибо фразы клались с тою плотностью, с какою строили избы.
Род приходит, и род уходит, как известно из скорбной, сутулой книги Ветхого Завета, но мощь живших на земле и ведших тугое хозяйство выкорчёвыванию поддавалась с трудом.
Известно, что семьи Байкаловых, Колокольниковых, Малюгиных до сих пор живут в Сростках, и именно их представители становились прообразами героев романа.
…И возникает затем колокольно звучащий «Я пришёл дать вам волю», где размах повествования точно координируется размахом Руси, взбунтовавшейся против вековечных устоев.
Ибо настояны оные на несправедливости; и борьба с нею будет вечной, такой же, как и сама несправедливость: констатированная во все периоды человеческой истории.
Стенька – очень шукшинский герой, им любимый, им понимаемый…
Как бы ни пытали его, проигравшего, не будет стонать, только смеяться над палачами, заплечных дел умельцами.
В Шукшине самом было что-то от Стеньки, от бунта, от удальства русского; и именно это: коренное, талантливое, могучее – и придавало его книгам – в том числе двум романам – высоту и объём, силу и величие…

4

Формулу народного характера едва ли вывести, как математическую: слишком много составляющих; можно, однако, давать максимальный вариант приближения к оной – через персонажей своих…
Что и получалось у Шукшина, по страницам которого разбросано столько занятных, забавных, серьёзных, угрюмых типажей…
…Вот мающийся похмельем дед, отлёживающийся со стонами на печи, отвечающий внуку на его: «Вот и не пили бы!» – «Мал ты ещё! Должо́н я раз в месяц отметиться…»
Негатив?
Или сугубо русское отношение к яви: в том числе к алкоголю, требующемуся как примирительное средство с оной?
Вот огромный рассуждающий поп – которого если и ножиком ткнуть, как предлагает собутыльник, то: «У меня поболит и пройдёт, а тебя посадят…»
Вот персонажик из рассказа «Срезал»: уверенный в своём интеллектуальном преимуществе; такой чудной, такой жалкий…
Смесь всего: страха, страсти, неистовства, мощи, разнородных творческих сил так густо выплеснута на страницах Шукшина, что, кажется, самую суть жизни познал он: вышедший из гущи её, огней и пламени, тягот и полёта, всего, всего…

К СТОЛЕТИЮ ВЫХОДА КНИГИ А. ЧИЖЕВСКОГО «ФИЗИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА»

Расплавленный шар, чьи объёмы можно рассчитать, но никогда не представить: слишком мал человек…
Расплавленный шар гигантского формата – и крохотный, любимый всеми диск солнышка, дарящего радость и тепло: диск, чью душу не вообразить…
Знал ли что-то о ней Чижевский, мистик науки?
Веками учёные и не только – разные представители человеческой мысли (астрологи, например, чью научность сложно доказать, но нельзя отрицать деятельность, существующую на протяжении столетий), но главным образом физики, философы, социологи и историки – задумывались, тщась проникнуть мыслью в тайну влияния небесных тел на ход истории, на поведение людей, на логику кажущихся порой нелогичными земных процессов.
«Физические факторы исторического процесса» – книга А. Чижевского, вышедшая сто лет назад, – стала основой новой науки…
Гелиобиология – получив такое название, она развивается интенсивно в наше время, суля определённые плоды постижения.
О, Солнце не только звезда, ярчайшая и переполненная постоянной работой без отдыха, это важнейший фактор, определяющий ход истории…
…Вечный дервиш русской поэзии Хлебников, знавший математику – редкий факт поэтической биографии, – полагал, что события можно рассчитывать по определённой шкале.
Математическое Солнце Чижевского, выстреливая магическими протуберанцами и выдавая порою пятна, влияет активностью такого рода на события, происходящие на земле, гипнотизируя умы, подчиняя воли…
Хорошо ли это?
Есть как есть…
С периодичностью примерно в одиннадцать лет активность, наблюдаемая в оптические округлости телескопов, отражается и в мозгах людей – бурными последствиями, порою чреватыми.
Солнечные брызги, летящие в народные массы, возбуждающие нервную и интеллектуальную деятельность вождей…
Лидеров.
Тех, кто на неизвестно как работающем гребне, возносящем единицы от общей людской массы.
Отсюда рокочут революции, войны, разгромы, победы, расколы, разнообразие всего, полосующего социумы.
Чижевский был поэтом, и поэтическая струя омывала и его научные изыскания.
Помимо брожения исторических процессов с активностью Солнца он связывал и цунами, вулканическую деятельность, эпидемии.
Две тысячи лет человеческой истории тщательно проштудировал Чижевский и, найдя совпадение пиков активности Солнца с вершинами возбуждения масс и социальной неуравновешенности, сделал соответствующие выводы.
Официальная наука не признала подобных изысканий: слишком они рискованны.
Но… кто знает? Возможно, правота таинственно-мистического Чижевского, своеобразного Леонардо двадцатого века, будет подтверждена в дальнейшем?