Женская доля в лихолетье войны

Деревня Гута-Корецкая на Брянщине раскинулась на стыке Беларуси, Украины и России. Население деревни практически вымерло. Его численность за последние сто лет сократилась в 20 раз. Сегодня это около 30 человек. Перед войной в деревне было около 200 дворов. В колхозе имелись крупные стада коров, лошадей, овец и свиней. Основной скотиной в деревне была корова-кормилица. Молока стране требовалось много. На фермах в основном работали женщины. Работа доярки была трудной и ответственной. Нужно было уметь отдавать животным тепло рук и души.
Самой успешной считалась доярка Мария Антоновна Разгонова. Образование имела «одну зиму», хотя учиться в школе ей очень хотелось. Её отец, Антон Разгонов, слыл зажиточным хозяином, после того как оформился мужем деревенской вдовы Марфы Новичкиной, владелицы солидного нареза земли, справного усадебного дома, хозяйского двора с инвентарём и домашним скотом. Антон работы не чурался, был трудолюбивым, упорным, строгим и верующим. В семье у него было четверо сыновей и одна дочь. Маша была вторым ребёнком в семье. Ей и приходилось заниматься братьями. Она постоянно недосыпала. На ней был уход за братьями, мытьё посуды, пола, стирка, кормление птицы, работа в саду и на грядках. Жизнь вынуждала быть быстрой и смекалистой. Братьев своих она очень любила, особенно чернявого Диму и белоголового Саньку. Придумывала и рассказывала им сказки, пела старинные песенки, которые слышала от своей матери. Братья её слушались, не капризничали, подрастая, помогали в домашних делах и втягивались во взрослую колхозную жизнь. В 1932 году Мария стала колхозной дояркой. Работа ей нравилась, любила бурёнок. Вставать приходилось рано, летом – в 4 часа утра, зимой – в 6 часов. Идя на ферму доить коров, она захватывала сумку с «гостинцами». Это были кусочки хлеба, овощей, фруктов. Коров звала по именам – Зорька, Звёздочка, Зарянка и т.д. Обращалась к ним ласково, с напевом, угощая каждую, потом приступала к доению. Обхождение с животными давало результат. Коровы доились быстрее и давали больше молока.
Сено коровам раздавали пастухи, но часто эту работу приходилось выполнять дояркам. Летом они проводили дойку три раза в сутки, зимой – два. За каждой закреплялись 18–20 коров. Передовики обслуживали по 25 коров. Процесс доения был ручным. По итогам 1940 года Мария Антоновна за высокие надои была представлена к правительственной награде. Для вручения медали «За доблестный труд» её пригласили в Москву. Но началась война, и поездка не состоялась.
Незадолго до войны Марию выдали замуж. Свадьба была скромной. Тарантас на железном ходу, запряжённый парой гнедых, украшенных разноцветными лентами и цветами, катил по деревенской улице. Счастливая невеста в обнимку с женихом восседала на подушках и своём «приданом». На передке тарантаса сидел гармонист Санька – брат невесты. Весёлая музыка разносилась по всей деревне. Толпа босоногих мальчишек и девчонок бежала за тарантасом, сопровождая свадебный поезд прибаутками. Во дворе жениха встречала его мать с караваем в руках. Гулянье длилось до позднего вечера.

Так началась её новая счастливая семейная жизнь. Со свекровью они ладили, с мужем были счастливы. В приданое отец дал тёлку-двухлетку, пару овец и деревянный сруб. Мария с раннего утра уходила на дойку. В перерывах между дойками успевала переделать всё в доме и огороде. Такая жизнь была ей не в тягость. Она старалась всюду успеть. Вечерами мечтали с мужем о детях. Но через пару месяцев после свадьбы её Сеньку призвали в армию по срочному призыву. 22 июня 1941 года деревня узнала о нападении Германии. Председатель колхоза и председатель сельсовета собрали колхозников на сход и искренне убеждали в скоротечности войны, в том, что фашисты будут скоро разгромлены, что молодые ребята, призванные в армию по срочному призыву, вернутся с победой. Через две недели дошли слухи о захвате немцами Минска. В конце июля в деревне узнали, что немцы взяли Смоленск и их видели уже на Гомельщине, а это до деревни рукой подать.

В июле в деревню стали приходить первые «похоронки». В деревне воцарились слёзы и страх. Получила похоронку на своего Сеньку и Мария Антоновна. Многие молодые женщины, потерявшие своих мужей-солдат, стали вдовами – солдатками, так их стали называть. Деревенские власти получили указания из райцентра о срочной эвакуации колхозного скота. Под началом завфермой Гордея Ивановича Ишутина собрали группу из колхозных доярок – в основном вдов-солдаток – и пастуха-провод­ника. Ранним июльским утром сорок первого года колхозное стадо коров, около трёхсот голов, в сопровождении эвакуационной команды выдвинулось за околицу деревни. Курс был на райцентр Стародуб. Далее Погар и Кромы Орловской области. Впереди ехал на лошади проводник. За ним двигалась группа молодых тёлок в сопровождении быка-производителя, далее двигалась группа коров крепких, упитанных – костяк стада. Замыкали шествие коровы постарше и послабее. С двух сторон стада по трое шли сопровождающие доярки. Замыкали стадо Гордей Иванович и солдатка-доярка годами постарше. Маша Разгонова и Ганна Гривко вели стадо в первых рядах, им, как более молодым и проворным, приходилось много бегать вдоль стада, чтобы коровы не разбредались, а шли кучно. Двигались медленно, по лугам, опушкам, обходя крупные населённые пункты и дороги.
Днём укрывали скот в густых перелесках, чтобы избавить коров от туч насекомых, мух, оводов и слепней, а также от пролетающих немецких самолётов. «Каждый раз, – вспоминает Мария Антоновна, – видя их, мы падали на землю, прятались под кустами и деревьями и с ужасом ждали бомбёжки. После полудня движение возобновляли. Нужно было до темноты пройти большое расстояние, потом провести дойку, покормить стадо и дать отдохнуть ему ночью. Молоко сдавали в колхозных молочных пунктах на стоянках. Для кормления стада останавливались в местах, богатых луговыми и полевыми травами. На третий день пути миновали Стародуб. Далее предстояло двигаться в направлении райцентра Погар. Впереди нас и параллельно с нашим стадом двигались стада лошадей, коров, отары овец из других колхозов. Движение скота сопровождалось разноголосым рыданьем животных, лаем подгоняемых собак, матерщиной раздражённых пастухов и проводников. Всё двигалось на восток. Грязные, потные от жары, полуголодные и уставшие, закончив вечернюю дойку, валились на землю рядом с коровами, положив под голову свою котомку, и засыпали мёртвым сном. Летом ночь коротка, повернулся раз-два с боку на бок, и уже забрезжил рассвет. И снова тяжёлый, напряжённый, полный страха и напряжения день.
Под райцентром Погар нас первый раз бомбили немецкие самолёты. Стадо спускалось к оврагу, поросшему кустарником и редкими деревьями. Вдруг послышался гул немецких самолётов. Мы уже научились его распознавать. Подняв глаза к небу, увидели нарастающие тени самолётов. Затем различили чёрные зловещие кресты. Потом мы увидели чёрные точки, отделяющиеся от самолётов. Они со свистом направлялись прямо на наши головы. От ужаса мы с воплем и криками падали на землю, закрывая голову руками. От взрывов бомб дрожала земля. Коровы ревели и разбегались по оврагу. От самолётного гула и взрывов бомб закладывало уши. Гудело в голове. Когда стих грохот улетающих самолётов, мы с опаской стали подниматься с земли. К счастью, никто из нашей команды не погиб. Только многие оглохли, кто на одно ухо, кто на оба, потом, правда, слух вернулся. Начали собирать коров. Несколько коров лежали убитыми. Одна корова была ещё жива. Это была моя любимая Звёздочка. Живот её был разорван, оттуда истекала густая чёрная кровь. Глаза её были широко открыты и печальны. Увидев меня, она задвигала ухом и заморгала. Из её глаз текли крупные, редкие, как бусинки, красные слёзы. Увидев такую до боли жуткую картину, я разрыдалась. Подошла к ней, опустилась на колени, обняла её за шею, ласкала её своими ладонями, и мы с ней плакали, пока она не перестала дышать. Я сидела, обнявшись с ней, не было сил, чтобы встать и идти собирать разбежавшихся по оврагу животных. Я закрыла своей любимой Звёздочке глаза, погладила по голове. Превозмогая физическую и психологическую боль, встала и пошла собирать разбежавшихся от страха коров. К утру собрали стадо и сделали стоянку в колхозе имени В. И. Ленина. Местные колхозники привезли на телегах свежей скошенной травы и комбикорма для коров. Подкормив стадо, мы быстро провели дойку и отправились дальше в направлении города Кромы. На стоянке узнали от местных жителей, что от бомбёжки погибло много животных в стадах, которые шли по полям.
Дальнейший путь до города Кромы был спокойным. Самолёты над головами летали, но высоко. Мы, услышав гул, прятались в кустах или в высокой траве. В начале августа вышли к Оке. Там было столпотворение. Стоял жуткий рёв и плач животных. Военные команды и колхозники загоняли скот в реку и переправляли на другой берег Оки. Там их принимали, пересчитывали и табунами гнали дальше, к Волге. Гордей Иванович оформил передачу скота, простился с нами и ушёл с военными. После войны вернулся и рассказал, что воевал на Курской дуге, был ранен, награждён орденами и медалями, воевал в Белоруссии, Польше, Германии. Мы же отправились на отдых до утра в помещение деревенского клуба. Утром, подкрепившись, отправились домой пешком по проторенным тропам. Шли не спеша, так как накопленная усталость давала о себе знать. На ночлег останавливались в деревнях. Грустные мысли, неизвестность тревожили и страшили нас. Во многих деревнях, через которые мы проходили, колхозники, как правило, ничего толком не знали. Ходили слухи, что немцы уже взяли Брянск, Ленинград и что скоро будут в Москве. Мы, конечно, в такую чушь не верили. По пути нам постоянно встречались большие стада скота и толпы беженцев, тянущиеся вереницами на восток. Не было ни одного дня, чтобы над нашими головами не летали немецкие самолёты. Иногда пролетали наши «истребки» на запад. Видя их, мы, как дети, радовались и желали им удачи. 15 августа приблизились к райцентру Стародуб. Слышен был грохот орудийных залпов. Мы изменили направление и прошли южнее города. Шли и днём, и ночью, отдыхая два-три часа в сутки. К вечеру остановились в населённом пункте Великая Топаль, что южнее Клинцов. Там было тихо. Переночевав в доме одного из бригадиров колхоза, мы отправились в город Клинцы. На улице, правда, было малолюдно. Вся эта обстановка нас радовала, и мы успокоились. Купив необходимое в магазинах, мы двинулись в свою Гуту через лес «Вовковку». Лесной дорогой идти было не так жарко. Подойдя к речке Унеча, возле Михалкина бугра сделали привал. Помылись в речке, оделись в чистую одежду, которая была у нас в котомках, и с хорошим настроением через час были в деревне. Родители мои были рады, когда увидели меня осунувшейся, уставшей, но живой и непокалеченной.
А через пару дней немецкая команда на мотоциклах появилась в нашей деревне Гута-Корецкая. Собрав народ возле клуба, один из команды, высокий в гражданской одежде, зачитал приказ, из которого следовало, что Германия и её вождь Гитлер освободили нас от большевистской заразы. Власть теперь немецкая, и ей все теперь обязаны подчиняться и выполнять все её распоряжения. За нарушение ждёт неотвратимое наказание – расстрел или повешение. Жители молчали, охваченные ужасом, ждали конца схода. Потом нам представили старосту – жителя нашей деревни Копатея  – и двух урядников, Максима и Фёдора. Они теперь представляли немецкую власть в деревне. На стенку клуба повесили портрет Гитлера и несколько печатных циркуляров, в которых оговаривались наши обязанности. Потом немцы прошли по деревенским дворам, загрузились продуктами, деревенской живностью и уехали восвояси».
Так установилась немецкая власть в деревне на долгие, мрачные и бесправные два года. Деревенская жизнь в оккупационный период затихла и затаилась. Жители на улицу практически не выходили, прятались от глаз полицаев. Большинство молодёжи днями прятались в лесах, болотах и дальних хуторах у родственников. Домой возвращались ночью, чтобы отогреться и подкрепиться. Эта вынужденная осторожность спасла многих от угона в Германию. Деревенские активисты ушли в леса и организовались в партизанские отряды, имевшие хорошую и надёжную связь с деревнями. На хуторе Ганновка, в 3 км от деревни Гута-Корецкая, жила сестра моей матери Прасковья Наумовна. Её муж пропал без вести в первый год войны. Отец сложил голову в войне с германцами ещё в империалистическую. Брат Павел погиб в 1943 году, другой брат, Семён, вернулся инвалидом. Прасковья Наумовна, сестра моей матери, в течение всей двухлетней оккупации была связной партизанского отряда, в руководстве которого был её двоюродный брат Сехин Василий Иванович. Проживала она вдвоём со своей матерью, Анастасией Константиновной, на подворье своего предка, прадеда казака Рокаля. Прасковья Наумовна рано освоила хуторскую жизнь. В течение 10 лет перед войной работала дояркой в Зареченском колхозе. Колхозная ферма была на её хуторе, так что работа у неё была, как говорится, под боком. Она говорила, что всё вокруг создано Богом. Люди должны уживаться с природой и друг с другом, помогать обездоленным, несчастным и больным словом и делом. Тогда в мире будет равновесие и Божья благодать. Общалась она кратко и понятно. Не уважала словоблудие. Была рассудительной и обязательной. На авось ничего не делала. На рассказы и похвалу была скупа. Больше других слушала. Это дань хуторского уклада жизни русских крестьян. Живя малыми хуторами, они всегда ожидали от других, пришлых людей какой-нибудь напасти. Но если убеждались, что к ним пришли с добром или болью, последним поделятся и помощь окажут. Ежегодно приезжая летом в отпуск, мы – её родственники  – навещали Прасковью Наумовну. Помогали ей по заготовке дров и сена. Электричества на хуторе никакого не было. Дом обогревался дровами, корову-кормилицу содержала до конца своей жизни.
Однажды мы отдыхали после сеноуборки на её дворище. Был тёплый ласковый августовский день. Беседа велась о красоте этих мест, о пережитых трудностях оккупационного периода. Тётя Проня больше слушала, потом поведала нам историю одной беспокойной ночи. Было это в далёком 1942 году.
«Осенний дождливый серый день погружался в темноту. Подоив корову и разлив по крынкам молоко, я присела на лавку, налила кружку «сыродоя», отломила кусочек домашнего хлеба и принялась ужинать. На столе, мигая, чадил керосиновый фитилёк, кое-как разгоняя вечернюю темень в хате. Моя мать, Анастасия Константиновна, стояла на коленях перед образами, отдавая Богу вечернюю дань. Безмолвную тишину нарушил подозрительно робкий стук в окно. Прервав вечернюю трапезу, я приникла к тёмному окну, где увидела силуэт мужика, который жестом руки просил выйти к нему. Выйдя в сени, я спросила, кто такой и что надо в такое тёмное время. Незнакомец посетовал на плохую погоду. Озвучил свою «секретку». Я знала этот пароль и ответила ему своим, потом пустила его в хату. Он сказал, что он от внука Рокаля, а это был мой двоюродный племянник Василий, который находился в партизанах. Незнакомец не представился мне, но сообщил, что его группа была на задании. Они напали и уничтожили немецких карателей под Суражом, которые сопровождали награбленный продуктовый обоз. Часть содержимого обоза раздали местным жителям, остальное взяли с собой. Чтобы уйти от вероятной погони, необходимо было пройти через топкое болото Ректа. Провод­ника у них не было. Поэтому он попросил меня проводить. Не мешкая, я оделась, положила в свою торбу провизию, попрощалась с матерью, и мы вышли во двор. Там в темноте около сарая виднелись две лошади, под навесом прятались хлопцы-партизаны. Я поздоровалась с ними. Командир повелел им взять палки-посохи по­длиннее для прохода через топи. Мы вышли со двора, прошли через луговину и остановились у края трясины. Лошадей развьючили и привязали к дереву на опушке. Командир отвёл меня в сторонку и попросил на обратном пути отвести лошадей в хутор Муравинку. Он дал мне «приметы», как найти хозяина на хуторе, сообщив мне свою «секретку» к нему. После чего мы гуськом, я впереди, двинулись через болото. Идти было трудно. Тропинка была залита водой. Болотная жижа доходила до колен. Многие хлопцы увязали в грязи до пояса, но, помогая друг другу, выбирались и двигались дальше. Часа через 2–3 вышли на противоположный край болота у хутора Благодатное. Мокрые и уставшие, остановились на привал. Я распрощалась с ними и пустилась в обратный путь. Преодолев болото, вышла на опушку к лошадям. Учуяв меня, они обрадовались, зафыркали. Я достала из торбы по кусочку хлеба и дала им. Потом связала их вместе поводом, вскарабкалась на одну, и мы двинулись вдоль болота. Слава Богу, дождь перестал. Полоска сероватой пустоты отделяла болотную тьму от лесной. Ориентируясь по этому просвету, я через 5–6 километров доехала до хутора Прудок. Там повернула по лесной дороге и через лес Круглица и Михалкин бугор спустилась на луг. Он тоже был залит водой во многих местах. Лошади вязли, поэтому я слезла и повела их за собой. Ориентировалась в темноте по полянкам, я их помнила, так как мы с моей сестрой Мотей летом убирали там сено. Я молила Бога, чтобы не заблудиться. На лугу ориентиров нет. Вглядываясь в темноту, уже выбивалась из сил. Бог услышал мои молитвы, и я увидела мерцающий хуторской огонёк. Сил сразу прибавилось. Еле тащившиеся лошади тоже прибавили ходу. Вскоре вышли на хуторской бугор. Нужный двор нашла без труда. Разбудив хозяина, обменявшись «секретками», передала ему лошадей, а сама вперебежку пустилась в Гуту. Дорога в деревню была наезженной, но в низинах, залитых водой «погоны», местами приходилось брести в воде по пояс. Вся мокрая и околевшая подходила к деревенскому кладбищу. И вдруг вижу, почти рядом со мной по склону вдоль дороги мелькают красные парные огоньки. Я узнала – это были волки. Я ускорила шаг. Они, мелькая, стали приближаться ко мне. Я остановилась – они тоже встали. Я снова неспешно тронулась, не спуская с них глаз. Они также двинулись за мной. Я уже различала их силуэты. Их было пять-шесть штук. Видя, что они от меня не отстанут, я остановилась. Достала из торбы хлеб и кусочки сала, которые были со мной, и бросила в горячие огоньки. Учуяв еду, они стали её в темноте искать, а я тем временем тихонько стала уходить от них. Показался погост. Я оглянулась – волки меня уже не преследовали. По деревенской улице добралась до хаты моей сестры и постучала в окно. Увидев меня в ужасном состоянии, Мотя опешила, я попросила её ни о чём меня не расспрашивать и дать сухую одежду. Быстро переоделась, забралась на тёплую печь и забылась во сне. Проснулась по полудню следующего дня. Русская печь и длинный сон отогнали от меня хворь. Я не заболела. С мольбой и надеждой пережила оккупацию, и народ наш справился с поганой немчурой, и всё это с Божьей помощью»,  – закончила свой рассказ Прасковья Наумовна.
Весной 1942 года в деревню вернулся житель нашей деревни Косцов. Немецкие власти назначили его старшим полицаем. Случайность или совпадение, но с его возвращением немецкие каратели стали появляться в деревне чаще. Они проводили, как вспоминала Прасковья Наумовна, облавы на хуторах и деревнях. Арестовывали подозрительных и неблагонадёжных граждан. Тогда же каратели расстреляли две семьи, одна из них была семья председателя колхоза. «Как-то осенним дождливым вечером 1942 года, – рассказывала Мария Антоновна, – мы, группа молодых девчат и ребят 16–17 лет, собрались на посиделки в доме одной вдовы-солдатки. Маленький керосиновый фитилёк, стоявший на столе, еле освещал помещение хаты. Мы расселись на лавках и вполголоса общались между собой. Окна были плотно затянуты самодельными шторками. Но на шторке уличного окна оказалась небольшая дырочка. Свет тоненьким тощим лучиком проникал на улицу. Полицай Косцов со своим помощником, делая обход по деревне, увидели этот лучик. Подошли к хате, стали стучать в окна и двери, приказывая открыть дверь. Мы погасили фитилёк, притаились и решили не открывать. Они быстро выломали дверь, вломились в хату. Защёлкали затворы их винтовок, прогремело два выстрела. Последовала команда с матершинным воплем «всем лечь на пол». Мы ошалели от страха, попадали на пол, визжали и прятались под стол и лавки. Они, ругаясь, стали освещать нас фонариками, потом один из них разжёг фитилёк. Разъярённый Косцов обзывал всех приспешниками Советов и партизанской сволочью. Скомандовав «всем молчать», приказал всем вставать по одному с поднятыми руками – и к стене. Мы, всхлипывая, вставали к стене, ребята пытались объяснить им, что мы не партизаны, но они их не слушали и давали им тумака. Мы в страхе молча обливались слезами. Полицай стал освещать наши лица своим фонариком. Увидев стоящую рядом со мной Настю Замудриёниху, он заорал: «Настя! И ты с ними заодно? Коммунисты ведь твоего мужа в тюрьме сгноили, я смог сбежать, а он сгинул!»
Муж Насти был осуждён перед войной за пение припевок под гармонь, непристойных для устроителей колхозов. Однажды утром, ещё пастух не выгнал скот на пастбище, в деревню прикатил участковый из райцентра, поднял полусонного гармониста с постели, надел на него наручники, усадил в свой тарантас и увёз в райцентр. Так закончил свой путь деревенский соловей-гармонист. Настя баба была тихая, молчаливая, но не из пугливых. Она неожиданно для полицая отвела его фонарь от своего лица и сказала: «Дурак ты. Погляди на всех нас  – ты ведь всех знаешь. А что муж мой пропал, так в этом вины этих девок и хлопцев нет».
Полицай на какое-то мгновение опешил, соображая, что ответить. В это время стоявший рядом с ним помощник Максим Рыжик вступился за нас и сказал: «Настя правду говорит. Ничего в их посиделках партизанского нет». Косцов, несколько успокоившись, возразил: «Собираться группами по ночам, ходить в ночное время немецкой властью запрещено». Потом Косцов постучал прикладом винтовки по полу и грозно сказал: «Ладно, девок прощаю, но это в последний раз. Быстро вон из хаты и бегом по домам. А вы, стервецы, – показал он рукой на ребят, – выходите из хаты и стройтесь в колонну по одному». Мы, – продолжала Мария Антоновна, – оказались во дворе, где моросил холодный дождь. Утром, пойдя по воду в криницу, я узнала от Ивана Андреевича, что полицаи гоняли ребят под дождём до деревни Буян пробежками, которые сменялись ползанием по-пластунски по грязной раскисшей дороге. Тех, кто пытался ползти на коленях, полицаи пинали ногами и прикладами приминали к холодной земле. Мокрые, чумазые, в изорванной одежде, они были отпущены по домам с последним предупреждением».
Зима 1942–1943 года, по рассказам партизанской связной Прасковьи Наумовны, была суровой. В деревню дошли слухи о поражении немцев под Сталинградом. Жители эту новость по секрету передавали друг другу, радовались в душе, но наружу эту радость не выставляли, боялись полицаев. Немецкие карательные отряды в эту зиму зачастили в Гуту и шныряли по хуторам из-за активных действий местных партизан. Как-то утром, рассказывала Прасковья Наумовна, она вернулась с хутора, где навещала свою мать. Топилась печь. Саша, моя старшая сестра 9 лет, хлопотала у плиты. Мы, Вася, Вова и я, болели и находились на печи. Сняв верхнюю одежду, тетя Проня стала собирать на стол еду. В это время открылась дверь, и в дом, громыхая и дымя цигарками, ввалились два полицая в сопровождении трёх немцев. Старший полицай подошёл к тёте, взял её за локоть и зло спросил: «Где ты прячешь своего свояка (т.е. нашего отца), не пытайся нам врать, у нас есть сведения, что он партизан и сегодня ночевал в доме. Показывай, иначе всем вам крышка будет!» Немцы подошли к ней и тоже загалдели по-своему. Прасковья Наумовна с возмущением обратилась к полицаю: «Бог мне свидетель, Максим, не гневи Бога, а то холеру на себя накличешь. Я ещё от мороза не отогрелась и только что пришла с хутора от своей матери, никакого партизана не видела и здесь не ночевала». Один из полицаев, Фёдор, подтвердил её слова, сказав, что видел, как она шла утром. Тогда один из немцев подошёл к Саше, взял её за руку, стал трясти, требуя показать, где прячется наш отец. Она расплакалась, мотала головой и отвечала, что никого не видела. Немец потащил её, босоногую, без верхней одежды во двор, подвел её по снегу к сараю и опять спросил про отца. Она плакала, тряслась от страха и холода, мотала головой. Соседка Арсоновна шла за водой. Услышав крик и плач ребёнка, увидела её босоногую и голую во дворе, накинулась на подошедшего с немцами полицая, со словами: «Ты что ж издеваешься над бедной девчонкой! Какой её батька партизан, его и других сельчан немцы угнали на работы ещё в прошлом году, и с тех пор его нет, никаких партизан у них дома не было. Я сама ночевала у них, так как они все болеют, а вечером Проня, уходя к матери на хутор, попросила меня переночевать с детьми». Услышав это, полицай стал объяснять старшему немцу. Немец отпустил Сашу, потом все они ушли, а Саша долго болела.
Летом по ночам в хуторах стали появляться партизаны. Они принесли известие о разгроме немцев под Орлом и Курском. Деревенские жители при встрече стали улыбаться друг другу. Полицаи по ночам перестали делать обходы. А после праздника Ильин день в Гуту со стороны деревни Унеча въехал отряд партизан верхом на лошадях, проскакав по всей деревне днём и разделившись на две группы, разъехались рысью в сторону деревень Ганновка и Печевая. Для сельчан это было большое событие. К вечеру узнали, что партизаны ликвидировали многих полицаев по хуторам. В нашей деревне был убит полицай Косцов. Дух освобождения стал проникать в каждый двор, в каждого человека. Деревня жила тревожным ожиданием конца оккупации.
25 сентября 1943 года советские войска освободили наш райцентр – город Клинцы. «Утром следующего дня, – вспоминала Мария Антоновна, – улицы деревни заполонили колонны советских солдат, повозки с орудиями и другой военной техникой. Сильная стрельба и оружейные взрывы доносились с западной стороны Гуты. Передовые отряды прошли нашу деревню ещё ночью и вели бои за малые хутора, где окопались немцы. К вечеру немцев выбили и оттуда. Грохот войны откатился дальше на запад. Деревенские жители ликовали, плакали от радости, обнимались с солдатами и угощали их всем, что осталось у них».
В деревню привозили раненых бойцов и размещали их в школе, клубе и многих деревенских хатах. В нашей хате, как я уже сам хорошо помню, военный врач – симпатичная женщина  – делала уколы и обрабатывала бойцам раны. Перевязочного материала для раненых бойцов не хватало. Жители деревни давали военным домотканое полотно. Моя мать, Матрена Наумовна, также достала из сундука рулон домашнего полотна и передала врачу. Врач сказала матери спасибо и попросила помочь ей порезать его на ленты. Мать взяла отцовские ножницы и стала резать полотно на ленты. Я вертелся около неё. Она сказала: «Держи за кончик ленточки, а я буду отрезать». Я стал ей помогать отрезать очередную ленточку. Она её скручивала в валик и клала на стол. Женщина-врач перевязала очередного бойца и, проводив его за дверь, села на скамейку передохнуть. Достала белую папироску и закурила. От этого душистого дыма я сильно закашлялся, бросил держать ленточку полотна и, пригнувшись, стал прижимать руками тряпку на своём животе. Там, под тряпкой и рубашкой навыпуск, на моём животе была большая гнойная рана, из которой при кашле выпячивалась тёмно-красная взбухающая кишка. Мать каждый день намазывала её какой-то самодельной мазью и заматывала длинным куском полотна. Женщина-доктор увидела, что я кашляю и держусь руками за живот, и спросила: «Что это у твоего ребёнка?» Мать ей коротко объяснила, в чём дело. Женщина подошла ко мне, подняла подол моей полотняной рубахи и ахнула от увиденной картины, обернулась к матери и сказала: «Срочно будем делать небольшую операцию». Мама постелила на стол кусок чистого полотна, сняла с меня запачканную рубаху и положила меня на стол. Доктор укладывала рядом инструменты и пузырьки с лекарствами. Потом меня покрыли белой скатертью с дыркой в середине. Доктор ласково успокоила меня, сунула мне в рот кусок синеватого крепкого сахара и сказала, чтобы я его не грыз, а сосал, тогда не будет больно. Мать держала меня за ноги и руки, чтобы я не дёргался. Как было больно мне, я уже не помню, но сахар не давал мне плакать, и я достойно перенёс хирургическую процедуру. После наложения повязки на рану врач сказала, что я теперь как солдат после ранения, достойно держался, молодец. После мама сообщила мне, что болячку мою доктор «вырезала», а дырку на животе зашила. Последующие дни мне врач делала перевязки. Рану посыпала каким-то белым порошком. После полного заживления раны на животе у меня остался белый, круглый, размером с пятак шрам  – пожизненное напоминание о пережитом военном лихолетье.
Эпоха фронтовиков, тружеников и тружениц тыла уходит в вечность. Покидая этот мир, они полны надежды, что жизнь их детей, внуков и правнуков будет светлой и радостной. Мы, сегодня живущие, обязаны оправдать их надежды и сохранить память об их стойкости, героизме и Победе на века.

Виктор СЕМЕНОК,
капитан запаса медицинской службы