Женский космос

Александр БАЛТИН

1

Острослов и драматургический гений Бернард Шоу, услышав русские песни в исполнении А. Неждановой, воскликнул: «Я понимаю теперь, зачем мне природа дала дожить до таких лет…»
Алхимический бархат и такое же, почти волшебное злато совмещались в голосовых возможностях певицы, давая ощущение прикосновения к небу…
Искусство бельканто – сложное, требующее и развитой души, и соответствующего интеллекта,  – уникально, ибо связано с вибрациями мира: с биением сердца Вселенной.
Константин Станиславский приветствовал Антонину Нежданову торжественно, словами, мера которых показывала восторг великого реформатора сцены.
Она происходила из села, из семьи сельских учителей, подтверждая собой метафизический тезис о дыхании духа… Вольное дыхание Не­ждановой отражало тайны космоса.
В детстве пела в церковных хорах, позже обучалась игре на фортепьяно. Пела на любительских вечерах, в благотворительных концертах, училась в консерватории.
…Нежная и несчастная Джильда из «Риголетто»: могущественный, оттеночно-нюансированный, бесконечный голос Неждановой, высшего накала достигавший в русских операх: «Жизни за царя», «Царской невесте».
Людмила и Царица ночи из «Волшебной ночи» совершенно непохожи, хотя величественны каждая в своей мере.
Лучевая сила неждановского голоса благотворно воздействовала на души поколений.
…Нежная Снегурочка и эпохальная Эльза из «Лоэнгрина»: совмещение несовместимого, демонстрация бесконечных возможностей.
Её голос был прозрачен, верность интонации сочеталась с непревзойдённой техникой колоратуры.
Все регистры звучали, и виртуозность исполнения играла гранями. Играет и ныне – даже в записях ощущается величие Неждановой.

2

«Унесённые ветром» будут бушевать в пространстве времён, собирая сначала читателей, потом зрителей; и Вивьен Ли, воплотившая на экране великолепную Скарлетт, настолько отвечала зрительским чаяниям, что восторгам не было предела…
Восторги вообще сопровождали её жизнь: жизнь блистательной актрисы – с совершенным лицом, с улыбкой, от которой исходили лучики очарования.
…Бланш Дюбуа, которую переедет «Трамвай “Желание”», совершенно противоположна Скарлетт: тут излом, сплошной психологический зигзаг – неудавшейся жизни, отчаяния, берущего за горло. И разве спасёт вечно льющийся у Теннеси Уильямса алкоголь?
Но роль, введённая в реальность Ли, завораживала, требуя и сострадания, и уважения – всего сразу, заставляя сопоставлять со своим опытом, полученным от гирлянд лет, и… просто плакать.
Вивьен Ли родилась в Индии, отец был кавалерийским офицером; то, что воспринимается европейцем экзотикой, окружало её с ранних лет.
Но училась уже в Европе и об актёрстве мечтала с детства, а родители, чувствуя потенциал дочери (а может, просто любя), оказывали ей поддержку: отец помогал поступить в Королевскую академию драматических искусств, мать нежно сопровождала дочь улыбкою… словом…
Тепло любви исходило от многих ролей Ли, ибо много его получено было в детстве и юности.
Первый спектакль – «Маска добродетели» – получил хорошие отзывы, дальше последовали интервью, появилась известность.
…Лоуренс Оливье, встреча с которым определила жизнь – жизнь, словно поднимавшую и поднимавшую актрису вверх: выше, выше…
Софиты, лучи славы, бесконечность пьянящего успеха…
…Своеобразная Анна Каренина – не русская совершенно, но выразительная по-своему – и не могла быть русской: иной мир, трактующий отечественные бездны, понимает их слишком по-своему.
«Корабль дураков» – последняя работа в кино – узлы и углы драматических изломов.
…И продолжает бушевать сильная Скарлетт, и снова пьёт и плачет романтическая Бланш Дюбуа, ожидая новые поколения зрителей, чтобы войти в их сердца навсегда.

3

Сладкая реальность…
Весна вливается в неё новыми вариантами цветения, и хоть повторяются они из года в год, есть особая неповторимость в настоящей сладости, поэтому:
И снова на улицах наших лукавый
Апрель-цветоносец поёт,
И веет зелёной весенней отравой,
Которая слаще, чем мёд.
(пер. А. Ахматовой)
Однако Елисавета Багряна строила своё поэтическое пространство на контрастах, поскольку действительность слишком амбивалентна:

Но в комнате этой и душно, и тесно
За крепко закрытым окном,
А то, что скажу я, так было чудесно,
Что мнится не явью, а сном.
(пер. А. Ахматовой)

Текучая реальность – её зыбкость, её… до некоторой степени условность – становилась тем объектом, который пристрастно рассматривала Багряна и, пропуская через фильтры собственного дарования то, что можно пропустить, творила свои поэтические перлы.
«Мудрость», сформулированная в одно­имённом стихотворении, играет специфически поэтическими оттенками, отчасти завораживая, отчасти утверждая величие поэтической песни:

Ты к ней иди, меня же – прокляни,
Я и любить, как нужно, не умею…
Меня полёт снежинок опьянит,
Я новой песней всю печаль рассею.
(пер. А. Ахматовой)

Впрочем, ключевым здесь кажется эпитет «новой»: ибо песня и должна быть нова, и Багряна, совмещая мудрость и лиризм, доказывала это.
Окончив среднюю школу в Софии, Багряна в течение года работала сельской учительницей, и, очевидно, непосредственный опыт жизни болгарской деревни и сельских женщин обогатил её мировосприятие.
Багряна была новатором: пёстрый космос женских переживаний, все оттенки женской психологии вводились ею в поэтическое повествование щедро и ярко.
Звёздочки загорались… Прожилки тьмы слоились, но свет опровергал их.
Возникают глобальные мотивы, и за полотнищами вихря мелькают вопросы вечные, столь же таинственные, сколь и не имеющие ответов:

Могучий вихрь – тревоги грозный знак.
Какие эта ночь таит виденья, –
И тополя зачем взметнулись так!..
О, что за крики, вопли и моленья!
Умолкнет и опять застонет мрак.
Не рвётся ль чья-нибудь душа из мира?
Зачем нам лес грозит, как злобный враг,
И Орион сверкает, как секира?
(пер. А. Ахматовой)

Совершенная форма её стихов гармонизирует сознание: сколь бы ни рвались условные и реальные вихри.
Её пейзаж психологичен:

Лес как в сказке стоит, но ещё золотей
и румяней.
Птицы смолкли давно, даже ветер
в листах не шумит.
Бодро путь тот бежит, но и он
растворится в тумане,
По нему вереница теней одиноко
и мрачно скользит.
(пер. А. Ахматовой)

Международные классические традиции прорастают в стих: то тень Ленау мелькнёт, то вечно скорбный Леопарди благосклонно улыбнётся…
И музыка Багряны была того рода, что побеждает любые времена, предлагая поэзию именно как меру гармонии, способную улучшать мир.

4

«Чайка» и «Царь Фёдор Иоаннович» – что между ними общего?
На репетициях легендарного театра происходили первые встречи Чехова и Ольги Книппер, завершившиеся своеобразным супружеством…
Голос, благородство, задушевность – Книппер чаровала: и в жизни, и в недрах театральной игры.
Родившись в семье инженера-технолога, окончив частную гимназию, она жила барышней: довольно длительное время отец запрещал заниматься ей театром, однако природное дарование и судьба победили отцовскую волю.
Поступить в студию к Александру Ленскому ей не удалось, но была принята в Московское императорское театральное училище, из какого, впрочем, отчислили… Трудно порой разглядеть подлинность дарования.
Первая из актрис, сумевшая передать особенности «чеховских» женщин, Книппер обладала той мерой обаяния, в которой словно растворялись Маша, и Аркадина, и Сарра, оставаясь при этом каждая индивидуальностью.
Раневская не понимает, что происходит, не принимает данности, оставаясь в прекрасном мире собственных иллюзий. Ничего не изменится…
Всё давно изменилось: вишнёвый сад срубают, жизнь набирает непонятные обороты. Растерянность, элегичность, нежность – всё вместе; и великолепная Раневская-Книппер уходит в галерею театральной классики.
А вот – Гертруда: напряжённая, не ведающая, чего ждать в следующий момент…
Книппер были доступны разноплановые роли: заострённость трагизма оттенялась лиричностью, и тонкие голосовые модуляции позволяли передавать самое тонкое, душевное…
И роли она создавала нетленные, как тексты…

5

Некогда широко пропагандировалась в СССР, не меньше, вероятно, чем в Восточной Германии. После крушения советской империи была забыта…
Впрочем, однозначно утверждать сложно: что значит забыта? Книги её можно найти, а широкого резонанса литература больше не имеет вообще…
Структуры её текста были непросты, что особенно наглядно явствует из романа «Седьмой крест», где действующих персонажей так много и взаимоотношения их достаточно сложны: посверкивают многими туго сплетаемыми нитями…
Концентрационный лагерь и не предоставит простого материала; и люди – загнанные звери – не лучший вариант человека.
Без вины…
Метафизическая вина, о которой говорят богословы, Зегерс не рассматривалась; ею рассматривалось поведение людей в особых условиях: пепел предательства, стучащий в сердца и посыпающий главы; люди, не приютившие у себя беглеца, могут ли быть осуждены?
Страх владеет всеми, и осудить могли бы лишь те, кто повёл себя в этом случае иначе.
Зегерс произвела яркое художественное исследование человека; и, собственно, пафос отрицания фашизма сделал из неё писательницу с огнём и перцем, противостоящую, не желающую мириться с тем, что произошло.
Её арестовывало гестапо, её книги сжигали, она уходит в вынужденную эмиграцию…
Сила огня бушевала в ней… Её известность была логична. Она осталась, впрочем, определённая известность: «Седьмой крест» давит сознание и ныне…

6

Жизнеутверждающий, романтичный, приподнятый характер её поэзии способствовал широкому национальному признанию: Десанка Максимович для сербов – как Ахматова и Цветаева в одном лице.
Но вдруг:

Не смейте меня призывать –
Ни криком с холма,
Где волки воют,
Ни звоном церковным,
Ни поминальной запиской…
Не смейте меня беспокоить
В моём покое великом.

Не смейте меня спрашивать
Ни о бескрайних
Новых мирах,
Ни о том, какой звезды очередь
Обратиться в прах.
(пер. А. Балтина)

Становится страшно – от метафизического напора, от немыслимой космической силы и человеческой малости, вечно стремящейся обратиться к ней, немыслимой, чтобы понять хоть что-то…
Поэзия Максимович работала на контрастах, как контрастными были и формы, в которые отливались слова: строгие чеканные сонеты чередовались с вольно распущенными цветами верлибров.
Глубина проникновения в человеческое устройство часто окрашивала поэзию Максимович, с краткостью, умевшей давать широкие панорамы:

Навстречу мне идёт герой надменный,
Весь в облаке холодного покоя.
На это глянет… после на другое…
На чём бы взгляд остановить манерный?

Собой доволен – это несомненно,
Быть может, видит время золотое?
Богат, небось, – вот всё, чего он стоит:
Считает, верно, славу неизменной.
(пер. А. Балтина)

Внешне её жизнь бессобытийна и академична: она много училась: Белградский университет сменила Сорбонна, где поэт защищает диссертацию о Жанне д’Арк; затем – публикации, публикации, всенародное признание, приходящее после Второй мировой…
Максимович, зная русский, переводила русскую поэзию… Мелодия и ритм, вытекающие из напевной природы сербского языка, составляют основу её поэзии: различные мелодии варьируются, используя всё богатство национального звукоряда; богатая, живописно-пластическая речь лишена какой бы то ни было усложнённости, иногда возникают культурологические аллюзии:

Ворон каркнул: «Никогда!»
И сычи за ним: «О, да!»
Повторило пепелище,
И заросшее кладбище,
И осенняя вода
Миллион раз повторила
Шумом ливня: «Никогда».
(пер. А. Балтина)

Ей при жизни поставили памятник: она негодовала, но её убедили, что это памятник поэзии с лицом Десанки Максимович.
Ей выпала редкая радость богатого прижизненного признания.
Но и смерть ничего не изменила: она по-прежнему любима своим народом и известна в мире.

7

Автопортрет Брейгеля мощно и жёстко сделан, настолько, что ассоциативные обезьяны (мозг похож на них) резко, зигзагами живых молний вписываются в пространство, используя недра стихотворения Шимборской «Две обезьяны Брейгеля»:

Таков мой вечный экзаменационный сон:
в окне сидят две обезьяны, скованные
цепью,
а за окном
плещется море и порхает небо.
Сдаю историю людей.
Плету и заикаюсь.
Глядит с иронией одна из обезьян,
другая как бы спит в оцепененье,
когда же на вопрос молчу, замявшись, я,
она подсказывает мне
тихим позвякиваньем цепи.
(пер. Н. Астафьева)

Поэзия Виславы Шимборской строится сгустками ассоциаций: они сплетаются в орнаменты, играя оттенками мысли, они переливаются сочными красками, касаясь онтологии ощущений: шероховатых, гладких, сложно организованных.
Она сочиняла стихи с детства: смешные, шуточные, и отец давал дочери монетку – за стихотворение…

Во сне
я рисую, как Вермеер ван Дельфт.
Бегло говорю по-гречески,
и не только с живыми.
И вожу машину,
которая мне послушна.
Я способна
написать великие поэмы.
Я слышу голоса
не хуже настоящих святых.
Вы удивились бы –
я изумительно играю на рояле.
(пер. В. Коркия)

Верлибр логичен: с серебряных ветвей его осыпаются драгоценные звёзды мысли.
Или иглы инея: поэтического инея, колющего сознание немногих, однако число их всё-таки достаточно для возникновения широкой известности, нужной, в конце концов, ради того, чтобы качественное стало распространено.
Поэтика исповеди многое определяла в симфонических и сонатных построениях Шимборской. Рефлексия играла не меньшую роль.
Её поэзия живописна: впрочем, и графика Шимборской точна и тонко сделана…
Рисунок тушью подразумевает тотальную чёткость, отступление от которой чревато.
Так закручивается ветер ностальгии по другому пространству, должному быть отличным от нашего…
Пространство Шимборской глубоко и насыщенно: бытовые образы вплетаются в бытийные, и колышутся кроны метафизических древес, играя суммами словесно-музыкальных листьев.

8

Глубокая тайна мерцает за её стихами…
Она мерцает даже тогда, когда речь идёт о чердаке, об обыденности, которой нет, ибо свечение поэзии Марии Петровых противоречит заурядности, срединности, требуя и читателя такого же – способного к тончайшим душевным вибрациям:

А на чердак – попытайся один!
Здесь тишина всеобъемлющей пыли,
Сумрак, осевший среди паутин,
Там, где когда-то его позабыли.

От раскалённых горячечных крыш
Сладко и тошно душе до отказа.
Спит на стропилах летучая мышь,
Дремлет средь хлама садовая ваза.

Ваза разбита: но вижу на ней,
Не отводя восхищённого взгляда, –
Шествие полуодетых людей
С тяжкими гроздьями винограда.

Гул глубокого голоса… и гроздья винограда, кажется, ложатся в ладонь…
Шмель, издающий великолепные звуки, становится мимолётным персонажем стихотворения, осмысливающего природу поэтического дара, его неожиданность для самого поэта:

А ритмы, а рифмы неведомо откуда
Мне под руку лезут, и нету отбоя.
Звенит в голове от шмелиного гуда.
Как спьяну, могу говорить про любое.
О чём же? О жизни, что длилась напрасно?
Не надо. Об этом уже надоело.
Уже надоело? Ну вот и прекрасно,
Я тоже о ней говорить не хотела.

В поэзии Петровых жила скорбь – густая, медоточивая… сильнее всякого литературоведения:

Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака –
Их горний свет горит упрямо,
Их связь таинственно ясна.

И она близка им, и её звезда горит схоже.
Легко, но и пышно строится пейзаж: он становится фантастическим, будучи реальным, он мерцает волшебством, хотя жив обыденностью:

Бело-синий город Севастополь,
Белокрылый город в синеве…
Моря ослепительная опыль
В скверах оседала на траве.

И наследие Петровых настолько просвечено красотой, что, кажется, пространство должно меняться в лучшую сторону…
9

Земля становилась условной – воздух и полёт делались реальностью, той, что завораживала, давая образы восторга и, более того, ощущение прикосновения к тайне космоса, дарующего подобный гений…
Танцевала Уланова…
Она творила танец: виртуозный и нежный, глобальный и связанный с мистическими элементами бытия.
Она происходила из семьи артистов балета: мир танца раскрылся для неё с девяти лет, когда началась учёба.
Уже первые выступления заинтересовали критиков: Уланова исполняла Одетту, классический перл балета, и виртуозная огранка движений чаровала, даже пьянила, как великолепное вино искусства.
…Сияла «Раймонда»…
Феноменальная Сольвейг словно распускалась цветами воздушности, собирая в образе своём и некоторую суровость.
Партии Улановой становились откровениями театрального мира. Все элементы хореографии связывались незримыми нитями совершенного мастерства; и словно пропадала сцена, и действо, волшебное и захватывающее, творилось в воздушном пространстве. Конкретное обобщалось, жизненное поэтизировалось, обыденное отступало.
Души замирали, души зрителей росли, получая такой заряд прекрасного, рядом с которым безобразия людского бытования на земле бледнели как будто.
Линии классического танца были строги и чисты, как лепестки роз. Необыкновенную грацию и музыкальность Уланова придавала самым простым музыкальным действам. Самые сложные, технически изощрённые танцевальные движения преподносились непринуждённо и естественно.
Творилась алхимия: превращение всего низового в возвышенное, совершенное…
«Шопениана», «Спящая красавица», «Щелкунчик»… Красота завораживала…
Словно в великолепном полёте, растворилась в неизвестных пределах, поведав танцем своим столько всего живущим на земле.