ИСА

Валерий ЛАТЫНИН

Повесть

Случается, что сама жизнь дарит писателю такой полноценный сюжет, что ни выдумывать, ни додумывать его нет никакой необходимости. Сам по себе он и драматичен, и многопланов. И непредсказуем. Все в нём обнажено и обострено до такой степени зримо и психологически болезненно, что излишнее украшательство и словоплетение может только испортить общее впечатление. Таковы и эти события, свидетелем и участником которых я стал волей случая, а может быть, и иной волей, непостижимой для меня самого.

1.

Это воскресенье я собирался провести дома. Отоспаться. Позаниматься с дочкой, посекретничать с ней, разузнать сокровенные девчоночьи тайны – какой всячиной-непустячиной занята душа, что за великие интересы магнитом влекут её из дома на улицу по вечерам. Выведать про подружек, а может, и дружков сердечных. Много чего в головёнке у подростков роится… В колготне повседневных служебных дел, командировочных завихрений, депутатских и других общественных забот почти не оставалось времени на собственную дочь, разве что в отпуске, который мы всегда проводили вместе.
Кажется, что вот совсем недавно, держась за мой палец, чтобы не остаться одной, она засыпала, подкатившись под бок, или, несмотря на материнский запрет, скреблась ко мне в комнату с заговорщицким шёпотом: «Ну це, писись? Писи, писи, я мисять не буду…» И вот выросла, больше под материнской опекой, в полудевицу со своими проблемами и сложностями.
В эти дни жена наметила поехать в ведомственный профилакторий отдохнуть от дочери, а заодно и от меня. А я оставался на родительской вахте. И не больно возражал. Пасха завтра, светлое Христово Воскресение. Сходим в церковь. Погуляем по весенним солнечным улицам в Солнцево. Посидим за праздничным столом. Пошепчемся. С такими благими намерениями и заснул.
Утром долго нежился в постели, жмурясь от яркого, казалось, весь мир залившего небесного света. Дочка из своей комнаты пришлёпала, пристроилась под бок. Вместе смотрели на усердное приготовление жены, как она распаренное лицо оштукатуривала. Маску накладывала. Чего перед баней с бассейном прихорашиваться? Видно, натура женская такая: если на люди, хоть на похороны, всё равно перья начистить, хвост распушить. Думал об этом незлобно, как-то и не очень озабоченно думал. У нас давно так повелось, что мои компании не устраивали жену, а её окружение – меня. Вот и жили под общей крышей каждый по своему разумению, не принуждая друг друга к единым увлечениям, радостям и привычкам.
Поднял меня из постели назойливый междугородний звонок. Телефон буквально захлёбывался трелью, чуть ли не подпрыгивая на коридорной тумбочке.
– И в воскресенье покоя нет. Ну что за жизнь?! – возмутилась жена, лихорадочно пришлёпывая на щёки и лоб какое-то белое сусло.
Я тоже без особого удовольствия поднял трубку:
– Слушаю.
– Москва? Телефон номер?.. – затараторил голос телефонистки. – Вас вызывает Карабулак. Говорите.
«Чего ради из Чечено-Ингушетии колотятся? Поздравить, что ли, с праздником решили?» – успел подумать, прежде чем услышал голос абонента.
– Валерий Анатольевич, здравствуйте. Это вас писарь Сунженского отдела Терского казачества беспокоит, Иванов Дмитрий Викторович. У нас беда случилась. Только что убили атамана Александра Ильича Подколзина.
– Как убили? – невольно вырвалось у меня. Скорее не вопрос, а недоумённое восклицание. Кровь плеснула жаром в голову, растеклась по всему телу, делая его безвольным и расслаб­ленным. – Убили Сашу Подколзина?
– Да, – продолжал писарь, – возвращался с кладбища с женой… И его какой-то ингуш двумя ножевыми ударами… в сердце… наповал.
– Что случилось? – недовольно спросила жена, услышав обрывок моей фразы.
– Сашу Подколзина убили в Чечено-Ингушетии, – машинально ответил ей, погружаясь в какой-то затормаживающий слова и действия наркоз, забыв, что на противоположном конце телефонного провода со мной говорит человек. – Он был у нас с группой терцев, которых я водил на приём в Верховный Совет России.
– Валерий Анатольевич, Валерий Анатольевич, вы слышите меня? – беспокоился голос в трубке.
– Слышу.
– Сообщите атаману Союза казаков Мартынову, в органы сообщите. Нужно срочно что-то делать. Нельзя такое преступление оставлять безнаказанным. Нужно казаков поднимать…
– Когда похороны?
– Во вторник.
– Ваши телефоны?
– …
– Я перезвоню. До свиданья.
Я положил трубку на телефонный аппарат и стоял несколько минут около него, как замороженный, не в силах сдвинуться с места, что-то говорить, предпринимать. Перед моими глазами стоял образ погибшего товарища – богатырского сложения здоровяка, энергичного генератора идей и действий сунженских казаков. Ещё совсем недавно он устраивал народные гуляния в посёлке, с песнями, танцами, пирогами, разносолами. Приглашал за столы соседей-ингушей, чтобы они приобщились к казачьей культуре, ощутили добрый настрой людей, не держали камень за пазухой. А за пазухой прятали даже не камень… «Саша, Саша, сколько раз тебе угрожали, предлагали подобру-поздорову уехать из этой волей бездарных правителей ставшей немирной автономной республики? А ты не хотел предавать могилы предков, их кровью и потом политую и, может, потому такую милую сунженскую землю…»
– И что ты собираешься делать? – выцепляет меня из глубокого погружения в беспокойные думы жена.
– Пока не знаю. Скорее всего, придётся собирать правление Союза казаков. Намечать какие-то меры…
– Ну вот, как всегда. Ни выходных, ни проходных. Казаки… казаки… казаки… Вы, как дети дурные, заигрались. С вас сначала смеялись, а теперь убивать стали. Надоело… У всех мужья как мужья, о семье думают, о куске хлеба в дом. А ты? То над книжками чахнешь, то летишь весь мир спасать, наплевав на самых близких  – на меня, на дочку… Да ты же больной, понимаешь? Ненормальный, понимаешь? Тебе лечиться надо, а не мчаться куда попало… Ты же обещал, ты же говорил, что останешься хоть в это воскресенье дома, без своих дурацких правлений, кругов, сходов… Ты же с дочкой собирался побыть…
Между нами начинает метаться и лаять Джери – годовалый серебристый пуделёк. Он всегда так реагирует на раздражение хозяев, пытается загасить возникающий конфликт.
– Обстоятельства изменились, понимаешь? Кто мог подумать, что такое произойдёт? Все планы летят к чёрту… Ты же должна это учитывать? – оправдываюсь я, где-то чувствуя свою невольную вину, что не могу сдержать данное слово.
– И не надейся. У меня твои казаки вот где! – Жена резко чиркает ребром ладони под белой плямбой вместо лица, на которой выделяются только горящие гневом тёмные глаза и нервно дёргающийся яркий рот.
Когда-то её глаза излучали другой свет – тёплый, ласковый, добрый. Свет любви, обожания, преданности. Где, когда, на каком повороте судьбы потухли они, выстыли и были разожжены иным, сатанинским огнём? Наверное, во время моих длинных и частых отъездов то к новому месту службы, то в бесконечные командировки. А я и не заметил этих перемен. И теперь пожинаю плоды своего невнимания, своей отстранённости…
С тюрбаном из полотенца на голове, в длинном махровом халате, она была похожа на злобного факира или безликого джинна. Но у меня нет ни сил, ни желания усмирять её эмоции. Обрубаю истеричный монолог резким окриком: «Не поедешь ни на какие развлечения, останешься дома с дочкой».
Как выстрел, хлопает дверь за стремительно выметнувшимся из квартиры халатом… «Пошла по соседкам, кости мне перемывать. Ну пусть в другом месте пар выпустит. Глядишь, спесь быстрее пройдёт».
Джери дрожит и, жалобно поскуливая, забивается под стул в коридоре.
Звоню своему помощнику Виктору Павловичу Безруких, прошу вызвать всех членов правления, сообщить информацию об убийстве в Карабулаке дежурным офицерам МВД и КГБ. Достаю из платяного шкафа форму и начинаю одеваться.
Рядом нерешительно переминается дочка:
– Пап, ты уезжаешь?
– Да, доча. Убили моего товарища. Нужно собрать людей и деньги, чтобы похоронить атамана, как полагается казакам.
– А как же я?
– Ты останешься с мамой. Я надеюсь, что она примет здравое решение. Профилакторий никуда не денется.
Я действительно надеялся, что так всё и будет. Что у моей жены, с которой не один пуд соли съеден, в том числе и со слезами о преждевременно рождённых и умерших детях, хватит душевной силы, чтобы побороть соблазн приятельской вечеринки или иного свидания и если не разделить свалившуюся на меня беду и заботу, то хотя бы посопереживать, понять остроту ситуации.
В это время возвращается «джинн» и раздражённо цедит сквозь зубы:
– У всех свои дела, понимаешь?! Никто не согласился. Понимаешь, ты?
– Не понимаю, о чём ты говоришь.
Никак не вникну в суть сказанного. Какой-то злобный поток слов, среди которого тонет невыразительная мысль. Случалось, что и раньше мы не понимали друг друга. Каждый слышал своё, не пытаясь воспринять другого более-менее спокойно, а не на волне эмоций. Но на этот раз я не хотел скандала. Большое горе сдерживало мелкое недоразумение, не давало разгореться ссоре из-за, в сущности, пустяка. И поэтому как можно спокойней я говорю:
– Поясни, что ты хотела сказать?
– Хотела сказать, – резко выкрикивает маска, – что мне наплевать на твои проблемы, как ты плюёшь на мои! И я уеду… Аню, в конце концов, могу взять с собой, но кто останется с Джериком?!
Меня будто пронзили электрошоком. В глазах потемнело и загудело в голове: «Какой Джерик? Убили Подколзина. Национал-экстремисты убили… А она… ни капли жалости…» Я задохнулся от негодования. Внутри всё вздыбилось и заклокотало. Слова пропали. С побелевших губ слетели одни бессвязные обрывки:
– Да ты… да ты же… не женщина… – Руки сами собой метнулись к воротнику халата. – Бездушная амёба… Да я с тобой… ни дня больше…
– Папа, не надо. Папа, отпусти её! – закричала и заплакала дочка, пытаясь оторвать мои руки, вдавившие с неистовой силой махровый халат с телесами в обшивку двери.
Джери носился по коридору с захлёбывающимся лаем и выпрыгивал на дверь чуть ли не на уровне наших плеч.
Слёзы дочери, невыносимый лай собаки вернули меня из минутного помрачения сознания. Поспешно и даже гадливо отдёрнул руки от человека, с которым прожил почти два десятка лет. Место ярости в душе пугающе быстро заняло небывалое доселе безразличие. Как будто передо мной никого не стало… только мираж… обманчивая пустота. В обвалившейся ватной тишине, нарушаемой только всхлипами и поскуливаниями, молча притворил за собой входную дверь.

2.

– Да как же он проявил такую беспечность – пошёл на кладбище без казаков? – сокрушался Мартынов, нервно теребя широкий твёрдый подбородок и вопрошая меня пристальным взглядом небольших калмыковатых глаз. – Ведь подмётные письма с угрозами получал… По окнам стреляли… Сам говорил, что убьют, и так сплоховал!
– Всего не предусмотришь. Знал бы, где упасть…
– Да, это уж точно: кому быть повешенным, тот не утонет. Но жалко Ильича, такого крепкого атамана потеряли… Помнишь, как он на круге?..
– Конечно, помню. За ночь все противоречия уладил. Проголосовали за тебя почти единогласно.
Мы разговаривали с атаманом в больничном коридоре. На фоне белых известковых стен ярким сине-голубым пятном выделялся спортивный костюм Александра Гавриловича, а лицо его, обычно смуглое, как у большинства южан, было болезненно сероватым – открылась старая язва желудка. Всё нервы виноваты. Вот и ещё одна недобрая весть.
– Деньги Держиев найдёт на дорогу и семье… Возьми Наумова, ещё кого надо. Разберись в обстановке, постарайся встретиться с руководством республики. Что они, слепые там?! Или политика такая – сгонять народ с обжитых мест? Мы здесь молебен закажем, соберём экстренный Совет атаманов, в Кремль будем стучаться… Эх, Ильич, Ильич…
– Всё, что нужно, сделаю. Похороним. Семье поможем. Но боюсь, что начнётся массовый исход казаков… Нет у них реальной защиты. Местная власть молча потакает националистам.
– Да, да. Не дали нам времени, чтобы законодательную базу под казачество подвести и отстаивать его законные права на собственные территории. Вот и Подколзин нас ругал за медлительность. Но нашей-то вины в этом нет. Не слышат казаков ни в Кремле, ни в Верховном Совете. У всех народов есть права, а у нас – только обязанности, – атаман раздражался, и лицо его исказила болезненная гримаса – припекло изнутри.
– Успокойся. Чего зря нервничать? Этим беде не поможешь. Как-нибудь общими усилиями выкарабкаемся. Приеду в Грозный, встречусь с атаманом Галкиным, другими нашими людьми, обстановка прояснится. По ней и будем действовать. Подавлю на Завгаева, чтобы шевелился… Ну, Гаврилыч, извини, на правление нужно спешить и в дорогу собираться.
– Поезжай, поезжай. Мне тоже на приём лекарств пора. Проклятая болячка не даёт покоя. – Атаман прошёл со мной до выхода из отделения и некрепко пожал руку. – До скорого…
– Выздоравливай. Некогда хворать.

3.

Переночевав в опустевшей квартире (жена с дочерью всё-таки уехали в профилакторий, а Джери, видимо, сплавили кому-то из соседей), я наскоро перекусил дежурной яичницей с кофе, собрал в дипломат нехитрые командировочные принадлежности. Поскитавшись несколько минут без цели из угла в угол не просторной, но очень светлой (все окна выходили на юг) двухкомнатной квартиры, присел перед дорогой за письменный стол.
За этим обычным ширпотребовским столом из древесно-стружечной плиты, обклеенной текстурной бумагой и покрытой лаком, я написал не один десяток стихотворений и поэтических переводов. Он был молчаливым свидетелем моих частых бессонных бдений в поисках слов, образов, рифм; свидетелем дружеских разговоров о смысле жизни и творчества, не всегда светлых и оптимистичных. Здесь же писались исторические очерки и статьи о казачестве, сошли с кончика школьной шариковой авторучки вовсе не характерные для поэта декларативные слова устава и программы Московского землячества казаков и Союза казаков России, всевозможные заявления, обращения, воззвания… Это был мой рабочий станок, мой верный напарник, неказистый и скромный, как трудяга-мул.
Такими же грубоватыми, не претендующими на эстетическую изысканность были и отечественные книжные полки, в шахматном порядке расположенные на стене позади стола и плотно заставленные и заложенные поэтическими сборниками, литературоведческими, мемуарными и историческими книгами. Среди разномастных переплётов и обложек выделялось несколько собраний сочинений: Лермонтова, Лескова, Бунина, Достоевского, Шолохова, Байрона, Есенина, три первых тома из обещанного «Молодой гвардией» четырёхтомника Астафьева… Больше любителям книжных корешков не на чем было остановить свой оценивающе-испытующий взгляд, ну разве что на более-менее однообразно обмундированных томиках «Библиотеки поэта», да и то разносерийных и разнопартийных… Остальное представляло метеоритный разброс русской и мировой классики, писательских дневников, трудов непопулярных историков, в основном в ксерокопиях. Я собирал эти книги много лет во всех местах, где довелось служить или бывать в командировках. Собирал не по поветрию моды просвещённых обывателей, а по наитию души, согласно сложившимся убеждениям и вкусам, испытывая постоянный ненасытный голод на острую мысль, широкий кругозор, опьяняющее воздействие точного и к месту поставленного слова. Было в моей библиотеке и немало книг, подаренных современными маститыми и начинающими писателями – от солидных двухтомников «избранного» до тощеньких, будто недоношенных, брошюрок моих однокашников по Литинституту и случайно встреченных в окололитературных тусовках собратьев. Среди них тулились и пять моих, тоже не весьма опухших от бессонных мыслей сборников. На первой от письменного стола, почётной полке стояла затрёпанная, с пожелтевшими, а местами и вырванными, видимо, на самокрутки или по другой народной надобности страницами книга Нового завета, изданная в 1909 году, рядом с ней – «Голубиная книга», «Жития святых», сборник древних российских стихотворений Кирши Данилова, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Слово о полку Игореве» в переводах разных авторов, сборники текстов первых русских летописей, «Поэтические воззрения славян на природу», сборники воинского и казачьего фольклора, «Русские народные пословицы и поговорки», переводы китайских, индийских, древнегреческих, римских, персидских, таджикских, испанских, немецких поэтов античности, средневековья, восемнадцатого и девятнадцатого веков… «Разнокалиберный мусорок, – как выразилась однажды моя жена, – за него в случае чего и ломаного гроша не дадут». Сама она из всего стихотворного спектра признавала лишь эротичного Видьяпати да кое-что из Бёрнса, подчёркивая тем самым некоторую близость к поэтическому миру и собственные пристрастия. Для меня же весь этот «неходовой книжный отстой» был моим миром, в котором я знал место каждой книги не только на полке, но и в своей душе и сообразно этим знаниям открывал тот или иной том и исцелялся от мерзостей и несовершенства нашей окаянной жизни.
Это были мои самые верные и самые мудрые друзья. И они одни провожали меня в дорогу. С ними одними я прощался с тяжёлым сердцем, переполненным горькими мыслями о крушении утлого семейного ковчега, сидя на стуле возле письменного стола.

4.

В суетном и неугомонном муравейнике аэропорта «Внуково» наша малочисленная казачья группа собралась возле места упаковки багажа. Большой хвост тянуть за собой не было смысла. Основные «силы поддержки» должны были прибыть на автобусах и личных автомобилях из Краснодарского края, Ростовской области, Ставрополья, Калмыкии, Осетии, Дагестана, Кабардино-Балкарии. Из центра со мной летели только те, кто мог реально пригодиться для переговоров и анализа обстановки: походный атаман – военный переводчик, работавший за границей, могучий, под метр девяносто ростом, потомок донских казаков подполковник Владимир Наумов; потомственный терец из Грозного, первый кошевой атаман Союза казаков Владимир Овчаров; для прикрытия со спины – мастер рукопашного боя Сергей Сосновский.
Володя Овчаров, смуглокожий, стройный красавец, ростом тоже бог не обидел, с тонкими чертами лица, очень напоминающими кавказский тип, с тёмными, слегка вьющимися волосами, стоял в центре нашего небольшого полукруга и инструктировал впервые летевших на Северный Кавказ собратьев:
– Им (национальным властям) сразу и твёрдо нужно заявить нашу позицию – в Чечено-Ингушетии начался геноцид против русских. Мы требуем немедленных мер и будем информировать Кремль! Иную, более дипломатичную постановку проблемы они сочтут за нашу слабость. Поверьте мне…
Несколько недель назад, побывав в Грозном и Карабулаке у Подколзина, он «загрузился под самую крышу» информацией о беспределе, творимом против русского населения, и теперь, пользуясь свободным временем ожидания регистрации на рейс, перекачивал услышанное и увиденное в нас:
– В клуб русским путь заказан – в лучшем случае изобьют, а могут и подрезать. Женщин и девчонок на улице хватают – и в машину… Менты свои, всё покрывают. В школах постоянные оскорбления, драки. Информация или не доходит в Москву, или её в корзину выбрасывают…
– Перестроились до полной импотенции, – вставил Наумов. – Театр абсурда: и хотели бы что-то сделать, да не могут. Старую систему управления и контроля ослабили, народ законопослушный бросили без поводырей. А укрепились только те, кто и раньше был организован, – бандиты, шпана. Они и ментуру под себя подминают. Попробуй покомандуй из Москвы таким гибридом.
– Казакам бы дали оружие и полномочия, как раньше, – горячится Овчаров, – быстро бы навели порядок. На Кавказе только с силой считаются. Если не уважают, то боятся.
– Наверное, и кремлёвские мудрецы тоже боятся гнева народа, а вооружённого народа тем более, – обронил Сергей Сосновский – высоколобый, сухой, жилистый, с интеллигентской щёточкой усов над верхней губой, больше похожий на интеллектуала, нежели на рукопашника. Но, как говорится, внешность бывает обманчива…
Я тоже вставил «своё лыко в строку»:
– Сегодня вызывали на беседу в КГБ к помощнику Крючкова и в МВД к Громову…
– А чего же молчал, партизан? – оживился Наумов. – Инструктировали, поди, как раньше перед выездом «за бугор».
– Инструктировали: «уточните… разберитесь… не возбуждайте местный народ… продемонстрируйте организованность, а не истерию… положение серьёзное, не нужно усложнять…»
– Сплошные сопли, – резюмировал Наумов. – Сами ушами прохлопали, а нам – «разберитесь». Молодцы…
– Чужими руками жар загребать… – буркнул Сосновский.
– Когда корабль терпит бедствие, дыры чем попало затыкают. В данном случае – нами.
– Ну спасибо, Анатольевич, успокоил, – невесело усмехнулся Овчаров. – Мы, значит, и спасатели, и пожарники, и стражи порядка, и затычки во все дыры…
Я слушал разговор рассеянно, то улавливал его суть, то вновь погружался в свои проблемы, машинально поддакивая, чтобы не показаться безразличным к общей беседе. Но как бы ни был далеко «в себе» – всё же почувствовал направленный на меня взгляд из толпы пассажиров. Поднял голову и увидел медленно идущую прямо на меня Наташу – мою юную коллегу из Воениздата. Мы были знакомы почти два года. Встречались на презентациях, фуршетах. Наташа была среди моих восьми помощников во время выборов в Верховный Совет России. Успела хлебнуть неприятностей от политических оппонентов.
Разухабистые юноши с богемными патлами выводили её из перехода станции метро «Сокол», где она распространяла листовки с моей предвыборной программой, советовали поберечь стройные ножки, которые «придётся переломать», если она вернётся… И тем самым помогли девятнадцатилетней студентке журфака МГУ окончательно избавиться от демократических иллюзий. И когда я в составе оргкомитета готовил проведение съезда казаков, она привела для работы с регистрационными документами ещё двух подруг. Удивительно сознательный, мудрый не по возрасту человечек. Я относился к ней с покровительственной нежностью.
И вот вижу её глаза. Ничего другого в тот момент не разглядел, не запомнил. Даже во что была одета. Только глаза… большие, тёмно-карие, немного восточные, блестящие, мученические… И столько в них всего, что слова, самые выразительные и тёплые, поблёкнут и стушуются.
Мои попутчики, увидев Наталью, заулыбались – успели познакомиться на учредительном круге – многие казаки тогда усы распушили вокруг симпатичных регистраторш. Здороваются, удивляются:
– Ты как здесь оказалась?
Она в ответ улыбнулась. На приветствия ответила. А сама так смотрела на меня, что все невольно замолчали и расступились. Подошла вплотную, что-то ищет пальцами в нагрудном кармашке. А глаза блестят, переливаются влажно, трепещут огоньками и калейдоскопом чувств, о которых она ни словом, ни намёком не обмолвилась до этого дня. Достаёт икону малюсенькую, складную молитву «Божьи помочи». Протягивает:
– Возьми… Она всегда со мной… Вернёшься – отдашь. Только, пожалуйста, позвони сразу… как только оттуда… Я буду волноваться…
И всё. И пошла назад, поспешно растворяясь в толпе, будто застеснялась своего поступка. А я с дурацким, обалдевшим видом стоял под смешливыми взглядами друзей и держал в ладони маленький клочок цветной бумаги, обдавший меня невиданным теплом. Господи, какую силу Ты дал женщине! Какую власть над нами – мужчинами! В один день – да что день? – в один час, в одно мгновенье может заморозить душу, превратить в бесчувственный лёд и вновь разжечь огнём жизни.

5.

Грозный встретил весной. Если в Подмосковье только разгулялась межсезонная распутица, в лесах и оврагах ещё напоминал о зиме свалявшийся, серый от копоти снежный наст, то здесь солнце уже потрудилось на славу – прогнало ознобную мокрядь, подсушило землю на равнине и в предгорьях. И на поднявшейся опаре отмёрзшей земли, среди жухлых и свалявшихся косм и будыльев прошлогодней травы, уже настырно пробивалась к свету и теплу молодая зелёная поросль. Пахло степью, с её горько-медвяными ароматами, настоянными на сотнях видов полыни.
Внизу у трапа стояли несколько человек в гражданской одежде, но с явной военной выправкой. Мы с Наумовым сразу признали в них собратьев по службе Отечеству.
– Полковник Кочубей, – представился старший из встречавших.
– По фамилии и породе видно, что казак, – не спросил, а больше резюмировал я, протягивая руку для приветствия и называя себя.
– Дед был казак. Отец – сын казачий. А я – хвост собачий.
Все дружно заулыбались. И знакомство произошло без долгого «обнюхивания».
За несколько лет работы по возрождению казачества я сделал для себя отрадное открытие. В каждом министерстве и ведомстве среди руководителей обязательно сыщется свой – казачьего роду-племени, не забывший зова крови и заветов предков, несмотря на семидесятилетнюю поголовную «стрижку» казачества под корень, а в силовых ведомствах таких – каждый четвёртый, если не третий. И здесь нам тоже повезло… Игорь Кочубей, один из руководителей республиканского Комитета государственной безопасности, оказался из казаков. Это облегчало нашу миссию, но не его. Он и такие, как он, по сути, были сданы Москвой в заложники вместе с русским населением на всех национальных окраинах ещё формально существовавшего СССР.
– Есть ли какие-то выводы у следствия по делу об убийстве Подколзина? – спросил я Кочубея, как только сели в машину и направились в город.
– Официальная версия, распространённая в газетах, – бытовая драка. Об этом вам сегодня и в Доме правительства скажут, прежде всего глава МВД. Но у нас иное мнение – убийство на национальной почве, достаточно хорошо подготовленное. Убийца – бывший студент, отчисленный из института из-за психического расстройства. Исключительно удобное оружие для преступления… Какой спрос с психа?
– Изощрённо прячут концы в воду.
– Да, действуют продуманно. Помимо людей с неустойчивой психикой, привлекают малолеток, с которых тоже много не взыщешь… Наркоманов, уголовников – те постоянно рискуют. Сеть таких экстремистов постоянно растёт. Подколзин – далеко не главная их цель. Скорее всего, убийство атамана – разведка боем перед гораздо более серьёзной заварухой.
– Неужели ничего нельзя сделать, чтобы предотвратить новые преступления?
– Нет поддержки из Москвы, нет усиления, нет единой государственной программы противодействия националистическому разгулу. Мы давно сделались из проводников полупроводниками – от нас сигналы уходят наверх, а оттуда – молчание. Варимся в собственном соку, принимаем посильные меры на своём уровне, удаляем, как сказали бы медики, метастазы. Но они-то не причина, а следствие страшной болезни всего общества. Для её лечения нужны иные средства и иной масштаб. Прежде всего – решимость и воля союзного руководства… А на эту тему нам говорить не положено.
– Мы за вас скажем, – поспешил я заверить собеседника. – Скажем о творящемся бардаке. И властям, и народу… Сколько можно терпеть беспредел подонков и бездействие слуг народа? Мы уже не раз делали резкие заявления в прессе на эту тему…
– Слышали. Кое-что и до наших палестин доходило, – поддишканил Кочубей моему токованию и приземлил пафосный взлёт отрезвляющей фразой: – Был бы толк!

6.

Поле стола для заседаний было пустынным, без каких-либо отвлекающих предметов в виде пепельницы или дежурных бутылок с минеральной водой и стаканов… Чистое поле – ристалище для рыцарских турниров. Во главе стола громоздилась тучная фигура хозяина кабинета и республики Доку Гапуровича Завгаева – крепкого, ещё не надорвавшегося весом власти, с хитроватыми восточными глазами управленца, воспитанного в старых традициях партийного лицедейства. Он и сидящий слева министр внутренних дел Чечено-Ингушетии неплохо владели мимикой и встретили нас со скорбными минами на лицах. Относительно отрешённым от «игры» оставался только наш новый знакомый Игорь Кочубей – правая рука «хозяина».
– Большое несчастье постигло нашу республику. Погиб Александр Ильич Подколзин, депутат Карабулакского поселкового Совета, человек известный далеко за пределами своего района. Жаль, очень жаль… Спасибо, что приехали разделить наше горе, – начал запев беседы чиновный солист. – Кто бы мог подумать, что незначительная уличная перебранка закончится такой трагедией?
– Как это произошло? – нарушил я многозначительную паузу.
– Глупо… нелепо произошло…
– Разрешите мне доложить товарищам? – повернулся к «хозяину» главный милиционер. И удостоился согласительного кивка головой: «Да, да. Пожалуйста». – Тут такое дело… Не всё можно для прессы рассказывать. Понимаете? – заговорщицки подался над столом в нашу сторону министр. – Чего не бывает по пьянке… На Пасху, по православной традиции, ходил Подколзин на кладбище – могилы убрать, умерших помянуть. Выпил лишку, видимо. Не очень контролировал своё поведение… Возвращаясь домой, захотел «отлить». Ну и обмочил забор одному из жителей посёлка. Тот обиделся. Начал ругаться… Дошло до потасовки и поножовщины… Спасти атамана не удалось. Умер по дороге в больницу. Такая нелепость…
На лице говорившего явно отпечатались досада и сожаление. Так что и мы невольно сокрушились. И только глаза Кочубея – спокойные, не пронятые душещипательными словами главного стража порядка республики – вывели меня из минутного замешательства:
– А на чей счёт списать угрозы физической расправы, приходившие Подколзину накануне убийства?
– Ну какие угрозы? – с ещё большей горечью протянул министр, и глубокая складка досады и иронии скривила левую сторону его рта. – Больше слухов, чем реальных угроз. Где доказательства, факты?.. А слова к делу не пришьёшь.
– Разве мало случаев избиений, изнасилований, запугивания русских жителей? У вас что, не регистрируют их в отделениях милиции? Мы в Союзе казаков получили сотни жалоб на противоправные действия национальных экстремистов против русских…
– Не нужно перемещать уголовщину на национальную почву, – парировал министр. – Мы регистрируем все преступления и национальности преступников. Поверьте – русских среди нарушителей уголовного кодекса не меньше, чем чеченцев, ингушей и других народностей, проживающих в республике. Пьянство, знаете ли, главная среда правонарушений, а по этой части с русскими мало кто сравнится.
– Да, это так, – согласился Завгаев. – По пьянке чего только не сделает человек. И отца родного убьёт… Национальность здесь ни при чём.
Скорбные маски постепенно истаивали у наших собеседников, выявляя несколько иные лица – более жёсткие, решительные в своих намерениях отстаивать честь и добрую репутацию вверенной им территории от порочащих её заявлений заезжих политических школяров. «Коренник» и «левая пристяжная» явно соединяли и напрягали свои усилия, чтобы вывезти воз переговоров на нужную им дорогу.
– Про национальных экстремистов вы явно перегнули, – упрекнул меня «хозяин». – Русские в республике занимают второе место после чеченцев… Много смешанных браков. За века совместной жизни перероднились, сватами стали, кунаками… Я вот женат на терской казачке, так наших детей к какой национальности отнести?.. Нет, с такими выражениями осторожней нужно быть… Людей обидеть легко. Одним необдуманным словом. Национальная политика – дело щепетильное, здесь главный принцип как у врачей – не навреди… Так что, молодые люди, у меня убедительная просьба к вам: не разносите нелепых слухов, тщательно проверяйте полученную информацию и не спешите с выводами. Мы здесь одной семьёй живём, свои проблемы, какой бы ни были сложности, стараемся решать, не обременяя Политбюро и союзное руководство. И пока получается. Не без ошибок и упущений, конечно. Но на общесоюзном фоне выглядим достаточно неплохо.
– У нас нет намерений сгущать краски и беспочвенно обвинять вас в перекосах национальной политики, – попытался я остановить «партийный отчёт» Завгаева. – Но мы получаем письма и устные заявления из всех союзных и автономных республик, на территории которых исторически расселились казаки. Ни из одной, кроме вашей, нет такого количества жалоб и призывов принять экстренные меры. Это иная статистика, и выглядит она тревожно…
– Есть и у нас карабахские рикошеты, – выступил на подмогу главе Чечено-Ингушетии молчавший до сей поры Кочубей. – Но это явление не местного масштаба, а общесоюзного. И нужны комплексные меры: политические, экономические… прежде всего, силовые тоже, чтобы сдержать неблагоприятные тенденции.
– Мы говорили об этом с Михаилом Сергеевичем Горбачёвым и с Александром Николаевичем Яковлевым… Они в курсе… Совместное решение будет найдено, – подхватил мысль Кочубея Доку Гапурович. – Но очень важно не нагнетать обстановку, не разжигать недовольство людей, их недоверие и ненависть к власти, не бросить их во взаимную вражду. Вот от чего мы вас предостерегаем.
– Мы хотим того же, но не пустыми увещеваниями и призывами, а конкретными мерами по пресечению преступлений, по защите законопослушных граждан. – Я почувствовал, что нужно ставить точку в затянувшемся разговоре. Позиция Завгаева и милицейского начальника была ясна до изжоги – «не выносить сор из избы», чтобы не впасть в немилость Кремля. Они мёртвой хваткой держались за власть и боялись не реальной угрозы, готовой смести их с пригретых мест, а мнимой. Поэтому, отбросив все дипломатические тонкости, я резко вернул присутствующих к цели нашего приезда: – Убийца Подколзина найден или нет? Какое наказание его ожидает?
– Личность нам известна. Принимаем меры к розыску и задержанию, – ответил министр. – Наказание определит суд. Но в любом случае преступление не останется без строгого наказания. Так и передайте родственникам и близким погибшего. Впрочем, я тоже буду на похоронах завтра и сам скажу об этом… А вы – по своим инстанциям в Москве. Только ещё раз прошу – не сгущайте…

7.

Чёрные мундиры и черкески кубанцев, серые и белые черкески терцев и ставропольцев, шинели и казакины донцов пёстрой колыхающейся лентой растянулись по улицам Карабулака. В такт траурной музыке, неспешно ступая по весенней, не везде ещё затвердевшей сунженской земле, казаки с затаённой болью молча несли на плечах гроб с телом многими любимого атамана. Всё русское население посёлка, кто мог дойти до кладбища, присоединялось к шествию. Немощные старушки, доковыляв, опираясь на бадики, до калиток своего подворья, перекрестившись сами, осеняли крестным знамением покойника и его сопровождавших.
Горе было большим, всеобъемлющим, заставляющим и некоторых иноверцев, особенно стариков и детей, хотя бы остановиться и проводить процессию не злорадным, а внимательным, сожалеющим взором. Но были и иные взгляды, безразлично-холодные, не чувствующие чужой боли и горя; презрительные; стреляюще-зыркающие из-под сдвинутых бровей…
Особенно много недоброжелательных глаз невидимыми стрелами нацелились на процессию возле дома убийцы. Там, возле наглухо закрытых ворот, кучковались, стоя и сидя на корточках, мужчины и парни, приготовившиеся защищать дом и его обитателей от кровной мести. Они крепко усвоили законы гор. Только мы их забыли… И не по своей воле или вине. Когда были здесь кордонные казачьи станицы, то их не шибко просвещённым и грамотным обитателям не требовалась помощь ни жандармов, ни армии. Своими силами и умом управлялись со всеми проблемами. Советская власть связала строителей и защитников России по рукам и ногам, сама решая, кого защищать, а кого карать.… Вот и дорешалась до полной обезлички своих сторонников и противников, полной управленческой импотенции, когда всё начинает трещать по швам и валиться с пылью и кровью: идеология, экономика, сельское хозяйство, наука, культура, духовные ценности, общественные связи, добрососедство, само понятие человечности…

И чёрт бы с ней, с властью, с системой. Любые теории революций и контрреволюций, как показала история, придумываются для прикрытия корыстных вожделений тех или иных властолюбцев и их компаньонов. Но при этом выползает из всех щелей тупоголовая мерзость, желающая в смутное время, а значит, безнаказанно поживиться за чужой счёт, прежде всего ближайших соседей иной нации и веры, а то и своей же, но иного тейпа, джуса, рода, иных убеждений. И страдают прежде всего самые достойные называться людьми, не звери, не подонки, а имеющие сознание, совесть, понятия о добре и зле, не желающие убивать, насиловать, грабить, унижать, растаптывать себе подобных.
Когда официальная власть не способна защитить этих людей и вывести из-под удара, сама народная среда выделяет своих Данко, Махно, Соловьёвых…
К сожалению, истинные народные заступники и вожди всегда обречены – их ненавидит не только мерзость, но и слабая власть, усматривающая в сильных и бескорыстных неформальных лидерах потрясателей поднебесных устоев и кастовой избранности.
Изначально был обречён на безвременную гибель и вставший во главе Сунженского казачества атаман Подколзин. Он смог в короткий срок сплотить земляков, организовать сопротивление беззаконию, привлечь общественное мнение к проблеме геноцида русских в Чечено-Ингушетии и на Северном Кавказе, ударив в депутатские колокола Верховного Совета. И тем самым мешал, сильно мешал: одним – «резать жертвенных баранов», другим – «стричь»…
Первое слово на траурном митинге было предоставлено главному милиционеру республики. Я стоял рядом и мысленно предвосхищал эту речь, почти наверняка зная, что он скажет собравшимся на кладбище родным и друзьям погибшего. И милицейский чиновник не обманул моих ожиданий.
– Дорогие, родные и близкие покойного, – начал министр с нейтральной традиционной фразы, – нелепая случайность вырвала из наших рядов замечательного человека, депутата Карабулакского поселкового Совета…
Дальше шла закамуфлированная под слова соболезнования политика сокрытия истинных мотивов преступления. Ни слова об атаманском поприще, о московских мытарствах Подколзина по кабинетам депутатов и чиновников исполнительной власти, призванных защищать интересы народа. Ни слова о тех проблемах, о которых криком кричал во всех инстанциях Александр Ильич, за что его заставили замолчать навсегда.
– Я обещаю, – продолжал фарисействовать министр, – что преступник будет найден и наказан по всей строгости закона. Спи спокойно, дорогой товарищ. Пусть щедрая земля Чечено-Ингушетии будет тебе пухом.
Дальше предстояло говорить мне, и нужно было, не нагнетая страсти, как просило руководство республики, дать понять истерзанным горем родственникам и соратникам погибшего, что мы – правление Союза казаков – видим проблему во всём трагедийном объёме и постараемся, насколько хватит наших сил и возможностей, помочь им. Я не обдумывал речи заранее. Ориентировался по обстановке. И только у Господа мысленно просил нужных слов…
– Дорогие братья и сёстры! – исторгло перехваченное спазмом горло. – Сегодня на сунженской земле, облагороженной и возделанной трудом многих поколений ваших предков, непоправимое горе – бандитской рукой убит один из лучших сыновей и защитников Сунжи… – «Господи, как беден язык, как не хватает простых, неформальных слов, чтобы выразить все скопившиеся в душе чувства. Утешить, поддержать, обнадёжить людей». – Александра Ильича Подколзина знали и уважали не только в Чечено-Ингушетии. На Дону, Кубани, Ставрополье, Тереке, в Москве – везде, куда приводили его проблемы и беды родной земли. Он не боялся стучаться в сановные двери, не боялся угроз бандитского отребья. Боялся только одного, что не будут услышаны и восприняты ваши просьбы и чаяния… И даже фактом своей гибели продолжает взывать об этом… Тебя услышали, дорогой Александр Ильич. Сегодня по всем храмам на казачьих землях и в Москве проходят панихиды по тебе. На днях соберётся на экстренное заседание совместно с представителями законодательной и исполнительной власти страны Большой совет атаманов Союза казаков. Мы будем обсуждать проблемы, поднятые тобой, и принимать меры к их решению. Недавно изготовлена партия крестов «За возрождение казачества». Первым, ещё до трагедии, центральное правление наградило тебя. Мы не успели вручить. Мне поручено выполнить эту миссию посмертно… – Прикалываю на лацкан пиджака белый крест на трёхцветной ленте российского флага с изображением в центре знака Георгия Победоносца, поражающего копьём змея. Крещусь на погребальную иконку в сведённых на груди руках покойного. Целую его в холодный широкий лоб. – Прости, брат, что не уберегли. Да упокоит Господь тебя в царствии Своём. Моли Бога о нас, помогай с небесными ратниками отстаивать праведников на земле. Зло будет наказано. Ибо не в силе Бог, но в правде!
Были и другие речи… Был дробный ружейный салют. Хмурое небо в низких клочковатых тучах, будто склонённых чьей-то невидимой рукой к изгороди кладбища, до самого зева свежевырытой могилы, разорвал надсадный и тоскливый гудок маневренного тепловоза. И полетели на крышку гроба, как отзвуки выстрелов, комья сырой сунженской глины, навсегда скрывая от заплаканных глаз жены, родственников, друзей и единомышленников могучего человека, который первым встал на пути всероссийской трагедии, названной впоследствии Чеченской войной, и первым пал в неравном бою.

8.

ccЗа воротами кладбища участников похорон поджидали автобусы и автомобили. Казаки деловито и заботливо рассаживали в них вначале стариков и женщин, а уж потом, подымив папиросками и затерев окурки подошвами сапог, забирались на подножки сами. Всё-таки не вымерло ещё по хуторам и станицам многовековое казачье рыцарство, не уподобилось столичному почти поголовному бесполому хамству, когда здоровые мужики и шустрые юнцы, распугивая всех и вся, рвутся к освободившимся местам в транспорте и бесцеремонно плюхаются на них перед носом обескураженных старушек или женщин, нагруженных неподъёмными сумками. И тут же утомлённо закрывают веки, будто всю ночь отстояли у мартена, или с отрешённым видом утыкаются в книжки с обнажёнными силиконовыми прелестями на обложках…
А здесь, слава Богу, жива ещё совесть, жива и честь в умученных бесконечными экспериментами и издевательствами властей душах…
Ни брани нецензурной, ни бесцеремонной толкотни… Всё как по команде организованно, спокойно, быстро.
Министр тоже не торопился уезжать и вместе со мной наблюдал за процессом посадки людей в транспорт, наверняка подметив со своей колокольни казачью вежливость и природную дисциплинированность.
Когда рядом остались только организаторы похорон и сотрудники «органов», я попросил показать место гибели атамана. Не столько заметил, сколько ощутил тень недовольства на лице министра. Но желание гостя на Кавказе не оспаривается. И мы нестройной группой – человек пятнадцать – отправились пешком по воскресному маршруту атамана Подколзина.
Вот и дом убийцы. Серый, затаившийся, огороженный высоким глухим забором. Родственников уже не видно около него. Но и мои провожатые не останавливаются, проходят мимо. А ведь, по версии, рассказанной министром, именно здесь произошла трагедия. Вопросов, однако, не задаю. Молча шагаю вместе со всеми до переулка, ведущего вправо, на параллельную улицу. Там сворачиваем налево и через несколько десятков шагов останавливаемся.
– Где-то здесь, – говорит мне заместитель сунженского атамана и озирается по сторонам, ищет какие-то видимые приметы произошедшего.
Я тоже осматриваюсь, будто фотографирую в памяти дорогу, исполосованную засохшими следами колёсных протекторов, едва проклюнувшуюся газонную траву, серые, с набухшими почками стволы плодовых деревьев за штакетником… И неожиданно замечаю мальчика возле приоткрытой калитки. Темноголовый, темноглазый, лет пятнадцати-шестнадцати, он спокойно и как-то уверенно, без стеснения и праздного мальчишеского любопытства смотрит в нашу сторону. Наши взгляды встречаются. Мальчик не опускает глаз. И меня осеняет догадка: он хочет, чтобы его заметили и позвали. Он понимает, зачем мы здесь, и знает что-то важное. Делаю несколько шагов в его сторону и приглашаю жестом руки подойти ко мне. Мальчик выходит из-за калитки.
– Здравствуй. Ты не подскажешь, где здесь два дня назад убили человека? – спрашиваю я, интуитивно чувствуя, что подскажет, что для этого и подошёл к забору.
Мальчик молча проходит ещё немного вперёд по улице и указывает на стык дороги и газона:
– Вот здесь…
Там, на жухлых свалявшихся стеблях мёртвой травы, на выдавленных машинами и затвердевших ошмётьях грязи, в протекторной мозаике видны ржаво-бурые множественные следы крови. Сердце моё сдавила тупая боль, и оно забухало резко, надсадно, ударяя в глухой колокол груди: «Вот она «голгофа» моего собрата, вот его праведная кровь, пролитая за други своя».
– Спасибо тебе, сынок, – кладу руку на плечо черноглазого мальчугана.
Он молча смотрит в мои замутнённые слезами глаза и не уходит.
– Молодец, – треплет мальчика по стриженым волосам министр. – Ну, иди домой. Мы здесь сами разберёмся.
Но я не даю пареньку уйти, задаю новый вопрос:
– А ты не видел, как это произошло?
Вижу скользнувшую в его глазах тень тайны, как рвёт она невидимые путы, может быть, родительских запретов говорить на эту тему. К тому же совсем не располагает к откровению немигающий и холодный взгляд главного милицейского начальника, отталкивающий ненужного свидетеля. Но глаза мальчика чисты, как родничок. Он не научился ещё лгать и изворачиваться, подобно взрослым, он ещё верит в силу справедливости. И отваживается сказать совсем непростое слово:
– Видел.
– Расскажи, пожалуйста, – прошу я с внутренним трепетом души, понимая, что только сейчас и могу услышать правду, обнажённую правду, без эмоциональных и политических одежд.
Парнишка посмотрел назад, в переулок, из которого мы недавно вышли, потом – на меня, потом – на землю в пятнах засохшей крови и указал на столб за нашими спинами:
– Дядя, что погиб, такой крупный, с ещё одним мужчиной, поменьше, шли возле этого столба. Из переулка следом за ними выбежал парень. Он снял туфли и оставил их на дороге. Побежал в одних носках. Когда догнал, ударил большого дядю ножом под лопатку, снизу, а потом ещё раз – сверху. Я с ребятами играл недалеко и всё видел…

– Этот парень с ножом что-нибудь кричал, ругался? – специально для ушей министра перебиваю рассказчика.
– Нет, – отрицательно качает головой мальчик. – Молча ткнул ножом два раза и побежал назад. Его в переулке машина ждала…
– Спасибо за честность, – протягиваю руку для прощания. И тепло пожимаю ещё не окрепшую, не загрубевшую ладошку паренька, задерживая её. – Тебя как зовут?
– Иса, – отвечает мальчик, не пытаясь вы­свободить руку и выжидательно глядя на меня спокойными агатовыми глазами.
– В каком ты учишься классе?
– В девятом…
– А кем хочешь стать после школы?
Мальчик слегка тушуется и впервые застенчиво опускает глаза, произнося не очень внятно:
– Офицером.
– Многие ингушские мальчишки мечтают быть похожими на Руслана Аушева, – улыбаясь говорит один из сопровождающих силовиков. – Как мы в своё время мечтали походить на Гагарина, Титова, Быковского…
– Ты сделал хороший выбор, Иса, – ещё раз пожимаю ладонь паренька. – Из тебя получится настоящий офицер, мужественный и справедливый. Спасибо тебе, сынок. Большое спасибо. Ты очень нам помог разобраться в деталях преступления…
Мне показалось, что мальчик остался доволен своей миссией. Он знал тайну. Её тяжесть давила душу, распирала её, требовала выхода. Выход должен был соответствовать самой тайне… То есть простая информация перед сверстниками не могла его устроить. Он мечтал помочь следствию наказать зло. Но его никто не спрашивал, никто не хотел знать, что он видел и насколько тяжело ему жить с этой ношей в душе. И теперь ему стало легче от сознания, что он помог взрослым. Это видно по его лицу, неторопливой гордой походке человека, сделавшего важное дело.
Славный мальчишка… И какое редкое имя – Иса. Имя из Корана. Там упоминается пророк Иса. Это – Иисус Христос. Мальчик с таким именем, наверное, другим быть и не мог. Я не знаю, читал ли он Коран и, если читал, запомнил ли мудрые строки: «Если вы творите добро, то творите для себя, если творите зло – тоже для себя», – но он действовал в согласии с этой мудростью и в согласии с ещё не замутнённой совестью. И я больше всего желал в тот момент, чтобы никакие министры-страусы, никакие местечковые лжепророки, никакие трубадуры посткоммунистической идеологии не исковеркали эту чистую душу и не погубили, может быть, единственную светлую надежду республики на перемены к лучшему.