Честное пионерское!

Виктор УСОВ

После очередных активных выходных с их пешими прогулками по парку в понедельник совершенно не хочется двигаться. Болят натруженные мышцы, ноет поясница, тянут давно порванные связки. Моя прекрасная половинка уже упорхнула на лечение: иголки, массаж, грязевые аппликации, – оставив меня, хилого и убогого старичка, нянчиться с самым энергичным членом нашего туристического кружка. Я и развлекаю кроху Далимира Романовича… Как могу! Распластавшись на диване, терплю массаж своей тушки маленькими пятками малолетнего пострела. Внук без устали гарцует по моему мягкому пузу, слабой груди, больной головушке. Терплю. Молчу. Не пикну, снося пытку, пускай дитё играет. Лишь бы не заставляло меня выходить на улицу. Меня устраивает… спокойное – «Осторожно, ты мне глаз выбьешь!» – времяпрепровождение. Лежи, перебирая в памяти наиболее яркие события минувших дней, и припоминай более давние истории наших приключений на Кавказских Минеральных Водах.
Взять, к примеру, такой случай.
Недавно под развесистым каштаном повстречался нам с малолетним другом семидесятилетний старичок в широкополой шляпе. Его не по возрасту стильный головной убор, согласен, своих денег стоит, а что касается самого субъекта под этой модерновой покрышкой… На мой «непредвзятый» взгляд, так себе старикан. Излишне упитан! Сидел тот дедок, обставившись стопками книжек, боровичком на парковой лавочке, в аккурат меж прочим торгующим картинами, деревянными ложками-­птичками, бижутерией с камнями и перьями людом. Одним словом, поделками кто во что горазд. Через то торжище сновала уйма прогуливающихся. Кто направлялся из парка в Нарзанную галерею, кто, напившись нарзану, спешил в обратном направлении, к Царской площадке, Храму воздуха, Долине роз или ещё куда повыше. Множество народу шибалось меж выставленного культтовара от фонтана, через Колоннаду, в сторону затворённого ажурной решёткой грота Демона. От «Демона» (впервые увидав летучих мышей, внучок прозвал чёрта «Папа Мышь»), поднявшись вверх по ступеням к золотистому бюсту Лермонтова в эполетах и сфотографировавшись у присевшего на скальный выступ бронзового орла, граждане спешили обратно. У Колоннады можно было купить билет на экскурсию или подсесть в электрокар и с ветерком, без колотья в боку и одышки, прокатиться по горному парку.
Клюющему носом старичку представлялось, что он торгует с лотка, но отдыхающие плевать хотели и на живописные изощрения местной художественной богемы, и на его книжки с легендами курортного городка. Но дед-литератор упорствовал, полагая, что этим прекрасным, полным истомы вечером ему всенепременно попрёт фарт, и если он не обогатится, то хотя бы прославится за счёт собственных сочинений.
Придержав за руку рвущегося куда глазёнки глядят мальца, исключительно из сострадания спрашиваю собрата по перу:
– Хорошо расходятся?
Дуя для значительности щёки, творческая личность молчит.
– Штук двести продали?
Ответа – ноль. Не сдержавшись, лезу с советом:
– Может, вам публиковаться в интернете, больше читателей сможет узнать ваши мысли, посопереживать вашим чаяниям?
По мне, лучше бы он смолчал. Но нет, убелённый сединами мудрости старец, посверкивая голодными очами сребролюбца, возмутился:
– И что я, по-вашему, буду с этого иметь?
Мне делается обидно. Поэт-писатель, а опустился до мелочной торговли. Вразнос распродаёт свою «душу» и грешит этим на глазах у Великого пиита. Это я про бюст Лермонтова, что сверху следит за всем происходящим на парковой аллее. Делец окончательно берёт верх над поэтом, и дед отчаянно взывает ко мне:
– Возьмите, купите, прочтите…
Я живенько ретируюсь, но требовательные возгласы не утихают:
– Здесь всё написано белым стихом! – Дальше оскорбительные выпады: – Откуда вам знать, что такое «белый стих»? Вам, не ведающим мук творчества!
«Господи, помилуй мя, неразумного…» – втягивая шею, тяну сопротивляющегося насилию внука прочь от крикливой «шляпы». Действительно, откуда нам, необразованным, заехавшим из таких далей, знать, с чем едят этот самый «белый стих» и какие ругательства с помощью оного можно сотворить? Зато тридцать два года службы закону научили меня таким заумным словесам, что этот рафинированный автор просто обделается, ежели сию минуту я встану и на весь бульвар подниму хай. Приходится бежать, спасая от собственного отборного хамства невинные ушки внучка и нежную восприимчиво-­ранимую душу поэта. А он, неразумный, кликушествует вслед нам, бегущим от диспута:
– Вот здесь, на титульном листе, похвала самого главного…
Спешу удалиться на достаточное расстояние от ферта, помеченного сановной похвалой, а сам думаю: «Ну если дяденька для рекламы своих опусов приплёл Самого, это полный аспендос ! Даже в руки не возьму его книжонок».
Прошу извинения, я не знакомился с виршами данного автора, а не прочтя пары фраз, составить представление о произведении невозможно. Бывает, мазнёшь взглядом по нацарапанному на дверях места общественного пользования слову, и оторопь возьмёт: «Сколько экспрессии в нескольких буквах. Сколько страсти в рождении чувств, заставивших неведомую грязную руку взяться за стило современности – ржавый гвоздь!» В дарственной надписи на моей трости больше тайны, чем в байках иных книг…
Хочу пояснить, откуда взялась клюка с надписью. Представьте себе, едем электропоездом в Пятигорск, посмотреть с Машука на окрестности, заглянуть в Провал, постоять на сквозняке вместо струн Эоловой арфы, в Китайской беседке попозировать фотографу на фоне горы Бештау. Выходим на станции Лермонтовская, и в павильоне у железной дороги я прикупаю крытую лаком трость из кизилового дерева. Вещица подписана: «Дорогому дяде Герасиму от Фикрета и Лизы. Москва. 1974 год». Кто такие Фикрет с Лизой, каково полное имя достойного их дара дяди Герасима и как трость из Москвы оказалась спустя полвека в Пятигорске – тайна тайн! Уверяю вас, по мне, эта свежая дарственная надпись – готовый сюжет для приключенческого романа! А они тут замшелыми легендами торгуют…

Писатель в шляпе не знал вовсе или уже давно забыл, что главный источник вдохновения – это люди. Расскажут такого… любые высосанные из пальца мифы меркнут. Взять хотя бы Сашу. Мы водили с ним знакомство с двухтысячного года. Отчего его, от роду Афанасия, всю жизнь друзья и знакомые называли чужим именем? Загадка, достойная пера Шекспира! Облик старого фронтовика Афанасия Степановича Обухова, родившегося шестого ноября тысяча девятьсот двадцать второго года, по сию пору встаёт у меня перед глазами: «Сидим за накрытым столом в тесном фамильном домишке Обуховых по улице Октябрьской. Все пьют… чай с плюшками, а хозяин, расстегнув серый пиджак с нагрудным знаком “Двадцать пять лет Победы в ВОВ” на лацкане, утвердившись левой ноженькой на проножке табурета, оперев белый концертный баян о согнутое колено, играет музыку. Профессионально! Как когда‑то, ещё до вой­ны, музицировал в ресторациях города, развлекая приезжих знаменитостей. Было дело, сам Иван Максимович Поддубный после трапезы подошёл к молодёжному ансамблю наградить русоволосого баяниста Сашку гнутым пятаком. Личной меткой силача».
Мне становится грустно. Саша умер пятнадцатого сентября две тысячи пятого года. За год до того его сбила машина, повредив что‑то там в его потрёпанном вой­ной и нелёгкой жизнью организме. Мы навещали наших стариков, тётю Нюсю и дядю Сашу, в тот роковой год, но Обухов крепился. Как истинный фронтовик, не выказывая своей слабости. Так же играл на баяне, их у него было два – «Белый и Чёрный», – балагурил, рассказывал невероятные истории из своей долгой жизни:
«В самом начале тридцатых годов моя мама заведовала почтовым отделением , тем, что у Нарзанной галереи, напротив Колоннады. Белое здание почты известно всем отдыхающим. Сюда приходило множество пакетов для работников наркоматов, отдыхавших на курортах Кисловодска. Однажды я заглянул к ней после уроков в школе, а она попросила меня отнести очередную депешу в особнячок на Эмировскую, тогда уже переименованную в улицу Коминтерна. Адрес находился по другую сторону горы Крестовой, и мама сказала:
– Ноги у тебя, Афанасий, молодые, чего зря гонять почтальона в такую даль!
Оставив ей сумку с книжками, я как был в белой блузе и красном пионерском галстуке, так и помчался на гору.
Взбежал на верхотуру, а у ворот двух­этажного особнячка меня придержал постовой в форме НКВД. Чекист спрашивает:
– Тебе чего, малый?
Как полагается пионеру, салютую военному, на мне же красный галстук, и докладываю:
– Товарищ командир, у меня почтовое отправление вашему начальству!
Постовой окликнул кого‑то:
– Почту принесли! – И замер, не спуская с меня глаз.
Я гляжу в глубину двора, жду, кто примет пакет, а по двору прогуливается товарищ Сталин! Вождь придержал спешившего к воротам сотрудника и вместе с ним подошёл ко мне. Посмотрел на меня строго и спрашивает:
– Пионер, отчего у тебя галстук повязан, а не скреплён зажимом? – Сталинские глаза лучатся пронзительными иглами.
Мне делается боязно. В растерянности гадаю: “Что мне будет за неправильно повязанный галстук?” Играть в молчанку ещё страшнее. Нас учили, что пионер всегда готов ответить перед лицом партии, а тут щербатое лицо Самой Партии Большевиков заглядывает мне в душу страхолюдным взором.
Разгоняя страхи пионерским приветствием, громогласно рапортую:
– Товарищ Сталин, мама не смогла купить зажим… Не было в продаже!
Вождь, ничего не сказав, повернулся и, заложив руки за спину, сутулясь пошёл прочь».

Извиняйте, люди добрые, но старость – это когда наметишь себе последовательность действий или событий – к примеру, выстругать Буратино, – выстругаешь, вот он, шалун длинноносый, топочет рядом с тобой деревянными сабо. Тебе бы радоваться, но в душе ты уже осознал: «Есть расхождения с исходными чертежами!» – треба прекращать принимать поздравления от близких и родных: «Ах какой успех!» – цеплять очки на переносицу «сизого носа», чтобы, подслеповато оглядев дело дрожащих рук своих, ужаснуться. Выстраданное тобой детище, такое ладное, такое совершенное, обделено творцом важными мелочами… Колпачком из старого носка и бумажной курточкой со штанишками. Вон она, цветная бумага, лежит, ножницами поверх стопки придавленная. Ты же готовился, а герой из-под твоего топора (пера) вышел голый!
Винить некого. Виновата путаность собственных мыслей, их много, они, глупые, смешиваются в кашу, порой беснуясь до закидонов. Идеям фикс попросту тесно в плешивой голове. А ещё эта спешка от предчувствия: «Вдруг завтра уже никогда не наступит!» Вывод: немощь, рассеянность и умопомрачение можно отнести к признакам обыкновенной старости! Однажды глянув в зеркало, прозреешь: «Я уже не тот». Разинешь беззубый рот позвать кого‑то на помощь: «Караул, спасите-­помогите, у меня волосёнки вокруг плеши поседели!» – «Не шуми, всё путём».
Мужик, это годы! Старость пришла, приятель… Маразм не за горами. Два дня назад, в среду, завершил сочинять рассказ. И всё‑то в нём мне понравилось, и последовательность событий, и красочная реклама курорта, и персонажи вышли такими живыми… Хотелось вскричать в свою честь: «Ай да Витя, ай да сукин сын!» Но, отходя ко сну в пятницу, с ужасом вспоминаю, что с творением вышла промашка. Из него как‑то нечаянно выпало нравоучение. Честное слово, господа читатели, мораль сего текста задумывалась автором с первых строк новеллы. Однако приключился казус. Привык, знаете ли, что мудрые поучения вообще отсутствуют в содержании такого рода произведений. Для подобной пустяшной литературы положительные примеры вообще не свой­ственны. Господа и дамы, просматривающие записки о путешествиях, обычно рассуждают: «Стоит поехать в те места или треба воздержаться от вояжа?»
И так, составляя буквы в слова, слова – в предложения, предложения – в абзацы, я собирал рассказ «Честное пионерское». На каком‑то этапе творчества то ли увлёкся сюжетом, а может быть, «зевнув», я, забыв о своей «революционной идее», изложил тему по привычному плану. Описал свои чувства, обрисовал эмоции, обозначил переживания, связанные с моим субъективным восприятием курорта, и ладушки! Но авторская неудовлетворённость – эта помрачающая сознание тягомотина, – вонзившись занозой в усыхающий мозг сочинителя, не даёт мне, несчастному, уснуть. Оттого, извиняйте, дописываю… Что забыл.
Господа, встречу мальчика Сашки с вождём трудового народа товарищем Сталиным можно было бы отнести к забавным событиям, типа: «Он Ленина видел!» – если бы Афанасий Степанович не добавил к сказанному: «На следующий день после моего визита на улицу Эмировскую на почту явился военный и потребовал от кассиров незамедлительно призвать к нему начальника отделения. Мама перепугалась. Вбежавшая в её закуток девица нашептала ей, что её требует “строгий и чересчур решительный военный в фуражке с малиновым околышем”. Оправив юбку, мама вышла в зал, и посыльный, проверив её документы, козырнув, вручил облепленную сургучом коробку. Без пояснений он ещё раз приложился ладонью к лаковому козырьку фуражки и, совершив движение “кругом”, чеканя шаг, вышел из помещения почты».
Саша сделал паузу. Он мало курил, но сегодня, помяв папиросную гильзу скрюченными артритом пальцами, сунув её в рот, прикусил жёлтыми зубами бумажный мундштук: «Мама принесла коробку домой. Все оттиски печати на сургучах были целы. Отправление было адресовано лично мне, на посылке не был указан адрес отправителя и отсутствовали штемпели почтовой приёмки для пересылки. Её просто принесли и передали из рук в руки. Военный – маме, мама – мне. Развернув обёрточную бумагу, я раскрыл коробку и не поверил своим глазам. Посылка была от Него, – Саша глазами и незажжённой папиросой указал на самые верха. – Внутри на подушке из ваты лежал бронзовый зажим для пионерского галстука!»
Рассказчик выдернул из синих губ изжёванную папиросу и, со злостью отбросив её прочь, заключил: «Может, он и тиран, Витя, но я понимаю так. Ты отвечаешь за всю страну, тебе некогда вникать в нужды отдельных людей, но ты не можешь, не желаешь проходить мимо их проблем, отмахиваться от того, что тебе стало известно по случаю. Как вышло с этим пустяшным зажимом! Ну спросил он по́ходя про узел на галстуке. Услышал или нет моё блеяние в ответ, уже дело десятое, телевизоров тогда не было, ты ничего никому не должен доказывать. Ты вождь, забудь и ступай подымать страну в гонке с Америкой. – Успокоившись, Саша стал говорить медленней: – После этой посылки я увидел в нём человека. И не надо мне говорить: “Дурного!” Я уже семьдесят лет как определился с оценкой Его личности. Меня, Виктор, не переубедишь!»