ЗАИКАНИЕ

Рассказ

Илья ЧЕСНОКОВ

Илья Владимирович Чесноков родился в г. Чимкенте, в Казахстане. В 90-е годы публиковался в чимкентской прессе: «Своя газета», «Элитар», «Спутник молодёжи» (рисунки, афоризмы, стихотворения, статьи в рубрике «Интервью на корточках»). В 2000 году переехал с семьёй в Россию. Публикации в журналах «Ротонда» (г. Киров), «Молоко», альманахах «Земляки» (Нижний Новгород), «Парус» (Москва), «Северо-Муйские огни», «Эдита» (Германия), «Южная звезда» (Ставрополь), «Север», «Родная Кубань» (Краснодар).


Начало семидесятых годов. Августовское утро. Мне шесть с половиной лет. Я стою в полутёмном кабинете, выпрямив спину, как учила мама, и опустив руки. Шторы неплотно задёрнуты, и кажется, что кабинет разрезан лезвиями лучей на одинаковые дольки. За окнами в утреннем свечении южного солнца купается жемчужина Казахстана – город Алма-­Ата. Напротив меня за столами, выстроенными в ряд, сидят семь человек. Некоторые с усталыми, осунувшимися лицами, как будто приклеенными к головам. Почти все в очках. Кто в маленьких и круглых в золочёной оправе, а кто в больших прямоугольных в толстой роговой. Перед людьми включены настольные лампы, по-старчески сгорбленные к бумагам, лежащим на столах. Свет от ламп отражается в линзах очков, и когда люди двигают головами, эти отражения танцующими огоньками прыгают по столам, лицам и стенам.
Мне кажется это смешным, и я начинаю улыбаться. Я словно в цирке ожидаю, что вот-вот начнётся представление. Моя мама, Лидия Дмитриевна, сидит на деревянном стуле с высокой спинкой и гнутыми ножками справа от меня, выпрямив спину и положив руки на колени. Её новая маленькая сумочка с металлической застёжкой сверху висит на плече. Мама ждёт, что скажут нам эти люди. «Семеро против двоих. Нечестно», – мелькнула у меня мысль. Воздух в комнате тяжёлый, как и взгляд над толстой оправой мужчины, сидящего в самом центре, напротив меня.
Этот мужчина громко откашлялся, и все остальные тут же начали шелестеть бумагами, лежащими перед ними. Отблески света запрыгали по лицам. Я сразу понял, что мужчина с тяжёлым взглядом, который сидел напротив меня, – это главный. Этот главный посмотрел на меня, поправил очки мизинцем и, кашлянув ещё раз в кулак, басовито обронил в тишину:
– Ну так что у нас с заиканием?
Мама поднялась со стула и, поправляя причёску, произнесла:
– Вот, заикается сын сильно. Мы у себя в Чимкенте обошли многих логопедов. С Илю­шей были проведены занятия, но результата нет. Вот теперь по направлению к вам на консилиум приехали.
– Понятно, – пробасил мужчина, постукивая карандашом по столу, и, поглядывая на наручные часы, добавил:
– Ну что, коллеги, послушаем мальчика?
Блики света пробежались по кивающим головам.
– Расскажите нам о себе, молодой человек, – старушечьим женским голосом проскрипел член комиссии с левой стороны, которого еле видно было за плафоном лампы. Я посмотрел в сторону этого голоса и заметил только огромные очки, залитые светом. Под ними ярко накрашенные губы, раскинутые на половину лица, и, уже ниже, морщинистые кисти рук с кольцами на пальцах, которые нервно подёргивались в какой‑то неведомый такт. Кольца поблёскивали, разбрызгивая вокруг лучи.
Я выпрямился и начал:
– М-м-меня зо-зо-зовут Илья. Я ско-ско-скоро по-по-пойду в шо-шо-школу. Я уже у-у-умею чита-та-та-читать и счи-счи-считать.
– Достаточно, хорошо, – раздался тоненький голосок девушки с правой стороны.
Она, как школьница на уроке, подняла руку, чтобы ей дали возможность высказаться:
– Я думаю, что здесь всё понятно, товарищи. В данном случае мы наблюдаем логоневроз второй степени.
За столами лёгкой волной вспорхнули короткие реплики. Члены комиссии дружно опустили головы. Листы бумаги стали покрываться узорами слов, складывающимися в орнаменты научных предложений.
– А что, Илюша, ты можешь нам прочитать? Ты что‑нибудь приготовил наизусть? – пробасил главный, вглядываясь в моё лицо.
Мама снова приподнялась:
– Илюша любит читать стихи наизусть. Он сейчас прочитает некоторые свои любимые стихотворения. Он и спеть может.
Я стою, молчу и не знаю, на кого смотреть, когда читать начну. Решил смотреть на главного.
Я выпрямился, как репетировали дома, приподнял подбородок и, закинув руки за спину, во весь голос начал:

– Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему как мавзолей земля –
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков.

Я заметил, как члены комиссии оживились, выпрямились и приготовились внимательно слушать дальше.
Неожиданно по столу звонко забарабанил карандаш так, словно это маленький человечек выбивает на столе чечётку крохотными туфельками:
– Хорошо, хорошо, достаточно! – пробасил главный. Члены комиссии оживились и продолжили писать.
– Нет, нет, почему же? Очень даже ничего, – задорным голосом сказала девушка.
Она встала и, покачиваясь на высоких каблуках, подошла к главному. Передала ему лист бумаги. Тот прочитал, кивнул и, тыча в мою сторону карандашом, словно перед ним стояла группа детей и он выбирал именно меня, сказал:
– Продолжайте, молодой человек. Что у вас ещё приготовлено?
Я подумал, что ему было плохо слышно, и, набрав побольше воздуха и расставив ноги пошире, продолжил:
– Александр Твардовский.

В пилотке мальчик босоногий
С худым заплечным узелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.

Вновь меня перебил карандаш:
– Отлично, отлично. Мне всё понятно. Пока хватит.
Но слева густо накрашенные губы нараспев произнесли:
– Уважаемые коллеги, я думаю, что выражу коллективное мнение и попрошу молодого человека ещё почитать. Я вижу в данном случае полное отсутствие каких‑либо симптомов речевого судорожного синдрома.
Кто‑то из комиссии подошёл к окну и, отдёрнув шторы, открыл его настежь. В кабинет ворвался свежий утренний ветерок. За моей спиной распахнулась от сквозняка дверь. Ветерок взлохматил причёски членов комиссии, сорвал со столов листы и раскидал по полу. Консилиум продолжил свою работу как ни в чём не бывало. Лучики света, отражаясь в очках, вновь ожили, перебегая от одного к другому. Появились улыбки. Сквозь перешёптывание и шелест бумаги я расслышал: «да, да», «неплохо», «согласен», «интересно», «такой случай», «и такое бывает».
Главный, устало взглянув на часы, обратился к маме:
– Извините, а что, у вашего сына только военный репертуар?
– Нет, не только. Просто Илюша любит военную тему и вообще хочет стать военным, когда вырастет. Он и спеть может.
– Ну хорошо. Пусть ещё другое что‑нибудь почитает. То, что выучил. А потом уж пусть и споёт, если вы так хотите.
Мама повернулась ко мне:
– Давай, сынок.
Я уже слегка раскраснелся и, представляя, что на сцене, набрал побольше воздуха и почти закричал:

– Над могилой в тихом парке
Расцвели тюльпаны ярко.
Вечно тут огонь горит,
Тут солдат советский спит.

Мы склонились низко-­низко
У подножья обелиска,
Наш венок расцвёл на нём
Жарким, пламенным огнём.

Мой звонкий голос пружинисто ударялся о стены и потолок, вонзался в пол и вновь подскакивал вверх. И вдруг неожиданно для меня главный быстро отодвинул стул и встал. Я замолчал. «Сейчас ругаться будет», – подумал я и взглянул на маму. Мама сидела неподвижно с белым лицом. Слышно было, как за окном щебечут птицы, стучат каблуки спешащих людей, сигналят машины. Через несколько секунд все члены комиссии начали улыбаться и что‑то быстро писать, передавая главному бумаги. После некоторой паузы главный, прочитав переданные ему записи, взглянул на маму и спросил:
– Уважаемая, вы зачем вообще привезли к нам ребёнка? Он прекрасно читает стихи. Никаких серьёзных проблем с заиканием у него нет.
Мама поднялась со стула:
– Может, как‑то ещё проверите? Зря, что ли, мы ехали? Не в Москву же нам отправляться. Меня с работы отпустили всего на два дня.
– Хорошо.
– Пусть споёт, раз так хотел, – кто‑то выкрикнул из-за стола.
– Спой, сынок.
– Как обычно? – шепнул я маме.
– Твою любимую, – подмигнула она.
Я сделал шаг вперёд и, разведя руки в стороны, запел:

– Ой, мороз, моро-о-о-оз! Не-е-е морозь меня-а-а.
Не моро-о-озь меня-а-а-а, моего коня-а-а-а.
Не морозь меня-а-а-а, моего коня-а-а-а…

Послышался дружный смех и аплодисменты. Кто‑то включил в кабинете свет. Над нами зажглась круглая люстра с десятками ярких лампочек. Я смог наконец‑таки увидеть огромный кабинет и людей за столами. Члены комиссии, вытирая слёзы, вполголоса подхватили:

– Моего коня, белогривого,
У меня жена, ох, ревнивая…

Мама влилась в единый хор, а я растерялся и замолчал. Щёки мои запылали, и я почувствовал себя каким‑то огромным и знаменитым. Песня неслась уже без меня. В кабинет стали заглядывать любопытные. Председатель поднял руку, и все разом замолчали. Придав лицу серьёзный и деловитый вид, он обратился к маме:
– Всё у вас будет нормально. Пусть ваш сын чаще поёт и читает вслух стихотворения. И заикание постепенно пройдёт.
В мою память надолго врезалось его «пусть почаще поёт». Мама поблагодарила всю комиссию за работу. Потом подошла и каждому пожала руку: «Спасибо». Девушка на высоких каблуках сказала:
– Лидия Дмитриевна, вы можете посидеть в коридоре и подождать. Мы вас вызовем и выдадим на руки заключение обследования.
Мы вышли в коридор и сели на узенький длинный диванчик.
Я взял маму за руку:
– Мам, я хочу на-на-на улицу. Здесь ды-ды-дышать не-не-нечем.
– Хорошо, сынок, выйди. Посиди там на скамейке. Никуда не уходи. Сиди и жди меня. Мы, как только получим документы, сразу поедем домой. Кепку свою не забудь.
Пока мы были на консилиуме, по городу пробежался короткий летний дождь. Скамейка была мокрая, и я сел у входа на ступеньки под навесом. Рядом положил кепку. В мелких лужах барахтались воробьи. Люди нескончаемым потоком двигались в разных направлениях. Город жил своей жизнью. Моё волнение прошло, и на душе было спокойно. Из головы не выходило «…почаще поёт», и я потихоньку запел:
– Ой, мороз, мороз…
Я закрыл глаза и представил себя в кабинете перед комиссией. Я пел только те слова песни, что слышал дома, когда приходили гости. Вот их я и пел, повторяя одно и то же. Вдруг через пару минут я услышал звон монет. Я открыл глаза и увидел в кепке несколько копеек. Никого рядом не было. Люди как шли по своим делам, так и продолжали идти. Я начал петь чуть громче, не закрывая глаза. Ко мне подошла молодая женщина с высокой причёской. На поводке она держала таксу. Женщина пристально посмотрела на меня и улыбнулась. Такса же отвлеклась на воробьёв. Открыв сумочку, женщина достала несколько монет и, нагнувшись, аккуратно положила их в кепку со словами:
– Молодец. Хорошо получается.
Я в ответ улыбнулся, и моё настроение улучшилось. Люди заходили в двери и выходили, а я продолжил петь, но уже стоя. Прохожие награждали меня за пение мелочью и улыбками. Кто‑то швырял монеты не останавливаясь. Некоторые долго копались в кошельках, постоянно оглядываясь на меня, как бы рассуждая: «стоит давать или не стоит». Другие, порывшись в карманах, так и уходили, ничего не оставив. А я пел всё громче и громче. Я старался, как артист. Вытягивал вперёд руки, делая серьёзное лицо. Время летело очень быстро, а мама всё не выходила из здания. В кепке монеты уже лежали горкой. А сверху кто‑то бросил бумажный руб­ль. Я быстро засунул его в карман.
Недалеко от меня у поворота стояла тележка-­лоток «Балмұздақ» , с которой молодая продавщица продавала мороженое:
– Покупаем мороженое! Холодное мороженое! Есть свежесть и вкус в моём пломбире. Это лучше, чем деньги транжирить в тире.
Каждый продавец проявлял свою изобретательность, чтобы быстрее продать товар. Тем более такой особенный, как мороженое.
Продавщица явно нервничала. Товар шёл не так бойко, как ей бы хотелось. Таких тележек с мороженым было много. Дневной план нужно было выполнять.
Услышав моё «Ой, мороз, мороз…», мороженщица на мгновение замолчала. Потом подкатила свою тележку ближе ко мне, продолжая зазывать покупателей. И у нас получился импровизированный дуэт:
– Ой, мороз, мороз! Не морозь меня…
– Покупаем холодный пломбир. Мороз донесёте до своих квартир!
– Не морозь меня, моего коня.
– Детям вкусно. Взрослым полезно. Тем, кто поправился, особо известно.
Мы друг другу не мешали. Прохожие сначала, остановившись возле меня, слушали песню про мороз, кидали мелочь и тут же попадали под влияние звонкоголосой продавщицы. Довольны были все. Продавщица повернулась ко мне и подмигнула.
В этот момент я заметил милиционера, появившегося из-за угла. Это был худой высокий пожилой мужчина с висячими седыми усами. Милицейская фуражка смешно торчала на его дынеобразной голове. Галстук от жары был приспущен. Он подошёл ко мне и, поглаживая усы, спросил:
– Ты откуда, мальчик?
– Из Ч-ч-чимк-к-к-кента.
– А здесь что делаешь?
– Ма-а-а-аму жду.
Увидев в кепке мелочь, он усмехнулся:
– Неплохо ты маму ждёшь. Зря времени не теряешь.
Продавщица, увидев милиционера, крикнула:
– Товарищ милиционер, это хороший мальчик. Он мне мороженое помогает продавать.
Тот, не отрывая от меня взгляда, ответил:
– А вас я пока не спрашиваю, товарищ продавец. С вами мы позже проведём беседу. Так где же твоя мама?
– Она се-се-сейчас пэ-пэ-придёт, – ответил я.
Тут неожиданно с другой стороны подошёл второй милиционер. Полная противоположность первого. Низкий, молодой и прыщавый:
– Что здесь происходит, товарищ сержант?
– Да вот, уже из Чимкента в столицу приезжают попрошайничать целыми семьями. Мать этого мальца где‑то рядом промышляет. Надо найти её. И продавщицу уже к себе в шайку притянули. Ты понял, Абай, как они организованно действуют? Пока пацан отвлекает кабацкой-­рюмочной песенкой, мамаша дела делает, а продавщица зубы заговаривает. Вернее сказать, замораживает. Вызывай наряд. Брать будем. Мне к пенсии премия не помешает.
И в это мгновенье я увидел маму, которая быстро спустилась по ступенькам и подошла к нам:
– Здравствуйте, – обратилась она к милиционерам.
– Здравствуйте. Это ваш ребёнок?
– Да, а что произошло?
– Вот вы нам в отделении и расскажите, что здесь произошло!
– В каком отделении? Я вас не понимаю, – с тревогой она посмотрела мне в глаза. – Мы с сыном были на обследовании в гороно  на консилиуме по направлению. У меня все документы на руках. Задержалась немного. Долго не выписывали документы. Людей много.
Мама достала из сумочки сложенные документы обследования, свой паспорт и передала их милиционеру.
– Так, так, Лидия Дмитриевна. Непорядочек. Почему ребёнка оставляете одного на длительное время? А вдруг что случится? А вдруг у него плохой человек деньги отнимет? Хотя, – он поднял мою кепку с мелочью, – в нашем случае всё как раз наоборот.
Уши мои запылали, как костёр. Я опустил голову и молчал. Мама взяла кепку из рук сержанта и сунула мне её в руки. Нагнулась ко мне:
– Это что? Это откуда?
Не дождавшись ответа, она повернулась к милиционеру:
– Вы извините, товарищ милиционер, он не специально ведь. Нам на консилиуме сказали: надо чаще петь, чтобы прошло заикание. Вот он и решил петь где попало.
– Улицы нашей столицы – это не где попало. Здесь должны быть всегда порядок и дисциплина. Ладно. Когда вы возвращаетесь в Чимкент?
– Через два часа. Мы уже билеты купили на автобус.
– Хорошо, но чтобы это больше не повторилось. Счастливого пути.
Милиционеры сделали под козырёк и ушли, а мы с мамой подошли к мороженщице.
– Нам два, пожалуйста, – сказала мама и протянула продавщице деньги.
– Не надо, – улыбаясь ответила та. – Ваш сын помог мне план выполнить сегодня. Всю улицу чуть не заморозил, пока пел. Угощайтесь. Как раз последние два остались.
Мы взяли пломбир и поехали на вокзал. При каждом шаге я слушал, как дружно позвякивают монетки в кармане.
– Мам, а да-да-давай, когда па-па-приедем, купим на все пе-пе-пе-песенные деньги мо-о-о-мороженого. И па-па-папу уго-го-гостим.
– Хорошо, сынок.
– А можно я в а-а-а-автобусе на-на-ачну петь? – спросил я, сжимая в кармане руб­ль.
Мама улыбнулась и взяла меня за руку:
– Не отставай уж, Робертино Лоретти ты мой.
В этом году меня, по причине сильного заикания, в первый класс так и не взяли. Я ещё год радовал детей и воспитателей садика пением и стихами. В сентябре папа записал меня в вокальный кружок при Дворце пионеров, который располагался в Никольской церкви в Пионерском парке. На мелочь, как мы и хотели, купили себе и папе мороженое, а бумажный руб­ль родители посоветовали положить в копилку.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.