Почтальонша

Поздняя осень – время, которое легко назвать безвременьем, переходным периодом из состояния томной грусти в мучающую тяжёлую тоску по прошлому, по ещё не наступившему, но уже оплаканному будущему, время, застывшее между двумя ударами сердца.
Низкое серое небо нависло над городом, вобрало его в свою утробу, ослепило, лишило света, запахов, музыки. Утро выдалось на редкость ненастным: мелкий, почти невидимый дождь, покрывающий лицо и руки мокрой холодной плёнкой.
Антонина Ивановна Синичкина не носила зонтиков (никогда их не жаловала). Зябко подёргивая плечами, как птичка крылышками, и часто переставляя ноги в стареньких залатанных сапожках, она шла на почту, где работала уже без малого три года. В её шестьдесят потребность быть кому-то нужной служила основной движущей силой жизни. Одиночество преследовало её, пугало, заставляло плакать по ночам. Последнее время всё чаще она лежала в темноте на подушках, широко открыв глаза, вглядываясь не в застывший над кроватью сумрак, а куда-то дальше, глубже, в тоскливый шевелящийся ужас внутри себя, и слушала, слушала, сведя в судороге пальцы на груди, в тяжёлой тишине ночи шум своего одиночества. Непременно приходило смутное давящее чувство, неосознанное, не оформленное мыслью, но ясное и оттого страшное, что она что-то просмотрела в этой жизни, проглядела саму жизнь. А может, жизнь её проглядела.
Маленькая, щуплая, с несуразно большими испуганными глазами, эта женщина вызывала какое-то бесконтрольно щемящее чувство, которое обычно испытываешь при встрече с брошенным щенком. Она до сих пор была болезненно очаровательна в своей беспомощности, которая, однажды родившись с ней вместе, увязла и застыла в её душе, как застывает мушка в капле смолы, не в силах выбраться. Она была тем человеком, которого бессознательно, не отдавая себе ясного отчёта, выберут из тысячи, чтобы посторожить вещи на пляже или сумки на перроне, которому оставят коляску с ребёнком у входа в супермаркет. Весь её облик вызывал безоговорочное доверие.
В настоящее время наша героиня носила пенсии. Дело было ответственное, но кому, как не ей, могло оно быть доверено без лишних вопросов? А как искренне любили старики свою маленькую почтальоншу! М-м-м… не отпускали, не напоив чаем, не наговорившись. А ей, бывшей учительнице русской словесности, очень не хватало живого общения.
В мокром асфальте отражались фонари. Под ногами они приходили в движение, разбегаясь светящимся многоточием в стороны, как испуганные живые светлячки. Радужные разводы бензиновых вкраплений в лужах составляли причудливые палитры осени, тогда как деревья и кусты вокруг уже потеряли свои краски, обнажив узловатые, артритные остовы ветвей. Утро выдалось тихое, мокрое, безлюдное. Почтальонша вошла в заспанный двор обыкновенной панельной многоэтажки, ёжась и вздрагивая под стареньким плащиком. В подъезде она достала из кармана носовой платочек и вытерла мокрую паутинку дождя с лица.
Первым в её списке на сегодня значился дед Макарыч. Отставной военный в свои девяносто был всё так же искренне, как и в молодости, уверен в своём мужском обаянии. Выпуклые старческие ключицы в вырезе застиранного халата напоминали окаменелую чайку, раскинувшую крылья в своём последнем усилии набрать высоту. А между ними на тощей голой шее красовалась бережно повязанная и отливающая всеми оттенками синего симметричная тряпочка галстука, вероятно, призванная создать впечатление интеллигентности и утончённости. Это яркое пятно смотрелось до того нелепо, что вызывало тяжёлое чувство острой жалости и дурацкого драматизма.
Дверь он открыл сразу, и по всему было видно, что Макарыч ждал гостью. Удивительно живые, по-детски ясные глаза сияли из-под косматых бровей старика, из ушей воинственно и комично торчали пучки седых волос. Впустив женщину, он долго шаркал у двери, смущённо улыбаясь и всё повторяя тихим дребезжащим голосом:
– Утро-то нынче ненастное какое, не правда ли? Не правда ли, осень? Осень нынче…
Он помог даме снять пальто, несмотря на отчаянные попытки Антонины Ивановны проделать это самой, и, повесив его на единственный гвоздик у двери поверх серенького своего сюртука, предложил скороговоркой:
– Не ли… не выпить ли вам… нам чаю? – запутавшись таким образом в продуманных, но непослушных при озвучивании словах, он снова смущённо заулыбался, теребя край халата длинными узловатыми пальцами. Он боялся, что Антонина Ивановна откажется и, просто отдав положенную сумму, уйдёт из его дома. А он останется один на один с ненастной осенью за окном и такой же осенью на сердце.
– Иван Макарыч, дорогой, я, конечно, выпью чашечку, – улыбнулась женщина. Чуткая душа её понимала всё несказанное и видела свет, струящийся из-под тяжёлых век, и этот галстук опять же, как флаг на тонущем фрегате, и дрожание рук старого полковника.
Макарыч проводил её на кухню, при малейшей возможности галантно подставляя свою худую руку с длинными узловатыми пальцами, что было совсем не лишним в длинном тёмном коридоре, заставленном старым хламом.
Сидя за шатающимся трёхногим столиком, Антонина Ивановна отсчитывала нужную сумму. А Иван Макарыч возился у плиты, трясущимися руками наполняя чайник, ставя его на конфорку, сея вокруг себя руками, головой и всем существом своим суетливые неровные движения. Он с отчаянностью первой подростковой любви ощущал её на своём табурете в своей кухне, и ему казалось, что именно так правильно, именно здесь ей и надобно находиться, и улыбаться, и молчать. Эта женщина  – последняя деталь огромного пазла его жизни, необходимого для полноты и завершённости картины.
Под маленьким табуретом, на котором сидела она, что-то тихонько шуршало, отвлекая и озадачивая.
– Я ведь живу одиноко, милая Антонина Ивановна, – говорил он ей, отвернувшись к плите, – ваши визиты ко мне – праздник.
Почтальонша положила на стол тетрадь и ручку. Дед приготовился разливать чай по большим керамическим кружкам. Из маленького заварного чайника шёл неповторимый аромат чёрного чая, приправленного мятой, мелиссой и ещё какими-то чудесными травками. Макарыч снова засуетился, доставая из шкафчика припасённые заранее конфетки, развернул целлофановый пакетик.
Кухонька наполнилась запахами леса, полустёртыми воспоминаниями дачного лета, обрывками, оттенками, мелочами, которые вместе несли в себе давно забытое, но упоительное ощущение счастья. Чаю не хотелось, и почему-то сделалось грустно.
Антонина Ивановна взяла в руки кружку и всё сидела с ней, обхватив руками её толстые глиняные бока, вдыхая заваренное на кипятке лето, грея об него свои тонкие пальчики. Дед сидел рядом, опустив глаза, боясь нарушить их такое близкое молчание. Тихо щёлкали ходики на стене, и что-то потихоньку шуршало под табуретом. Наконец она очнулась, слегка тряхнув головой и закрыв на мгновение глаза, потянулась шеей, отпила и мягко посмотрела на него:
– В жизни не пила ничего вкуснее…
Макарыч кивнул, приготовил ручку и придвинул к себе тетрадь. Подпись свою он начертал размашисто, с былой удалью. Глаза его весело заблестели, усы растопорщились в стороны, пропуская улыбку.
– Ой, не здесь бы мне хотелось расписаться с вами, Антонина Ивановна, честное слово! – задорно проговорил он, отчаянно понимая, что так и только так достанет у него смелости сказать это. Спрятавшись за весёлый, шутливый тон как за единственно возможное укрепление, он приготовился выслушать заранее известный ответ.
– Иван Макарыч, ведь вам девяносто!
– Дак и что с того? – засмеялся он. Худые плечи его мелко и нервно запрыгали. – Зато каков – погляди!
Дед подбоченился, выставив грудь, наглядности которой обрадовались бы в кабинете биологии любой средней школы, галстук выдвинулся вперёд и сиял в свете настольной лампы.
– Я ведь крепкий старик. Всегда был крепок. Знали ли вы, любезная Антонина Ивановна, что лет десять тому назад укусил меня клещ? Я тогда сразу-то не заметил. А потом поздно было – заболел я, как его, цефалитом. Клещ, понимаешь, сволочь, заразный оказался. Потом менингитр случился. А что это за болезнь, известно вам? – Макарыч выкатил глаза и выдержал паузу. – Страшная болезнь! После менингитра человек либо умирает, либо дураком становится!.. Всё, думали, отбегался дед, а нет тебе, не из таких передряг выходил! Выжил. Видишь, до сих пор живу, хоть бы что! И собираюсь жить ещё долго!
Антонина Ивановна, старательно пряча улыбку за тёплой ещё кружкой, кивала ему:
– Ничего, Иван Макарыч, ничего… Всё наладится…
Хороший он всё же дед. И человек хороший. Люди рассказывали, что, будучи ещё лейтенантом, командовал он взводом мальчишек, проходящих службу в армии. И вот как-то проводились в рамках занятий учения по метанию боевой гранаты. Всё в тот день шло гладко. Гремели взрывы, мальчишечьи души замирали от восторга, в крови кипел адреналин. И если бы не рядовой Тюрин, которого все именовали Тюрей, всё бы хорошо и закончилось.
Тюря был из балетных, один Бог знает, каким ветром его занесло в армию. Видимо, совестливый был парень, хотел, как все, отдать долг Родине. Кидал он последним. После команды «Граната, огонь!» боевой снаряд полетел невысоко и недалеко и, ударившись о земляную насыпь возле окопа, свалился вниз, под ноги несчастному солдату и его командиру. С нечеловеческой быстротой и невесть откуда взявшимся талантом футбольного нападающего пнул Макарыч гранату так, что она вылетела за пределы окопа. Накрыв собой остолбеневшего солдатика, лейтенант получил контузию, но выжил и вернулся на службу спустя пару месяцев, став легендой и героем.
– Ваша правда, Иван Макарыч, вы и сейчас хоть куда. Ничего, Иван Макарыч, всё пройдёт… всё наладится, – всё повторяла Антонина Ивановна и краснела, как девочка, и всё не могла придумать, что сказать нужного, подходящего случаю, чтобы не обидеть. В смешном и нелепом старике умела она видеть того 28-летнего лейтенанта – безрассудного, бесшабашного, настоящего мужчину и героя. Умела видеть и уважать. И оттого она сердилась и досадовала на себя за неспособность с достоинством выйти из положения и сама чувствовала себя смешной и глупой.
– Пора мне, Иван Макарыч, честное слово, пора. Не огорчайтесь! Я вас навещу как-нибудь просто так, не по службе.
– Навестите?
– Ну конечно, навещу, вот хоть в воскресенье непременно навещу вас.
Антонина Ивановна поднялась с табуретки и тихонько глянула под неё, пытаясь понять, что за странные звуки порой доносились оттуда до её ушей. Под табуреткой стояли пустые стеклянные банки, которые обычно добрые хозяева не выкидывают, а моют и оставляют, готовя под засолы. Засолов, конечно, Иван Макарыч уже лет двадцать не готовил, но банки держал на всякий случай. Мало ли, понадобятся, ищи потом… В одной из таких, в трёхлитровой, возился в сухом сене и опилках маленький серый мышонок. От неожиданности Антонина Ивановна вскрикнула, отпрыгнув в сторону.
– Это Матрёшка, – горестно пояснил дед, – сама ко мне пришла. – Он виновато икнул и опустил глаза. – Я совсем забыл её убрать. Видно, и правда стар я.
Антонина Ивановна дотронулась до его руки, слегка пожав её, и прошла в коридор.
– Обязательно навещу…
Почтальонша направилась вниз по лестнице, а Макарыч молча смотрел, как маленькая белая ладошка её спускалась по перилам вниз, подобно рыбке, уходящей всё дальше и дальше в глубину.
А Антонина Ивановна вспоминала уже соседний дом, где ждала её милая чета стариков Гусякиных. Дети у них проживали где-то в Испании, там же были и внуки, и правнуки. А они доживали свой век здесь, рядом с могилами своих родителей, рядом со своими воспоминаниями, старенькие, больные и счастливые. С ними так чудесно посидеть полчасика в тёплой кухоньке, послушать истории о южной прекрасной стране, о смуглых горячих испанцах и неведомой жизни, поговорить о молодости, о детях, попить травяной чаёк с валерианой, согреться душой…
Но до них ещё… Анфиса Дормидонтовна… Этаж первый.
Резкий чудовищный звук звонка разрезал тишину и утонул в глубине квартиры. Затем к двери прошлёпали мелкие шаги, глазок за дверью на несколько секунд потемнел, звякнула цепочка на двери и по очереди стали открываться засовы: один, два, три.
– А-а-а, Антонина Ивановна, заходите, заходите. Вот только тапочек нет у меня, так что вы не обессудьте, босиком придётся… Знаете ведь, гостей я не слишком жалую. – Высокая седая женщина торопливо скрылась в кухне, мелькнув фланелевым халатом и оставив после себя шлейф чесночного запаха. – Ну кроме вас, разумеется, – послышался из кухни громкий её голос после неловкой паузы.
– Спасибо, Анфиса Дормидонтовна!
Пройдя в кухню следом за хозяйкой, Антонина Ивановна надеялась быстренько закончить дела с этой неприятной подозрительной старухой, бывшей прокуроршей, не дававшей покоя никому в пределах досягаемости её интересов. Анфиса Дормидонтовна умудрялась поссориться со всеми, с кем сводила её судьба. Сейчас, на пенсии, у неё оставалось только два хобби: она сажала цветы, поскольку привычка сажать была неистребима, и строчила анонимки в полицию, в отдел нравов, в санинспекцию, в ЖЭУ, в Мосводоканал и даже в администрацию президента. Она бы отыскала и более высокие инстанции, если бы не мешали смутные сомнения в разумности подобных действий.
– Вы представляете, милейшая, – голос хозяйки квартиры высокими скрипучими нотами мог сравниться разве что с её входной дверью, – вчера только узнала, что напротив меня квартиранты уже третий день живут! Представляете? Стала такой невнимательной, рассеянной! Возраст… – Картинно вздохнула. – А  ведь Маруся наверняка нелегально их впустила, уж я-то людей знаю! – Тут она поджала губы, и рот её превратился в тонкую розовую линию, едва заметно треснувшую посредине.
Антонина Ивановна молча достала бланк и деньги. Вступать в дискуссию не хотелось, поскольку людей такого скандального, нахрапистого склада характера она страшно боялась. Она не могла держаться с ними свободно, пугалась собственных мыслей и слов, просящихся с языка, естественных и искренних, не позволяла выдать своё несогласие ни словом, ни взглядом, отчасти опасаясь обидеть человека, отчасти стать эпицентром вульгарного и неприятного интереса к себе или ещё хуже, критики, недовольства и оскорблений.
– Знаете, что я вам скажу, – продолжала хозяйка с интонацией плохо скрываемого превосходства, – я ведь многое повидала!.. Люди-то по своей сути испорченные все – гниленькие людишки. Просто кому-то везёт больше в жизни, и им удаётся свою тёмную сторону не показывать до некоторых пор, а кому-то везёт меньше, и их тёмная натура так и сочится завистью и злобой к тем, первым. А с деньгами и везением тоже хорошим-то не продержишься долго. Большие деньги сами в руки не идут. А? Так что и получается, что все гнилые, все. Поэтому и нарушают закон.
Антонина Ивановна только вздохнула и принялась искать в сумочке нужный пакет.
– А вы не вздыхайте, Антонина Ивановна. Тоже небось праведной себя считаете? Вижу я вас насквозь. Бла-а-агостной хотите казаться. А только нет таких! – тявкнула хозяйка. – Я всю жизнь вывожу людей на чистую воду. Понимаете? – Глаза Анфисы Дормидонтовны кололись, как две иголочки. – Такое моё жизненное предназначенье, крест, если хотите. И какое уж тут признание!
Вот давеча пришло мне направление из поликлиники. Читаю: «на ректальную тонзилл­эктомию». Ах, подлюки, думаю, нет бы раньше вспомнить об уважаемой пенсионерке, которая не покладая рук своих много лет занималась чисткой нашего гнилого общества… И что? – остановилась вдруг она, многозначительно и выжидающе смотря на почтальоншу.
– Что? – не выдержала Антонина Ивановна.
– А то, что нет мне покоя и никогда не будет! – взвизгнула хозяйка. Глаза-иголочки старательно и безжалостно ковыряли в маленькой почтальонше дырку. – Прихожу я в поликлинику, показываю бланк в регистратуре. А они смотрят на меня, как на полоумную, мол, знать не знаем, к какому вам врачу. Не знали они! Это они меня ещё не знали! А я до главврача дошла, требовала, чтоб мне мои права соблюли, значит, и сделали, что обещали. Главврач, собака, смеялся как ненормальный, чуть не помер от смеха. Я даже пообещала в суд на него подать. Тогда он мне и говорит, что, мол, пошутили так надо мной, что нет такой процедуры в помине. Дескать, гланды через прямую кишку не удаляются! Представляете, милейшая?
Старуха Дормидонтовна выжидательно смотрела на почтальоншу, ждала реакции, затаившись, как змея перед броском.
Антонина Ивановна залилась краской, сделавшись похожей на грунтовый помидор, но ни один мускул не дрогнул на её лице, ибо не дай бог слабости улыбнуться в такой ситуации! Иметь во врагах такую женщину, как Анфиса Дормидонтовна, не захочет ни один здравомыслящий субъект.
– Как же можно смеяться над пожилым человеком? – поддакнула она, придя в себя. – Забудьте. Бог им судья!..
– Экая вы, добренькая, Тонечка Ивановна, бла-а-агостная, – снова протянула удовлетворённая хозяйка, – а я вот поклялась себе, что найду чёрта, что подшутил так надо мной, и лично проделаю с ним такую вот процедуру!
Когда с формальностями было наконец покончено и скрипучий глас входной двери пропел Антонине Ивановне на прощанье несколько фальшивых нот, она была бесконечно рада этому холодному промозглому утру, потому что дальше её ждали удивительно приятные люди.
Дождик прекратился. Ветер почти не шевелил редкую омертвелую листву. Было ещё темно. Фонари продолжали гореть.
Антонина Ивановна остановилась, чтобы выдохнуть казавшийся отравленным воздух квартиры на первом этаже, вдохнула полной грудью густой тяжёлый туман поздней осени и прошла по длинному жёлтому газону между двух домов, намереваясь сократить путь. Она свернула в небольшую арку между домами, которая выходила на улицу.
Арка была длинная и довольно узкая. Свет фонаря с улицы слегка пробивался внутрь арочного пространства, выхватывая с другой стороны куски белого тумана.
Антонина Ивановна вдруг с испугом услышала, как громко трещит её сумка на колёсиках. Звук скакал по стенам, как шарик пинг-понга, отлетая от одной стены и ударяясь о другую, снова отлетая. И тут вдруг накатило на неё иррациональное, не поддающееся рассудку чувство, которое так ясно ощущается в минуты опасности! В груди родился тяжёлый болезненный комок, который подкатывал к горлу и вызывал тошноту. Она постаралась идти тише, но так было ещё страшнее, потому что был слышен каждый удар сердца. Казалось, даже этот звук ударяется о стены, становясь раскатистым эхом. Изо рта вырывались маленькие клубы тёплого воздуха, как кусочки неспокойной души, которая мечется внутри тела, не находя себе места. Накатывала безотчётная липкая паника.
Так и есть. С улицы в арку влилась чья-то тёмная фигура и направилась навстречу. Дальше всё произошло так быстро, что Антонина Ивановна совершенно не в силах была осознать произошедшее.
Высокий, чуть сутулый человек в тёмной кожаной куртке сделал несколько быстрых шагов навстречу. Он держал руки в карманах, однако, когда проходил мимо почтальонши, рука его вдруг нырнула в темноту и одним резким сильным движением вырвала из её рук сумку.
Не оборачиваясь, человек зашагал прочь. Он шёл быстро и нервно, переходя время от времени на бег. Вор удалялся, а Антонина Ивановна смотрела ему вслед, совершенно опешившая. Даже рассмотреть его она толком не успела. Сердце в груди щёлкало, разгрызая орешки секунд с чудовищно-болезненным усилием. Кровь стучала в висках и мешала сосредоточиться.
Всю свою жизнь Антонину Ивановну Синичкину преследовал страх. В детстве она до боли боялась оказаться в смешной или нелепой ситуации и очень страдала от клички, которой её окрестили одноклассники. Они называли её «лемуром» за большие глаза и неторопливость, причина которой крылась в пробудившейся ранней женственности, уже волновавшей и одновременно оскорблявшей их. Она готова была провалиться сквозь землю, когда на весь коридор раздавалось громкое издевательское «лему-у-ур!». Правда, провалиться так ни разу и не получилось, поэтому она просто пряталась за чьими-то спинами. Страх преследовал её.
Она боялась огорчить родителей, не оправдать надежд, провалить экзамены, не поступить в институт. Она пряталась за спинами родителей, когда уезжал в другую страну её любимый Иннокентий Гаврилыч, её учитель, её любовь, связь с которым у них продолжалась много лет. Она так и не нашла в себе сил ни признаться родителям в этой, на её взгляд, порочной связи (ведь он был её учителем!), ни бросить всё и ехать с ним на край света. Было проще спрятаться, закрыть свои большие глаза и притвориться, что ничего не происходит, ничего не было и вообще – никому её не видно. Такой вот детский сад! Господи, какой детский сад!
Карусель мыслей пронеслась в голове за доли секунды, вырывая из памяти бесконечные моменты, возможности, дороги. И всегда рядом был её неотступный преследователь – страх, её спутник по жизни, её господин, её мучитель, её единственный сожитель теперь и до конца дней. И вот сейчас ей некуда прятаться. Она с ним один на один.
В сумке лежат чужие деньги, деньги, которые ждут старики Гусякины и другие старики, тянувшие свои скудные пенсии до сегодняшнего утра. Имеет ли она право теперь на свой страх? Нет! Боже мой, нет! Она не может снова закрыть глаза ладонями и делать вид, что ничего не случилось. Что она не виновата… Надо что-то делать!
Антонина Ивановна судорожно глотнула и сделала несколько неуверенных шагов вслед за вором. Может, крикнуть? Нет, не сможет она. Тишина стоит такая, что в ней утопиться можно! Попробуй крикни. Господи, да что же она за человек такой?!
Так некстати вспомнился вдруг урок литературы, где она рассказывала шестиклассникам, как Александр Суворов отбирал себе солдат. Напугав человека резким окриком или как-то иначе, смотрел главнокомандующий, приливает ли кровь к щекам солдата или бледнеет он, как барышня. Понятное дело, преимущество было у солдат, что краснели лицом. Считалось, что именно они бесстрашны в бою. Теперь же вдруг открылась беспощадная истина – послал бы её Суворов туда, откуда не возвращаются, и пинка бы прилепил для ускорения.
И Антонина Ивановна побежала за вором. Сначала медленно. Потом всё быстрее. Движение придавало силы, отгоняло страх. Конечно, никакого плана не родилось в её голове. Она просто бежала за худой высокой фигурой, несущей её сумку. Он уходил во дворы, откуда только что вернулась она сама. Чем ближе становилась цель, тем глупее выходила ситуация. Но думать было некогда.
Пожилая почтальонша была уже метрах в пяти, когда парень услышал шаги и обернулся. Молодой, сутулый, бледный. Под грязной кепкой, сдвинутой на лоб, стали видны серые близко посаженные глаза. Неестественно вытянутое лицо парня (следствие разросшихся и не вырезанных в детстве аденоидов) вытянулось ещё больше, примерив на себя на несколько секунд выражение искреннего, почти детского удивления.
– Ты че, мать, офигела совсем? – только и смог он произнести, отступив на пару шагов к краю тротуара.
И тут Антонина Ивановна с разбегу врезалась в него, слегка развернувшись плечом. Она была мала ростом и вес её тела был невелик, даже умноженный на ускорение, но парень, отступая назад, споткнулся о бетонный поребрик тротуара и с размаху полетел на жирную влажную землю газона.
Такой поворот событий совсем не входил в его планы. Артур был наркоманом, его ломало с позавчерашнего вечера. Леший не отвечал на звонки уже неделю. Он так и сказал, что найдёт его сам, как только Артур наварит деньжат. Он же и подсказал ему беспроигрышный вариант с местной почтальоншей. Ему приходилось воровать, но драться с женщиной, да ещё пожилой, до сей поры не случалось.
Антонина Ивановна, также не сохранив равновесия, полетела на вора сверху. От страха она уже, казалось, совсем перестала связно мыслить. Скатившись с ошарашенного молодого человека на мокрую рыжую траву, женщина схватила свою сумку, которая отлетела в сторону в результате падения. Сумка была привязана к колёсикам металлической складной тележки. Размахнувшись, почтальонша со всей силы ударила ей поднимавшегося с травы парня по голове. Ею двигало какое-то первобытное чувство, инстинкт – или она, или её. Парень попытался закрыться рукой, но всё же получил рассечение брови. Кровь хлынула из раны, стала заливать глаз и щёку. Её было много, очень много! С трудом понимая, что происходит, молодой человек размазывал её по лицу некоторое время, основательно испачкав ладони и куртку.
Антонина Ивановна с ужасом смотрела на дело рук своих, но едва сообразив, что она (слава Богу!) никого не убила, начала пятиться по мокрой траве обратно к тротуару.
Парень, казалось, тоже пришёл в себя. Он смачно выругался, исподлобья глядя на женщину. Теперь у него не было выбора. Ему нужны были деньги и не нужен свидетель.
У маленькой почтальонши выбора не было тоже, поэтому она бросилась бежать. Но куда? Они находились во дворе четырнадцатиэтажного жилого дома, но, как назло, ни один из жильцов столь массивного муравейника не начинал свою рабочую пятницу в столь неромантичный час!
Страх был сейчас её союзником. Он нёс её на своих крыльях. Сумка мешала, но женщина бежала быстро. Мимо стоянки, мимо лавочки… Вот он, подъезд номер один с самым доступным кодовым замком на свете! Нажав 1, 2, 3, Антонина Ивановна вбежала внутрь, надеясь, что дверь закроется быстро и у неё будет шанс вызвонить кого-нибудь из жильцов и вызвать полицию.
Протяжно заскрипев, массивная металлическая дверь медленно начала закрываться. Но в последний момент длинная ступня, обутая в грязный кед, просунулась в щель. Почтальонша кинулась к квартире прокурорши Дормидонтовны. Нажав на кнопку звонка, она побежала вверх по лестнице. «Пожалуйста, ну пожалуйста, открой дверь», – мысленно повторяла она.
Дверь не открылась. Вор догнал Антонину Ивановну уже между первым и вторым этажом. И тут пожилая женщина подавилась криком. Боль была такой сильной! От удара в лицо почтальонша отлетела к стене и, стукнувшись затылком, стала медленно оседать на пол. Голова болела так, что невозможно было даже шевелить глазами, даже мычать – сознание, казалось, цеплялось за невидимую тонюсенькую ниточку. Но цеплялось крепко. Подкатывала тошнота. Вор постоял секунду, видимо, думая, не добить ли женщину, но решив всё-таки не марать руки более тяжким преступлением, схватил сумку и бросился по лестнице вниз.
Казалось, ничего уже не соображавшая Антонина Ивановна дёрнулась в его сторону и успела схватиться за грязный кед убегавшего парня. Он мгновенно потерял равновесие и с диким криком полетел на лестницу. Крепко держа ногу подлого вора, съехала следом по ступенькам почтальонша.
– Отвали, сука! – хрипел он, лёжа на лестнице и отчаянно дёргая ногой. – Убью-ю-ю!
В голове Антонины Ивановны раскатистым эхом отдавалось только далёкое «ю-ю-ю…». Нога выскальзывала. Что делать? Ещё немного, и вор уйдёт. Пожилая женщина собрала последние силы и, подтянувшись ближе, вцепилась зубами в лягавшую её ногу повыше лодыжки прямо через чёрный, грязный и дурно пахнущий носок.
– А-а-а! – завопил парень.
– Стоять! – вдруг гаркнул сверху мужской голос.
Антонина Ивановна и незадачливый грабитель разом подняли головы. Сверху, в лестничном пролёте второго этажа, стоял старик в длинном фланелевом халате и стоптанных тапочках. Седые волосы были всклокочены. В руках у него была охотничья берданка. Он демонстративно щёлкнул затвором и наставил ружьё на парня.
Стало тихо. Так тихо, что слышны были осторожные скрипы старых половиц за дверью на первом этаже.
– Я вызвал полицию! – сказал дед. – Я видел вас в окно.
– Екарный бабай, – только и смог произнести Артур. Он подтянул к себе обе ноги и привалился к стене. Зрелище являл он собою весьма живописное: лицо и обе руки его были в крови, причём одна висела плетью и, видимо, была сломана при приземлении на ступеньки, когда съехавшая с катушек почтальонша вцепилась в его ногу зубами, глаз заплыл. Он кривился от боли, его лихорадило. И всё же парень сделал попытку отползти на площадку первого этажа. Дверь на улицу была в нескольких метрах, но дед держал его на мушке, ни на секунду не опуская ружьё. Руки его не тряслись.
Антонина Ивановна, перевалившись на колени, тихонько поползла, отступая, поближе к Ивану Макарычу. Голова её очень болела, и было похоже, что мысли слиплись в комок, как переваренная каша.
– Мне девяносто лет, дурак, – заговорил дед. Слова его падали тяжело, как камни на мостовую. А голос звучал так, что не приходилось сомневаться в серьёзности его намерений. – Думаешь, я не выстрелю?
Артур замер.
– Двинутые, – прошипел он.
Полиция не заставила себя долго ждать. Вскоре стал слышен вой сирен. Когда в подъезд ворвались вооружённые стражи порядка, картина им предстала следующая: скорчившийся возле двери первого этажа окровавленный юноша, в нескольких метрах от него, на лестнице, пожилая женщина со следами побоев на лице, отчаянно отбивавшая зубами дробь, и древний седой старик в халате и тапочках с ружьём в руках.
– Вот это да! – сказал один из оперативников. – Такого я ещё не видел.
Вдруг дверь на первом этаже издала последовательно звон снятой цепочки, лязг одного запора, второго, третьего, мерзкий скрип несмазанных петель. Анфиса Дормидонтовна высунула нос, и «чеширская» улыбка осветила приоткрытое пространство её квартиры.
– Я могу быть свидетельницей. Я всё видела в замочную скважину, – сладко пропела она, обращаясь к оперативникам и даже не взглянув на Антонину Ивановну.
Артура вывели без наручников (похоже, рука у него действительно была сломана).
– Как вы? – обратился оперативник к Антонине Ивановне и Макарычу. – Идти сможете? Нам бы допросить вас надо. А потом вызовем «скорую» прямо к нам.
– Разумеется, – ответил за двоих довольный Иван Макарыч, крепко держа в объятьях обмякшую Антонину Ивановну, чьё измученное сознание едва справлялось с событиями начавшегося дня.

* * *

Свет от чахлого осеннего солнышка тяжело пробивался сквозь многослойные тяжёлые облака на улицу, потом сквозь несвежие вертикальные жалюзи просачивался ручейком в маленький захламлённый старой мебелью, коробками и бумагами кабинет следователя.
Антонина Ивановна и Иван Макарыч тихонько сидели на стульях возле стола. Дед, стесняясь и шаркая, пытался незаметно спрятать под стулом свои худые ноги, обутые в шлёпанцы. Галстук его волновал меньше. Поч­тальонша, тихонько икая, отходя от шока, прикрывала одной рукой распухшую красно-синюю скулу носовым платочком. Иногда она тихонько всхлипывала, по-детски умилительно шмыгая носом. Ещё недавно красиво уложенные в пышный пучок волосы её растрепались и были похожи на множество пушистых отцветших одуванчиков.
Иван Макарыч держал её за руку и тихонько пожимал тонкие дрожащие пальчики. Пальто женщины было мокрым, с прилипшими комочками грязи и жёлтыми поломанными травинками.
Лысеющий капитан, вытянув свои длинные ноги под столом, молчал, водя ручкой с изжёванным кончиком по бумаге – писал протокол допроса свидетелей. Время от времени он отрывал глаза и с интересом рассматривал героев, произведших самостоятельное задержание преступника. По столу его ползала большая муха и, сонно натыкаясь на разбросанные бумаги и карандаши, раздражённо жужжала, нарушая тишину. Наконец капитан смахнул бестолковую муху на пол и воззрился на маленькую женщину.
– Так, значит, говорите, вы его укусили?  – уточнил он, и правая бровь его удивлённо приподнялась.
– Да, за ногу, – тихо проговорила Антонина Ивановна и зачем-то уточнила: – Через носок.
Иван Макарович ласково посмотрел на неё.
– А вы, значит, на помощь пришли? – продолжал следователь, обращаясь к Ивану Макаровичу.
– Конечно, пришёл. Как есть пришёл.
Следователь замолчал. Вдруг широкие плечи его задвигались, подпрыгивая. И сквозь рыжие усы стал пробиваться смех, похожий на частый кашель.
– Таких задержаний в моей практике ещё не случалось, – произнёс он, трясясь и кашляя.  – Герои. Как есть герои.
Антонина Ивановна улыбнулась широко и по-детски. (Так-то, товарищ Суворов!) Седые усы Ивана Макарыча тоже весело расползлись в стороны, пропуская гордую и счастливую улыбку.

Ульяна КОРЧАГИНА