Соседи

Священник Николай Толстиков

Николай Александрович Толстиков родился в 1958 году в городе Кадникове Вологодской области. После службы в армии работал в районной газете. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького в 1999 году (семинар Владимира Орлова) и Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. В настоящее время – священник храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды. За многолетнюю службу удостоен ордена преподобного Серафима Саровского и медали преподобного Димитрия Прилуцкого.
Публиковался в газетах «Литературная Россия», «Наша Канада», «Горизонт» (США), журналах «Наша улица», «Русский дом», «Вологодская литература», «Голос эпохи», «Север», и мн. др. В Москве издал книги прозы «Пожинатели плодов», «Без креста», «Лазарева суббота», «Приходские повести». Победитель в номинации «Проза» международного литературного фестиваля «Дрезден-2007», лауреат «Литературной Вены – 2008 и 2010», победитель конкурса имени Ю. Дружникова на лучший рассказ журнала «Чайка» (США).
Член Союза писателей России. «За образность языка в прозе» награждён медалью Василия Шукшина, учреждённой Союзом писателей России.

НАКАНУНЕ

– Как она, жизнь? – переспрашивает, отвечая на традиционный при встрече вопрос, Иван Иванович Шаров. – Да как? По-стариковски спокойная, размеренная… Печь вот топлю, книгу читаю. А летом – огород, лес.
За окном в синеватых, с румяным оболоком сумерках потрескивает мороз, скручивают тонкие безжизненные прутики с блесками инея молоденькие яблоньки в крохотном садике, чуть слышно скребёт по оконному стеклу позёмка. А по горнице, где жаром пышет от щедро натопленной русской печи, расхаживает хозяин – невысокий, незавидного телосложения человек с лицом, вдоль и поперёк изрезанным глубокими морщинами. Глаза на удивление молодые, усмешливые…
В таком невеликом захолустном городке, как наш Кадников, где к тому же я родился и вырос, грех не знать всех старожилов. Знать не только в лицо да здороваться при мимоходных встречах, но и ведать, по рассказам ли родни или знакомых, об их прожитой жизни.
Приходилось слышать мне много хорошего о моих соседях по улочке Октябрьской Иване Ивановиче Шарове и Михаиле Николаевиче Киселёве. Воевали они на разных фронтах, а вот оставшуюся мирную жизнь проживали в домах по соседству.
И о том, что гвардии старшина механик-водитель танка Шаров прошёл дорогами Великой Отечественной войны от первого её дня до последнего. И был одним из немногих фронтовиков-кадниковцев, кто брал Берлин.
…Ничто ещё не предвещало грозных и тяжёлых ночей с их пожарищами и смертью, когда юного Ивана провожали на действительную военную службу. Буйно невестилась черёмуха в потаённых и скромных кадниковских садах, рассыпалась червонным золотом частушек гармошка, весело пели девушки, родные напутствовали Ивана: «Служи, сынок, с честью!» И верили, что вернётся он скоро домой возмужавшим, повзрослевшим. Да и ему самому хотелось мир повидать и себя показать. Не думал не гадал он тогда, что выпадет на его долю и то и другое. И ещё как!
– Окрестили по-боевому меня японские пули на озере Хасан, – после долгого раздумья и глубоких затяжек сигаретным дымом говорит Иван Иванович. – Правда, подоспела наша часть к последним боям. Молодые солдатики разочаровались даже. Погодите, мол, не гомоните, поговаривали с усмешкой бывалые, хватит лиха и на ваш век, не приведи Господь! Как в воду глядели.
Война с белофиннами оставила отметину. Первую. Служил Шаров в лыжном батальоне. И когда пошёл однажды в разведку, подстерёг его финский снайпер-кукушка: пробила пуля навылет руку. Ничего, подлечили в госпитале.
Вернулся в родной Кадников. Да только ненадолго.
– Там грянуло, что и слов-то подходящих для такого не отыщешь! – Иван Иванович роняет руки на стол, ладони сжимаются в кулаки, на них синими буграми надуваются вены. Взгляд тяжелеет, становится жёстким.

СТРАШНО ЛИ НА ВОЙНЕ?

Случилось это в самом её начале. В мирной тишине молодого ельника, под его нежной зелёной сенью затаился танковый батальон. Солдаты получили краткий отдых после дальнего нелёгкого марша. Неподалёку кипела своей жизнью железнодорожная станция. Сюда и отправился за пайками для танкистов Иван Шаров. На путях шипели паром манёвренные паровозы, формировались составы. Иван уже почти нашёл нужную службу, когда из-за ближнего товарняка одна за другой, рассыпая искры, взвились сигнальные ракеты. Диверсант!
И тотчас в небе послышался надрывный гул моторов самолётов. Иван под бомбёжку попал в первый раз. Не помнил, как втиснул тело в первую же попавшуюся канаву. А вой бомбардировщиков нарастал, казалось, горячим раскалывающимся сверлом вонзаясь в затылок.
Просвистело в воздухе, громыхнуло так, что качнулась, поплыла в сторону спасительная масса земли. И вдруг – страшный удар по спине!
«Вот и всё…» – обречённо подумал Иван, но пошевелился через силу, и со спины скатился тяжёлый ком глины.
В небе стихло. Едва выбрался Иван кое-как из своего укрытия, как рядом начали рваться снаряды в горящем эшелоне. Град осколков. На станции – паника, уже кто-то пустил зловредный слушок, что немцы окружают.
Только отбежал Иван от станции, остановился перевести дух, как вновь – вой самолёта. На этот раз одиночка-истребитель решил за людьми поохотиться. Так низко пошёл на «бреющем» над головой, что волосы дыбом встали. Огненные струи вспороли землю далеко впереди – промахнулся фриц.
– Вот так-то, брат! – вздохнул Иван Иванович. – Добрался до своих и не скоро опамятовался, хотя и обстрелян прежде был. Потом уж, после катавасии, страх-то подобрался, настоящий… Плоха на войне неизвестность, а пуще – растерянность. Громадной силищей напирал фашист, и техника у него новейшая, и солдаты обучены, и Европа под каблуком. Под Москвой угодили три наши дивизии в «колечко». Растеряйся – и нет боевой силы. А фрицы уж листки пакостные стали нам с самолётов подкидывать: «Рус Иван, сдавайся!». Только пакость эту ни Иванам, ни Степанам читать было недосуг. Организовали мы круговую оборону. И всё-таки не убереглись ещё от одного врага – голода. Двести граммов галет да кусочек конины – ноги еле потащишь. Не раз пытались вырваться из окружения, да фрицы не давали. Вот бы где духом пасть и страхам, трусости поддаться да ручонки кверху задрать. Но не тут-то было, не дождались, не вынудили нас на это фашисты! Поднакопили мы силёнок и… прорвались! По-разному на войне страх-то ходит. Ни бывалых, ни новобранцев не различает.

ЗАГОВОРЁННЫЙ

Ни разу на долгом пути от Москвы до Берлина не горел танк старшины Шарова. Как заговорённый. Всего лишь однажды разворотила гусеницу мина, и то случайно. Не в бою – на марше. И ранение получил Шаров не в танковой атаке, а в перебежке шальным осколком зацепило ногу.
Нет, не прятался старшина со своим экипажем за спины товарищей, красноречивее всего говорят о том орден Красной Звезды и около десятка боевых медалей на солдатской груди.
– Да, что ли, у моего танка броня крепче была? – усмехаясь, говорит Иван Иванович. – Это только в кино покажут – ровное поле да танки, как на параде, выстроенные. Нет, тут прёшь напролом, дорог не ведаешь, лес так лес, река так река. И маскировка – первое дело. Враг ведь сразу старается танки выбивать, авиация охотится. Сверху-то мы чем прикрыты? Вот и не поймёшь порою: вроде в поле бугорок с берёзками и кустиками, а приглядишься – кончик орудийного ствола из него высовывается… Да и воевать научились мы с умом. Вернее, война научила. Танки новые в наш батальон пришли – Т-34. Увёртливые, с крепкой бронёй против прежних-то, что словно свечки вспыхивали. На них стало немудрено и до Берлина добраться. Но только на словах это легко сказать… А что уцелел я, так, видно, на роду написано.
И опять погрустнел взгляд Шарова. В тишине горницы стучали ритмично на стене старые ходики с кукушкой.
– Как те четыре года надоели… Живёшь где придётся и как придётся, голодный и холодный. Не забыть, как возле костра зимами мёрзли. Не успеешь один бок отогреть, как другой напрочь морозом отрывает. Вот и вертишься, ровно волчок, к огню ближе жмёшься, а к утру, глядишь, и шинель вся рыжая. Порою и не верится, что здесь в тепле барином сижу, стоит лишь о тех днях и ночах подумать…
Иван Иванович зябко протянул к печи ладонь.
…А в войне углублялся перелом, образовавшийся под Сталинградом. Танковый батальон, в котором воевал Шаров, был направлен на Курскую дугу. После здешних тяжёлых боёв пробивался танк гвардии старшины через прибалтийские дюны, вместе с товарищами вышибал Шаров гитлеровцев из Нарвы, Таллина. И вот позади граница нашей родины, открылась огненная дорога на Берлин.
– О запомнившемся боевом эпизоде рассказать? Да они-то, все бои, не то что запомнились, а в кровь въелись. Все без исключения. Страдания, гибель… Сплошной вереницей перед глазами так и идут. И вспоминать тяжко. Ох, как тяжко! Война – она и есть война.
Сигарета в пальцах Ивана Ивановича запрыгала, рассыпая искры, и он, верно, не замечал, как крохотные их огоньки садятся на кожу.
– Сколько хороших ребят полегло! По ночам, бывает, их лица снятся. От прежнего состава нашего батальона до Берлина единицы дошли. А уж там… Со всех сторон к городу наши армии поджали. И уж дали мы фашисту под самую завязку за все слёзы!
До бьющегося в предсмертных судорогах рейхстага танк Шарова не дошёл, увяз в уличных боях. И ходил уже после Иван по дымящимся безжизненным развалинам. Ходил живой, невредимый, если прежние раны в счёт не брать.
– Солдатское счастье?
– И вера в победу, – добавляет Иван Иванович. – Без неё разве бы выстояли и дошли? Она помогла всё вынести…

В ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Уже пал Берлин, был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии…
По дороге мимо разбитых немецких селений двигался батальон. Грохотали танки, пехотинцы с почтением уступали им путь. За рычагами одного – Иван Шаров, радостный и счастливый, как и все. Кругом только и разговоров о минувших боях, о победе, о первой мирной весне.
У гвардии старшины кончался восьмой год службы. Легко сказать – службы… Сквозь запах машинного масла властно пробивался будоражащий весенний дух. Скоро домой, в далёкий Кадников…
Вдруг с высотки в стороне от дороги ударили пушки. Батальон развернулся в боевой порядок, а три танка двинулись в разведку боем. Опьянённые победной весной, не убереглись ребята. Вспыхнул один танк, закрутился на месте и затих другой. Дольше всех не могла достать замаскированная вражеская батарея танк Шарова, хотя и сосредоточила на нём весь огонь, раскрывая себя окончательно.
И всё же снаряд угодил под башню. Ничего не помнил потерявший сознание контуженный старшина: ни как вытащил его через нижний люк уцелевший из экипажа стрелок-радист, ни как волок потом его под перекрёстным огнём в безопасное место. Иван пришёл в себя уже в госпитале. Две недели не мог слова выговорить. Вот ведь как бывает…

НЕ ХОЧУ, ЧТОБЫ ПОВТОРИЛОСЬ

– Что было после войны? – лицо Ивана Ивановича сразу как-то светлеет, разглаживается частая сеть морщин. – В дом родной вернулся, к труду мирному привыкать начал. Поначалу здоровьишко пошаливало. Потому и устроился работать культмассовиком в клуб. Работка-то вроде и не пыльная, не камни ворочать, и по здоровью бы в самый раз, а не по мне. Сроднился я с техникой, вернее сказать, война сроднила. И потому, как чуток поправился, пошёл в МТС. И комбайнёром был, и шофёром, и трактористом, на целину на уборку урожая ездил. За рычагами-то мирной техники куда как иначе сидеть, чем военной. Дело делу рознь, и дороги иные.
…Я уже собирался попрощаться с Шаровым, протянул было руку, но Иван Иванович вдруг остановил меня не терпящим возражений жестом.
– А я ведь телевизор сразу выключаю, как только там фильмы про войну начинаются, – торопливо, точно боясь, что его могут не выслушать, заговорил Шаров. – Неинтересные они для меня. И тот, кто войну на своем горбу испытал, меня поймёт. Не хочу, чтобы такое повторилось, не хочу…

БЕСПОКОЙНАЯ ДУША

В летнюю пору его можно было зачастую встретить на бережку нашей речушки Содимы. Высокий, щедрая седина запуталась в волосах. Для своих более чем преклонных лет ещё боек на ногу. И удочки на плече неизменно.
– Как здоровьишко, Михаил Иванович? – поинтересуется, приветливо здороваясь со старым школьным учителем Киселёвым, иной бывший его ученик.
– Спасибо, беспокойства не испытываю! – бодро ответит Михаил Иванович и прибавит шагу, направляясь к любимым местам рыбалки.
Здесь, оставшись наедине с собой да с неширокой полосой речной глади с замершим на ней огоньком-поплавком, думает Киселёв свои неторопливые стариковские думы.
Неправда, есть оно, беспокойство-то… Не столько о собственном здоровье – всякое довелось вынести на долгом веку, не привыкать, – а больше о том, как живут-здравствуют малые речки. И не только они. Природа. И нет покоя Михаилу Ивановичу, когда видит он, как из-за чьего-то головотяпства хлещет в прозрачную речную воду мазутный, в радужных блёстках, ручей, от нерадивого хозяйствования гибнет лес.
В инстанции различного ранга, в местные газеты идут тогда тревожные письма Киселёва. И радуется он, когда замечает, что что-то, пусть и в малом, сдвинулось с места. Больше всего огорчают его казённо-равнодушные отписки чиновников.
– Откуда берётся бездушие у людей? – сокрушается Михаил Иванович. – Ведь речь-то идёт о своей малой родине, красоте её, благополучии. Не с неё ли для каждого из нас любовь к большой, великой Родине начинается? И не  только любовь, но и верность. Моё поколение её доказало сполна. Выпало на долю…

«ОТОМСТИ, ДРУГ!»

Над белым безмолвием сталинградской степи раскинул незримый, но жёсткий и скрипучий полог мороз. Здесь, с краю кольца, в котором были зажаты гитлеровцы, у станции Суровикино было пока тихо, лишь со стороны города доносились отдалённые, похожие на отголоски грома раскаты.
Скрытно подошёл к окраине Суровикино, занятого врагом, штурмовой отряд капитана Воронова. Задача одна – ещё плотнее сжать кольцо.
– Рядовые Киселёв и Карнаухов! Пойдёте впереди дозорными! – Командир посылал бойцов постарше, поосмотрительней. Может, и знал, что они друзья. Не должны подвести.
И впрямь сошлись близко два Михаила ещё с формирования в запасном полку. Земляки, и перед войной оба педучилище оканчивали. Вместе хлебали солдатские щи из одного котелка, делились самокруткой из махорки. И вот вместе попали сюда, под Сталинград, в матушку-пехоту.
Хотя в дозоре много не наговоришь, они вполголоса вспоминали о родных краях, где остались семьи, любимая мирная работа. Голоса чуть подрагивали от волнения: впереди – первый бой.
Чуть рассвело – и над нашими позициями разнеслось: «В атаку!»
Но дружная атакующая лавина залегла под плотным пулемётным огнём. Фашисты, надеясь на помощь извне, оборонялись отчаянно. Головы не поднять.
На исходе были уже третьи сутки, а взять станцию не удавалось. Между подразделениями пропала связь, гремела перестрелка с обеих сторон.
Распластанной в снегу, защищённой лишь сугробами пехоте пасть бы духом, но не тут-то было!
– Погодите ужо! – со злостью стискивал зубы Киселёв, чувствуя, как немеют прихваченные морозом пальцы рук и ног. Солдат ещё плотнее прижимал к плечу приклад винтовки, упрямо пытаясь разглядеть цель сквозь облепленные инеем ресницы.
Наши танки неожиданно вынырнули из метели, пошли на станцию стальным клином. Поднялись в атаку и пехотинцы.
Среди грохота взрывов, заполошной пальбы, криков и стонов Киселёв потерял из виду Карнаухова. И, когда на станции всё было кончено, ходил по развалинам, искал его. Не скоро наткнулся Михаил на запорошенную снегом землянку. Здесь и нашёл друга с наскоро перевязанной бинтом тяжёлой раной. Прикрытые веки глаз раненого затрепетали, он с трудом узнал Михаила.
– Друг, прощай… Отомсти за меня, – это были последние слова Карнаухова.
Киселёв, ощутив солёную горечь во рту, молча стянул с головы ушанку. Он долго стоял с непокрытой головой и даже внимание не сразу обратил на то, что в этом бою вражеские пули пробили ему «сидор» за спиной и полу шинели.
Впервые так близко подходила смерть к Киселёву. Да и потом, на огненном пути к Берлину, ходила на расстоянии в волосок. Но ни осколок, ни пуля не коснулись солдата. А бывало всякое. Что это? Везение?
– Может быть, – говорит, невесело усмехаясь, Михаил Иванович. – Всем бы так везло… А наказ друга я выполнил.

В РАЗВЕДКЕ

От стен Сталинграда наши солдаты пошли с тяжёлыми боями по изнурённой войной многострадальной земле Украины.
Под городом Шахты на Дону довелось воевать Киселёву в разведроте. Первое задание – и сразу ответственное.
– Форсировав Дон, наши натолкнулись на сильное сопротивление противника, – вспоминает Михаил Иванович. – Плацдарм был смят, но сбросить в реку наших ребят врагу всё же не удалось. Разбитые на небольшие группки, они организовали островки круговой обороны, поджидая подмоги. Но беда – оборвалась всякая с ними связь…
Ночь осенняя, темнеет рано. А в прибрежном лесу вообще тьма. Подзатихла и перестрелка. И вот вдвоём с лейтенантом Лебедевым, хорошо понимавшим немецкий язык, Киселёв добрался по ещё не окрепшему льду до другого берега. Затаились в овражке, осмотрелись. В лесной чаще подрагивало светлое пятно.
– Может, наши? – прошептал лейтенант. – Подойдём?
Но едва подобрались ближе, Лебедев насторожился, нажал ладонью на плечо Михаила.
– Немцы?
У костерка сидели человек десять.
– Отползти потихоньку да дальше идти. Наши где-то рядом должны быть, – прошептал лейтенант. – Стоит ли связываться?.
– Не они на нашей земле хозяева, а мы! – ответил Киселёв. – Грех таких незваных «гостеньков» не приветить хорошо.
Два ППШ рассыпали звонкие трескучие очереди враз. У костра поднялась суматоха.
– Пусть палят в божий свет как в копеечку! – довольный, хмыкнул Киселёв. – Тем паче кому-то и добротно перепало.
И тихо добавил:
– Это за тебя, друг…
Следующая встреча в тёмном лесу чуть не закончилась плачевно.
– Стой! – раздался из тьмы срывающийся юношеский голос, и в кустах рядом с обрадованными Киселёвым и лейтенантом звонко взорвалась «лимонка».
– Да свои мы! Свои!
Так перед началом наступления связь была восстановлена вовремя.

ЛИСТОВКА

Много ещё рек и речушек пришлось переходить Киселёву.
– На реке Миус фашисты закрепились основательно, – продолжает свой рассказ Михаил Иванович. – Видать, думали наши войска остановить. Вот ведь какого дурака выкидывали: стали листовки с самолётов сбрасывать: «Рус, ты проиграл войну!» Дескать, тут нас не возьмёшь. Даже, как в начале войны, надумали прежнюю моду заиметь: на самолётах за нашими одиночками-солдатами гоняться.
Речная вода мутной была тогда от крови. И едва пошёл Киселев по берегу поискать родниковый ключ – откуда ни возьмись «мессер»! Над самой головой солдата пронеслись огненные струи.
«Где же наши самолёты? – с досадой подумал Киселёв, втискиваясь в первую же попавшуюся ложбинку. – Долго ли вот ещё так землю целовать будем?»
Вдруг завывание вражеского мотора совершенно потерялось на фоне сплошного самолётного гула. Киселёв приподнялся с земли и увидел в небе наших штурмовиков, угрожающе деловито заходящих на ощетинившийся дымками выстрелов берег, занятый фашистами. Киселёвский «крестник» ускользнул прочь трусливой тенью.
– Вот это другое дело! – торопливо отряхнулся Михаил и поспешил к своему взводу. На ходу повертел в руках порожнюю фляжку.
– А-а, ладно! На том берегу наберу!
Едва отошли «Илы», двинулись на вражеские укрепления переправившиеся по броду танки, подоспела пехота.
К исходу дня объявленные немцами неприступными высоты были взяты. Уже после штурма заметил Михаил втоптанный в грязь обрывок фашистской листовки, сброшенной утром.
– Ну что? – усмехнулся он. – Остановили, сдаться заставили? Теперь уж нашего солдата не остановишь!

ОСВОБОДИТЕЛИ ПРИШЛИ

«Полуторка» уже почти подъехала к околице какой-то деревушки, когда солдаты как горох высыпали из кузова. Сверху, оттуда, где только что разгорелся скоротечный воздушный бой, планировал к земле немецкий истребитель.
Солдаты залегли было в придорожной канаве и увидели, что фриц… садится на поле.
Лётчик, наверное, не успел и глазом моргнуть, как был окружён со всех сторон нашими пехотинцами. Не дожидаясь, что будет ­дальше, шустро выскочил из кабины и задрал руки вверх.
– Гитлер капут! – побледневшим лицом он поворачивался то к одному солдату, то к другому.
Пока обыскивали пленного, шофёр полуторки, деревенский паренёк, из любопытства забрался в кабину «мессера». Повернул там что-то – и мотор вдруг заработал. Самолёт пробежал остаток поля и уткнулся в деревья на окрайке, содрогаясь своим хищным телом.
Шофёр сиганул из-за штурвала и, растерянно побегав возле самолёта, ухватился за его хвост.
– Помогите же!
Но ответом был дружный смех.
– Крепче держи! – кричал весело Киселёв. – А то улетит!
– А ну вас! – отмахнулся шофёр и изо всей силы треснул кулаком по свастике, намалёванной на хвосте «мессера». – Теперь-то уж не улетят и не скроются! Из-под земли достанем!  – И расплылся в крестьянской простодушной улыбке.
…Остались позади отныне свободные Украина, Литва, взят был штурмом Кёнигсберг. Шагал Киселёв с боевыми друзьями по германской земле. Труден был путь сюда, большой кровью наших солдат омыт. И тем стремительнее развернулось наступление наших войск.
– Занимая сходу немецкие селения, мы в домах заставали столы с не остывшей ещё едой – так расторопно драпали хозяева, – вспоминает те дни Михаил Иванович. – Но фашисты, неизвестно на что надеясь, всё ещё крепко сопротивлялись. И горше были наши потери перед долгожданной Победой. Не один день вела наша дивизия, да и соседние тоже, тяжёлый бой с вражеской группировкой войск неподалёку от Берлина. Немцы пытались прорваться. И когда их, окружённых, стала основательно «подкуривать» наша авиация, а мы на земле ещё теснее сжали тиски, они сдались. Их гнали мимо нас колонной под конвоем, я подошёл поближе, чтоб заглянуть им в глаза. Один из них, боясь встретиться взглядом, сказал на ломаном русском:
– Нас обманул фюрер…
Подъехала полевая кухня, солдаты радостно облепили её. Киселёв не сразу заметил вышедшую из полуразрушенного дома молодую немку. К ней жались пятеро детей десяти-двенадцати лет. В глазах ребятишек был испуг, но его всё больше перебарывал голод.
Михаил молча протянул свой котелок. Сделали это и другие. Нет, не нёс зла воин-освободитель, как бы кровавая война ни ожесточила его сердце!
От Берлина дивизия, в которой воевал Киселёв, повернула в Чехословакию. Здесь весенним победным днём и завершился боевой путь простого русского солдата…
Демобилизовавшись из армии, Михаил Иванович вновь приступил к основному делу своей жизни – работе учителя. Преподавал в сельских школах, последние годы – в Кадникове. Приглянулся ему городок с тихими, в щедрой зелени улочками, добрыми и приветливыми людьми.
Бывало, прикрепив к пиджаку ратные и трудовые награды, среди которых поблёскивали медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За взятие Кёнигсберга», шёл Киселёв, слегка волнуясь, на встречу с молодёжью. Есть о чём вспомнить ветерану.
– Пусть все знают, какой дорогой ценой достался нам мир, – неизменно добавлял к рассказам о войне Михаил Иванович. – Знают и все силы свои приложат, чтобы его сберечь…

Теперь уже не соберутся старые солдаты Шаров и Киселёв за скромной трапезой в садике с набирающими первоцвет черёмухами, чтобы выпить боевые «сто грамм» за Победу, помянуть павших на полях сражений товарищей. Неумолимо течёт время, и их уже нет с нами. Но о них в нашем городке помнят. И это самая большая награда – память людская.