Эхо забытой войны
Сергей Трахимёнок
Сергей Александрович Трахимёнок родился 7 февраля 1950 года в городе Карасуке Новосибирской области. В 1977 году окончил Свердловский юридический институт. С 1990 года живёт в городе Минске. Доктор юридических наук, профессор. Член союзов писателей России и Беларуси.
Признанный мастер остросюжетной прозы.
Первые публикации прозы в конце восьмидесятых в еженедельнике «Молодость Сибири», издательстве «Молодая гвардия».
В дальнейшем печатался в журналах «Неман», «Родник», «Немига», «Авантюрист», «Личная жизнь», «Белорусская думка», «Сибирские огни», «Роман-журнал. XXI век», «Наш современник», «Дон», «Подъём», «Простор», «Славянин», «Радуга», «Роман-газета» и др.
Автор сорока шести книг, издававшихся в Минске, Москве и Санкт-Петербурге, пятнадцати сценариев к кино- и видеофильмам.
В конце восьмидесятых неожиданно для себя начал писать рассказы о людях поколения, к которому принадлежал мой отец. Эти люди на своих плечах вынесли основную тяжесть самой кровавой войны двадцатого века. И только потом я понял, что делал это, неосознанно пытаясь защитить их от той массированной пропагандистской лжи, которая вдруг появилась в то время в периодике и электронных СМИ.
Новая элита рвалась к власти, дискредитируя всё, что было достигнуто трудом и кровью трёх предыдущих поколений. И некому было заступиться за них, а сами в то время уже не могли сделать это в силу своего возраста и сложившейся общественной ситуации.
Способствовал дискредитации и тот подход к описанию войны, который многие писатели-фронтовики называли опереточным. И фактически маятник этого описания качнулся дважды, сначала в сторону лакировки, потом очернения. Причём и первая, и вторая крайности в таком виде могли взрасти только на нашей славянской почве. Потому что наша ментальность в большинстве своём не признаёт середины. И в результате этого более или менее реальное отражение той войны исчезло. И уже сегодня настоящая война при огромном количестве юбилейных публикаций является забытой. Хотя в последнее десятилетие мы всё же сделали шаг в сторону понимания, что величие подвига народа определяется не сокрытием просчётов руководства страны и командования, не количеством пьедесталов, а адекватным описанием трагедии, которая не смогла этот народ сломить.
Тогда на свет появились книги «Эхо забытой войны» и «Бэлли пуэрри» о судьбах детей, которые волей судьбы оказались на оккупированной врагом территории, в концлагерях и даже вражеских разведшколах.
Это были Генка Юшкевич – в свои тринадцать лет боец разведгруппы ГРУ «Чайка», Костя Ермиолов, создавший в Калинковичах группу сопротивления «Смугнар», Лёшка Шпакович – диверсант, забрасывавший мины-брикеты в тендера советских паровозов. И совсем уже уникальные свидетельства девочки-дошколёнка Ирины Голубевой, попавшей с мамой в концлагерь.
Именно эта глава книги и предлагается читателю.
С уважением, С. Трахимёнок
ИРА
Моя старшая сестра Нина знает, что такое «до войны»: она родилась в тридцать пятом, а я – на четыре года позже. Нина пошла в отцову родню, а я – в мамину. Поэтому я светлая, а Нина – чёрная. Она боится, что её примут за еврейку и отправят в газовую камеру. Она всё время прячется в бараке под нарами. Я же чувствую себя в нём как дома. Я перелезаю с яруса на ярус, смело хожу по второму ярусу, и даже если наступаю кому-нибудь на ноги, это не вызывает у женщин раздражения. Наверное, мой вес не может причинить им беспокойства, или они не хотят злиться на ребёнка. А может, всё потому, что я Ира – дочка Веры, которую многие знают и к которой обращаются за помощью, потому что мама знает немецкий и может быть посредником в общении с лагерной охраной. Многие женщины говорят, что именно это уберегло её, да и нас с сестрой, в лагерях.
Я знаю, что детей побольше всегда отделяют от родителей, наверное, это и пугает сестру, но мне почему-то кажется, что со мной ничего не может случиться, а если и случится, то мама меня защитит. Несмотря на то, что мама весь день на работе, знаю: она всегда рядом, и это делает моё существование светлым и безоблачным. Мне непонятно, чего боится сестра.
Я не помню, как мы попали в лагерь с названием Мельмец, но мама говорила, что мы были до этого в Хемнице, Равенсбрюке. Последнее название всегда меня смешит, потому что похоже на название брюквенной похлёбки, которую нам дают ежедневно.
Я хожу по верхнему ярусу нар и предупреждаю сестру об опасности, если вдруг появляется капо. В женских бараках это женщины в форме, в пилотках и сапогах.
Мне не нравится их форма. Но почему-то вспоминаются солдаты, которые ехали с нами в эшелоне. Они тоже были в сапогах, но на головах у них красовались смешные пилотки с кисточками. Один из них дал мне маленький кубик. Мама сказала, что это плавленый сыр. Удивительно вкусная вещь этот сыр, с той поры мне ни разу не удавалось попробовать его вновь.
И сестра, и я родились в городе Минске. Но если сестра помнит его, то я не помню совсем. Точнее, я помню какую-то комнату, из которой меня боялись выпустить на улицу. То ли дело в лагере. Ты абсолютно свободна, можешь шарить по всем уголкам, а днём болтаться по территории. Но всё это не приносит пользы, если ты не можешь заработать или добыть себе что-нибудь съестное. Ближе к вечеру я сквозь густой бурьян подползаю к проволоке, разделяющей нашу половину лагеря и французов, а те бросают мне через ограждение галеты, которые получают от Красного Креста.
О Красном Кресте в нашем бараке говорят много и часто, он представляется мне мужчиной, который носит форму, на голове пилотка с кисточкой, а на груди – красный крест. Он только и делает, что рассылает галеты французам, бельгийцам, чехам, но по каким-то непонятным причинам не знает, что в Мельмеце во втором бараке четвёртого блока живут две девочки – Ира и Нина, их мама Вера, которым тоже очень нужны галеты.
Но когда-нибудь настанет день, он узнает об этом и пришлёт нам посылку. Наверное, это будет тогда, когда кончится война. И как только эта война закончится, все будут сыты, одеты и поедут домой. Значит, я, мама и Нина поедем в Минск, и я его наконец увижу.
Мама шьёт мне из старого одеяла штаны. А я сижу рядом и рассматриваю шрам на левой ноге. Мама, увидев его, рассказывает мне, что в Хемнице, когда я ещё была маленькой, мы попали с ней в плохую историю. Она шла по территории со мной на руках, её увидел пьяный эсэсовец и беспричинно выстрелил.
Пуля попала мне в ногу и не задела маму. Она прибежала в барак, остановила мне кровь. И весь барак какое-то время прятал меня. Кто-то достал лекарство, мне сделали укол, поскольку самое страшное было – заболеть. Это я хорошо знаю, тогда ребёнка просто брали и засыпали солью, чтобы он не разносил заразу.
Рана у меня быстро зажила. Но я перестала ходить. И тогда женщины стали заново учить меня ходьбе. Они ставили меня на длинный барачный стол и, держа за руки с двух сторон, вели меня с одного его конца на другой.
Мама говорит мне это, а я не помню ни пьяного эсэсовца, ни боли от раны, ни того, как женщины за руки водили меня по столу. Впрочем, я до сих пор люблю бегать по этому столу, после того как закончится приём пищи и его вытрут.
Мама заканчивает шить, делает завязки и надевает мне штаны. Только тут я замечаю большой карман впереди. И тут мне приходит прекрасная мысль. Я взбираюсь на стол и начинаю танцевать. В голове моей звучат марши, которые я слышала из репродуктора. Если их звучание растянуть, то получается вполне приличный медленный танец, а если после него пуститься вприсядку, то все в бараке начинают покатываться со смеху.
Постепенно начинаю чувствовать, что больше всего нравится моим зрителям, и повторяю наиболее удачные места. Через некоторое время не остаётся никого, кто бы не наблюдал за мной. Всё это страшно подогревает и подзадоривает. На волне восторга и удовольствия я повторяю движения придуманного мной танца. А потом останавливаюсь и раскланиваюсь. Я видела, как делают это женщины, желая уязвить друг друга мнимой покорностью или согласием.
Ко мне подходят благодарные зрители. Они трясут меня за руки и за плечи, но самое главное – кладут в огромный карман штанов крошки хлеба. А я снова раскланиваюсь, благодарю их за щедрость.
Потом забираюсь на первый ярус к маме и угощаю её частью моего заработка. Отправляю несколько крошек сестре сквозь щели нар. И конечно, прячу что-то в маленькое дупло стойки. Это мой запас. Жизнь в лагере и постоянные разговоры женщин вокруг приучили меня к мысли, что жить без запаса, тем более выжить, невозможно.
Мама говорит мне, что танцевать нужно в ритме. Она хлопает ладонью о ладонь, а затем три раза по стойке нар. Наверное, я способная ученица. Я сразу соображаю, что таким образом танец приобретает некое однообразие, но одновременно происходит некая экономия сил и мыслей, ведь не надо думать, что нужно сделать в следующий момент, – притопывай, прихлопывай, и всё.
– Раз, два, три… Раз, два, три, – произносит мама.
А я уже знаю, что завтра опять выйду на стол и буду танцевать, а потом, ко всеобщему удовольствию, произнесу:
– Раз, два, три… Раз, два, три… – И раскланяюсь, и это не может не принести успех. Я это чувствую всей своей кожицей, и мне становится спокойно и радостно.
Сегодня попыталась взять с собой на промысел Нину. Капо нашего барака уже третий день заставляет её подметать территорию. И вот сегодня, когда Нина закончила работу, я предлагаю ей сползать через бурьян к проволоке, где мои «знакомые» французы нам чего-нибудь перебросят. Замысел мой прост: двум девочкам должны дать галет в два раза больше.
Но затея наша чуть было не закончилась плохо. Нам не удалось даже подойти к бурьяну, чтобы ползти дальше. Откуда ни возьмись появилась овчарка, и мы с сестрой, медленно пятясь, двинулись назад. Мама всегда говорила мне, что от собак нельзя бегать, иначе они догонят и порвут.
Понемногу начинаю понимать, почему к проволоке не могут подойти другие. Их не пускают собаки. Но на меня они почему-то не реагируют. Надо проверить это завтра.
Возвращаемся с Ниной в барак. Она напугана и, не желая никого видеть, вновь забирается под нары. Я жду возвращения обитателей барака с работы, ужина, а потом… потом наступает моё время. Но наступает оно не всегда. Я уже научилась чувствовать, когда мои танцы нужны, а когда лучше не высовываться. Для того чтобы это проверить, начинаю болтаться вдоль первого яруса нар.
– Ира, – обращаются ко мне, – ты сегодня выступаешь?
– Да, – говорю я, – вот только с мыслями соберусь.
Эти подслушанные у взрослых фразы почему-то веселят всех. И я внимательно прислушиваюсь к разговорам, которые ведутся вокруг. Они о конце войны, о какой-то фильтрации, о том, что нас могут уничтожить перед тем, как придут союзники.
А потом я взбираюсь на стол, медленно прохаживаюсь по нему и, словно под музыку, начинаю свои движения.
На каждый мой выход мне необходимо придумать новое коленце, чтобы поразить моих зрителей и почитательниц. Это может быть какое-нибудь красивое движение, необычный поклон или услышанное от кого-то слово, которое к танцу не имеет никакого отношения, но именно это и вызывает благодарную реакцию всех, кто наблюдает за мной.
Отрабатываю свой номер, забираюсь к маме на первый ярус, угощаю крошками её, а потом и Нину, которая получает от меня хлеб через щель в досках. Закладываю часть крошек в хранилище.
Жду следующего дня. Мне жутко, но одновременно и страшно интересно, как отреагирует на меня собака у «французской» зоны.
Теперь мне понятно, почему охрана не заботится особо об этом участке лагеря. Кроме меня туда никто не может подойти, а на меня собака не реагирует. Может, она не считает меня за человека, потому что человеки – большие, а я – маленькая.
Рассказала об этом маме. Но та запретила мне ползать к «французам».
– Нужно немного потерпеть, – сказала она, – скоро придут наши, и всё закончится.
– А кто нас охранять будет, – спросила я обеспокоенно, – когда наши придут?
Мама усмехнулась и ничего не ответила.
Скорый приход наших чувствуется во всём. Реже стали появляться в бараке женщины в сапогах и пилотках. Возвращаясь с работы, многие приносят продукты, которые им передали местные жители.
Небывалое дело, немцы подходят к внешнему ограждению и бросают хлеб через проволоку, а охрана делает вид, что ничего не происходит.
В бараках только и разговоров о скором освобождении и конце войны. Но одновременно растёт и какая-то тревога. Ходят слухи, что нас могут уничтожить до прихода освободителей.
В обоих ярусах постоянные разговоры о еде. О том, кто, что и как готовил до войны.
– Что нос воротишь от брюквочки, – говорили то тут, то там, – может, тебе карасей, жаренных в сметане, подать?
– Мама, – спрашиваю я, – а когда нас освободят, кто нас будет кормить?
– Сами будем кормиться, – отвечает она, – сами…
Эти слова вызывают во мне необычную гордость: только я в нашей семье могла кормиться сама, ни мама, ни Нина этого делать не могли. Значит, мне опять придётся их кормить. Но я верю в свои силы и свои возможности. Правда, я ещё не представляла, как это удастся мне сделать за пределами лагеря.
Само освобождение произошло как-то незаметно. Мама собрала нас с сестрой и сказала, что мы переезжаем в другое место.
– В другой лагерь? – спросила я её.
– Да, – ответила мама, – но свободный.
– А что значит – свободный?
– Значит, никто нас не будет там охранять.
– Выходит, война уже кончилась и наши пришли?
– Нет, – ответила мама, – наши пришли, но война ещё не кончилась, но уже скоро кончится.
Нас перевезли в большой лагерь, который был рядом с городом Эльзом.
Везли на больших машинах, но без охраны, и это было необычно. Но когда мы приехали в Эльз и разместились в бараке, всё стало на свои места. Барак был как две капли воды похож на прежний в Мельмеце. Те же нары в два яруса. Те же козлы, на которых располагались доски барачного стола. Тот же запах, которого не было на всём пути следования. А здесь он опять появился, будто мы его привезли из Мельмеца.
В первый же день я обнаружила, что в лагере нет охраны, а ворота постоянно открыты. Но самое интересное, что здесь было много детей. Вскоре мы уже сбились в несколько стаек, которые сначала обследовали территорию лагеря, а потом стали выбираться наружу.
И только Нина не участвовала в наших походах. Она сидела на нарах такая же отрешённая и напуганная, как и до нашего освобождения.
Самое удивительное, что нас никто ни в чём не ограничивал. Но если со мной это было вполне понятно – новая администрация зачислила маму на работу в медчасть и она всё время проводила там, то родители остальных ребят большее время находились в лагере.
Мама, наверное, понимая, что меня, как Нину, в бараке не удержать, учит этикету общения с людьми за пределами лагеря. Из этой беседы я узнаю, что с людьми надо здороваться, говорить о погоде, а если ты желаешь познакомиться, то необходимо назвать своё имя и спросить, как зовут твоего собеседника.
С устройством мамы на работу у нас появились продукты и отпала необходимость в моих «заработках». Вместе с новыми подружками, которые все значительно старше меня, мы всё чаще выбираемся из лагеря и рыщем по посёлку.
Заходим в брошенные немцами дома, ищем «тряпочки». Но кто-то уже побывал в этих домах, и нам иногда удаётся унести только игрушки, какие-то безделушки, кусочки тканей. Свою добычу мы несём в лагерь и украшаем свои углы. Из моих тряпочек мама завязывает мне огромный белый бант, и я вновь ухожу на поиски. В результате последней вылазки мы напали на дом, в котором было много игрушек. Я выбрала себе огромную куклу, в волосах которой был такой же белый бант.
На следующий день мы пошли в этот дом снова, но во дворе его был немец. Увидев нас, он стал говорить:
– Ком, киндер, ком!
Однако мы не пошли в дом, а бросились бежать.
На следующий день я стала собирать моих подружек на новую вылазку, но они отказались. Тогда я пошла сама, но не в посёлок, а в стоящую рядом военную часть. Прошла мимо КПП и сразу на дорожке увидела трёх мужчин в форме.
– О, – сказали они чуть ли не одновременно, – а вот и Мальвина появилась.
Я не знала, кто такая Мальвина, но по интонации поняла, что это что-то хорошее.
– Здравствуйте, – сказала я, – как вас зовут?
Мужчины засмеялись, а потом один из них сказал:
– Меня зовут Петя, а это капитан Фисенко, а посередине – Серёжа.
– А почему Серёжа такой чёрный? – спросила я Петю.
– Потому что он татарин.
– Как вам сегодняшняя погода? – задала я следующий вопрос.
Они опять рассмеялись, а Петя сказал:
– Погода сегодня распрекрасная, а завтра будет ещё лучше. Ты приходи к нам завтра после обеда, мы с тобой поговорим, а то сегодня у нас дела.
– Я приду завтра, – сказала я и попыталась пройти мимо них по дорожке.
Но Петя взял меня за руку, отвёл к КПП и сказал, что завтра он ждёт меня на этом месте.
Я вернулась в лагерь и рассказала сестре о том, что познакомилась с Петей, Серёжей и капитаном Фисенко. Но сестра мне не поверила. Впрочем, я не огорчилась и стала ждать «завтра», чтобы идти на свидание с Петей.
Я понимала, что обед – это когда тебя кормят в середине дня. И после обеда пошла к КПП.
Пети там не было, однако меня заметил солдат и сказал, чтобы я посидела у него в будочке, пока не придёт старший лейтенант Романов. Из этого я поняла, что фамилия Пети – Романов.
Ждать пришлось недолго. Вскоре я увидела Петю и капитана Фисенко, которые шли по дорожке к КПП.
Петя заглянул в будочку, увидел меня и сказал:
– Мы идём обедать.
Потом он посадил меня на плечи, куклу взял капитан Фисенко, и мы пошли по улице. Я очень хотела, чтобы мы прошли мимо того дома, где нас напугал немец, но мы пошли другой дорогой.
Петя и капитан Фисенко вошли в какой-то ресторанчик, и хозяин-поляк, увидев офицеров, сразу спросил:
– Цо пан офицер хце?
– Сегодня заказывает наша дама, – ответил Петя.
– Что будешь есть, Мальвина? – спросил капитан Фисенко.
– Карасей, жаренных в сметане, – заорала я, а хозяин опять зацокал языком и пошёл выполнять заказ.
В тот день я впервые попробовала карасей, жаренных в сметане, а Петя учил меня есть их так, чтобы не подавиться.
Впервые в жизни персонально мне уделял столько внимания взрослый мужчина. И я спросила его:
– Слушай, Петя, а война уже закончилась?
– Да, – ответил он.
– Тогда я познакомлю тебя со своей мамой.
Сергей Трахимёнок
