ШАХМАТНАЯ СЮИТА
РАССКАЗ
В каком же это было году, дай бог памяти… Скорее всего, в 1981-м? Или в 1982-м? Но не позже. С первой своей повестушечкой «Дипломная практика» я отважился наконец постучаться в редакцию журнала «Подъём», долго перед тем потоптавшись у семиэтажного дома на главной в Воронеже улице – проспекте Революции, – где нижний этаж занимал просторный книжный магазин. В студенческие годы сколько раз приходилось шагать мимо этой серой цитадели, то поспешая на главпочтамт за родительским переводом, то отправляясь в университетскую библиотеку готовить очередной реферат по истмату или диамату, логике или философии; не знаю, как в двадцать первом веке, а в двадцатом зубрили мы такие предметы на журфаке ВГУ имени Ленинского комсомола вовсю. Кстати, познавая немало ценного.
С объёмистым портфелем, куда вошли два пухлых экземпляра самолично отстуканной на печатной машинке «Эрика» многострадальной моей повести, две пузатые (по 0,75 каждая) бутылки коньяка (сведущие люди посоветовали взять армянский – уж заявляться, мол, в светское общество, так заявляться, это тебе не газовые трассы, о которых ты пишешь повести, работая прорабом на стройках пятилетки. В редакциях народ сплошь аристократический). Вдобавок к спиртному прилагался стандартный холостяцкий набор закуски: сыр, колбаса, два батона белого, яблоки…
* * *
Позвольте маленькое отступление о стройках пятилетки, над которыми со злорадной ухмылкой сегодня стебаются столичные и провинциальные публицисты, мало задумываясь о том, что как раз благодаря огромным газопроводам «Сияние Севера», Средняя Азия – Центр (шесть «ниток»!), Саратов – Москва и другим в домах, где они живут, и в служебных кабинетах, где они ваяют свои нетленки, тепло, светло, чисто даже в морозные январи и феврали только потому, что ещё полвека назад проложены были в их города и райцентры стальные газовые и нефтяные магистрали. Проложены точно в срок, без срывов, в полном соответствии с графиками советских пятилеток. Между прочим, возглавлял отрасль Алексей Кириллович Кортунов, в войну – командир стрелкового полка, с которым он прошёл от Москвы до Тюрингии, получив на фронтах звание Героя, четыре ордена Ленина (тут я не совсем точен, может, один орден добавлен в мирное время), два – Красного Знамени, Суворова 3-й степени и Александра Невского. Как геройски воевал полководец, так и работал, добрых тридцать лет командуя главками и в целом Миннефтегазстроем.
И ещё о персонах былых времён. Как раз в тот сказочный февральский день, когда любимый мой заснеженный Воронеж являл собой единое перкалевое покрывало, а на ветвях деревьев вдоль всего проспекта Революции многозвучно пел хрустальный стеклярус сосулек, я получил в книжном издательстве (тогда располагавшемся не на улице Лизюкова, а по проезду Коммунаров) три авторских экземпляра коллективного сборника очерков «Герои пятилетки», где был напечатан и мой опус об одном железнодорожнике всего лишь с заочным техникумовским образованием.
Вот вкратце сюжет. Лучшие умы локомотивного депо, отделения и даже управления Юго-Восточной железной дороги бились над решением упёртой задачи: как заменить изношенные рельсы кран-балки, с помощью которой в огромном цехе переставляют, передвигают, поднимают и опускают тяжеленные колёсные пары, непосильные для рук человека узлы и детали весом под центнер и более. «Умы» сходились к одному: разобрать перекрытие из железобетонных плит, снять фонарь (стеклобетонный потолок цеха, пропускающий дневное освещение), срезать и удалить через монтажный подъём 24 метра старогодних рельсов, прежде высвободив грузоподъёмник. Да, неминуема техническая остановка цеха недели на две – при круглосуточной авральной работе, – будем осматривать локомотивы на улице. Холодно, люто холодно, мы понимаем, а что делать?
– Не спешите вы, ради бога, с выводами, дайте денёк помараковать-покумекать, – вызвался мастер Авдеев, о таланте которого говорили полсотни патентов на изобретения и свидетельств на рацпредложения. И в ближайшую субботу, когда в депо относительно тихо и спокойно, он весь день ходил по цеху, то шагами, то рулеткой вымеривая длину и ширину пролётов, что-то помечая карандашиком в своей рабочей книжке, задумываясь и вновь приступая к обмерам.
А в понедельник выложил на стол начальника депо четыре бумажных «кораблика» – чётко проигранный им вначале в уме, а затем в расчётах, чертежах и «наглядной агитации» процесс реконструкции цеха.
– Ничего ломать мы не будем, – расставлял фигурную комбинацию Авдеев. – Смотрите: незачем втаскивать рельсы целиком, разделим весь путь на четыре части, по длине шестиметровых пролётов, и сварим всё «в нитку» – уже на консолях. Сварщики-паспортисты готовы, я с ними говорил, у матросов нет вопросов!
«Умы» почесали чубы и крепкие инженерные затылки, признавая правоту мастера. Начальник депо кинулся диктовать приказ о премировании своего «Кулибина» двумя должностными окладами. А Виктор Николаевич бегал по депо, как боцман по палубе, отдавая команды и расставляя «матросов» по местам точно так, как того требовала вся предстоящая процедура демонтажа старой и монтажа новой помощницы рабочих рук – кран-балки.
* * *
Ознакомленный с этой историей месяц назад по телефону, заведующий отделом поэзии, очерка и публицистики журнала Станислав Николаевич Никулин по-землячески отругал меня: «Дал бы сперва этот очерк нам, а уж потом в издательство, знаешь ведь о праве первой ночи?»
Ни фига я не знал. Но ухватился за приглашение Стаса заглянуть «на огонёк», когда буду в Воронеже. А что от тамбовских границ до воронежских? Всего ничего, три часа сорок минут езды на электричке.
И вот наступил, гой-еси, памятный февраль, самый, пожалуй, колоритный месяц зимы, о котором лучше Юлии Друниной не скажешь:
Ночью было за двадцать,
А к полудню сугробы осели.
Я люблю этот месяц –
Полузимний и полувесенний…
И вот он, «Воронеж – ворон, нож!» (цитирую по отбывавшему здесь ссылку из Москвы Осипу Мандельштаму), вот проспект Революции (бывшая улица Большая Дворянская), вот парадный подъезд цитадели и вот он, журнальный «чердак», где квартируют его небожители: сверкающий очками Стас – высокий, широкоплечий, грудь плотно облегает свитер с вышитыми оленями, и так располагают к себе его приветливая улыбка, добрые карие очи, глядя на которые хочется обнять земляка и запеть «Чёрные брови, карие очи, чорни, як ничка, ясни, як день…». Вот будущий главный редактор журнала, а пока – недавно назначенный заведовать отделом прозы выпускник Литературного института, любимый ученик главного редактора «Нового мира» Сергея Павловича Залыгина Иван Иванович Евсеенко, задумчиво потирающий русую бородку, искоса – оценивающе – поглядывая голубыми глазами на пришельца из соседней Тамбовщины. Это потом уже, потом, плотнее познакомившись и подружившись, мы выяснили, что юность наша прошла в параллельных украинских областях – у него на Черниговщине, в селе Займище тогда Щорсовского (позднее переименованного бандеровской властью в дореволюционный Сновский) района. Не пришлась, знать, по душе Кравчукам, Ющенкам, Порошенкам, Януковичам, Зеленским лихая песня украинца Иосифа Кобзона «Кто против контры шёл, наступая, в кожанке Щорса, в бурке Чапая»…
Мои детство и юность протекали хотя и в областном, но донельзя затхлом провинциальном городе Сумы, куда московская мода доходила лишь через десятилетия, а центром мироздания считалась бывшая столица Украины – город Харьков.
К сожалению, не назову знаменитых литературных питомцев областного «миста» Сумы, а вот из черниговских сельских земляков Евсеенко – пожалуйста: поэт Павло Тычина, прозаик Анатолий Рыбаков, чьи романы «Кортик», «Бронзовая птица», «Тяжёлый песок», «Дети Арбата» были на устах у миллионов… И ничуть не подкачал, не подвёл «свий ридный край» прочно обрусевший Иван Иванович Евсеенко, литературный Учитель, о котором непозволительно упоминать походя, а только стоя. И перед памятью о нём, перед его именем благоговею, как и многие другие его ученики.
Уйдут от нас учителя,
И станем мы учителями,
И всё, на чём стоит земля,
Вдруг станет нашими плечами…
* * *
– Господа, прошу к столу, кушать подано! – малость осмелев, вскричал я голосом балаганного Петрушки.
– Любо! – неподражаемым казацким говорком оценил накрытый стол Сан Саныч Голубев, поэт, смуглый красавец, уроженец тихого Дона.
– «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!» – тут же подхватил его «Любо», как припев, рассказчик, повествователь и романист Валера Баранов, чей сын Родион, как мы с ним случайно выяснили, – полный ровесник моему младшему Ромке. Значит, доблестным отцам уже есть о чём поговорить.
– Правку закончу – подойду, – благословил нас к трапезе занятый сдачей номера в печать Стас.
– Вначале – дело, дорогие соотечественники, а квас потом, – отозвался в унисон с поэтом и заваленный рукописями Иван Иванович.
Добрый час или два мы так и просидели втроём, не молчали, конечно, где это видано, чтобы верноподданные слова молчали? Но находились в затаённом ожидании схождения богов на землю. И они сошли. Один за другим.
– Как вам такие перлы? – держа в руке лист рукописи, продекламировал Стас:
Ах, в складках платья горит листва,
Ах, под стопою дышит трава…
– Погорелица? – сочувственно кивнул Голубев.
– Пожарная? – попытался угадать Баранов.
– Нет, нет и нет, – покачал головой Никулин. – Это лауреат зонального конкурса «Далеко от Москвы».
– Хорошо, что далеко, а то как бы столица пожар пережила? – посыпались шутки-прибаутки.
Вскоре и неприступный главред, Виктор Михайлович Попов, минуту назад елейным голоском (иначе нельзя!) упрашивавший по телефону строгого дядьку – цензора – разрешить напечатать анонс следующего номера на обложке номера выходящего, а вместе с ним и постоянно следующий тенью за Главным ответственный секретарь Женя присоединились к застолью, согласно подняв первым тостом бокалы (стаканы) за героев пятилеток.
* * *
Никто никуда не спешил, никто никого не торопил, а кому было нужно – тот отходил и возвращался. Я молчал, рот не открывал, впервые в жизни находясь за одним столом с настоящими писателями и наслаждаясь их разговорами обо всём – о литературе, политике, воронежском обкоме, их уморительными байками о причудливых авторах, забрасывающих редакцию стихотворной макулатурой и килограммовой прозой.
А когда наша дружеская встреча достигла апогея и остро замаячил вопрос о пополнении «горючки», я подхватился, как самый молодой, и уже подвязывал шарф, припоминая, где ближайший гастроном, как был остановлен Стасом.
– Слушай… – доверительно, вполголоса (как-никак, земляки, поскольку друг мой – поэт – уроженец районного центра Жердевки, бывшей тамбовской Чибизовки, стоящей на реке Савале), – слушай, звонил сейчас Дед, он должен прийти через полчасика, тут от его улицы Чайковского к нам недалеко. Я тебя вот что попрошу: мне позарез нужно «сигнал» вычитывать, а он предложит в шахматы погонять… Сыграй ты с ним, а в гастроном твой тёзка – Валера – сходит.
– Не вопрос. Но кто такой Дед? – поднял я на Станислава Николаевича (себя-то мы знаем!) затуманенные «Араратом» глаза.
«Хм! Тогда ты кто?» – читалось в недоумённом взоре жердевца (а тамбовчане, они все такие – прямые, резкие, бескомпромиссные, настоящие правдорубы, что думают, то и говорят).
– Дед – это Троепольский! Гавриил! Николаевич! Читал, надеюсь, его «Белый Бим Чёрное Ухо»?
Я так и присел. Ничего себе пельмени! Гавриил? Николаевич? Троепольский? «Бим»? Конечно, читал. И фильм с Вячеславом Тихоновым в главной роли Ивана Ивановича Иванова видел. И много был наслышан о Троепольском от его родного племянника Валентина Малахова, с кем чаще частого мы встречаемся то на городских улицах нашего Мичуринска, то на посиделках в гостеприимной редакции городской газеты, доброжелательно привечающей всех пишущих.
И я сейчас увижу живого классика? О боже, просто фантастический выдался этот февральский день!
– Только учти, – всё так же таинственно, словно при передаче пароля, шептал Стас, – Дед очень не любит проигрывать, а ты, я знаю, в шахматах мастак. Так что – кочумай (по-русски – «соображай». – В. А.), как себя вести.
Шум, женский смех, звучное челомканье дорогого гостя с кем-то невидимым – может быть, с бухгалтершей или корректоршей, а может быть, и с Виктором Михайловичем (старые друзья!) – и вот явление Христа народу. На Троепольском модный белый полушубок, подпоясанный широким ремнём, на голове высокая каракулевая шапка, на ногах – белые деревенские валенки, усы-усищи заиндевели на морозе, остро топорщатся косматые брови, в снегу шапка, рукавицы, от мороза побелевшим выглядит даже увесистый бадик…
– Здорово, други мои! Бражничаем?
– Да нет, Гавриил Николаевич, это мы так, мичуринца вот с первой публикацией поздравляем.
Кого-то приобняв, кому-то пожав руку, автор «Белого Бима…», строго глядя прожигающими и за стёклами «учительских» очков глазами, приблизился ко мне.
– Добрый день, Гавриил Николаевич! – как можно почтительней изогнув спину, пожал я протянутую мне навстречу крепкую, по-рабочему жилистую… нет, не по-рабочему – по-крестьянски жилистую руку (в прошлом ведь знаменитый писатель, сценарист и драматург, лауреат Государственной премии СССР был известный агроном, испытатель аграрных новинок, «родивший» восемь сортов овса, один из которых поныне районирован, то есть прижился на полях Центрального Черноземья).
От искушения понравиться знаменитому человеку как было удержаться? И я соврал, не задумываясь: «Привет вам передавал Валентин Георгиевич, друг мой, ваш племянник».
– Да? Мерси, – вскинул строгие брови Дед. – Я, правда, с час назад разговаривал с ним по телефону…
Голубев то ли чихнул, то ли крякнул. Зашаркал побыстрее стульями, высвобождая место дорогому гостю, Валера Баранов. И, разряжая ситуацию, элегантный Виктор Михайлович Попов, вежливо подхватив Гавриила Николаевича под локоток, заворковал с ним о засилье цензуры, наглости почты, ястребином опекунстве над журналом мракобесов из обкома партии.
Гавриилу Николаевичу ли этих обкомовских лихоимцев было не знать, когда после публикации в московском «Новом мире» его потрясающе колкого, кое-кого до печёнок достававшего как бы экологического (а на самом деле публицистически-обличительного) очерка «О травах, почвах и прочем» освобождённому с прежнего места работы автору пришлось добрые полгода заниматься лишь починкой своего старенького «Москвича». Так отомстили еретику, покусившемуся на святое, утверждая, что хозяин земли, полей и рек – народ, а не КПСС, обкомовские инквизиторы, цепко державшие в своих руках не только огромное строение в центре Воронежа, на площади Ленина, хорошо просматривающееся за величественным памятником Ленину, а и всю дважды удостоенную ордена Ленина героическую Воронежскую область.
Но оставим публицистику, друзья, хотя… «Как на свете без неё прожить?»
* * *
Умело, по-мужицки, по-охотницки (всё в нём было к месту!) опрокинув стопку, отставив увесистый бадик подальше от предложенного кресла (единственного в нешикарных апартаментах редакции, занимаемого увесистой бухгалтершей), Гавриил Николаевич повернул ко мне улыбчивое, размягчённое лицо.
– Ну-с, милый человек, позвольте спросить теперь вас, как Ленин спрашивал ходоков: как дела в Тамбовской губернии?
– Отлично, Гавриил Николаевич. Только очень многие вот с такими же бадиками по миру ходят.
– «Бадик»? Хм. Это у вас Мичурин на памятнике держит «бадик». На Украине посох зовётся «батог», а если хлыст в руках пастуха – «батожок». У нас, в воронежских деревнях, где довелось мне агрономом поработать, до сих пор присловье гуляет: «Зашёл в хату, посох – в дверной кут», то есть «поставь клюку в уголок».
Избегая привлечения к себе усиленного внимания, Гавриил Николаевич пересел в конец стола, о чём-то тихо переговариваясь с Евсеенко. А я, прислушиваясь, уловил, что хвалит Дед последний номер журнала, отмечая стихи Стаса («Хорошо у него легла строка про донские перекаты»), прозу Василия Белокрылова («Дельные советы дал ему Константин Симонов»), что-то покритиковал из разряда публицистики: «Смелее надо, мужики, смелее! Вот почему вы депутатов на свои страницы не приглашаете? Народ их избрал, а чем они и у нас, в Воронеже, и в столице занимаются, наши избранники дорогие?
Мне читатели, знаешь, Иван Иванович, какие чудесные письма присылают? Зачитаешься! Вся боль, вся радость, вся жизнь страны в этих строках, чудо-письма! Сегодня с утра семерым адресатам ответы писал».
Евсеенко, человек всеми фибрами души преданный журналу, тут же ухватился: «Гавриил Николаевич, а давайте мы ваши письма, как сочтёте нужным – целиком или с выдержками, – у нас опубликуем?»
Троепольский, с полминуты подумав, согласно кивнул. И столующиеся немедленно расценили его скупую мимику как призыв щедро наполнить бокалы подоспевшей брагой и выпить их разом…
* * *
Я упивался разговором мэтров, когда речь зашла о любимом моём Пастернаке… Стоп! Значит, точно встреча в «Подъёме» была 10 февраля! В день рождения Бориса Леонидовича, «сотворившего» в середине прошлого века большой шухер, страшный переполох не столько в завистливой писательской среде, сколько в злорадном сословии «белых воротничков», опубликовав на «проклятом» Западе свой роман о докторе Живаго и получив за него – нет, не получив, получить-то удалось гораздо позже – а узнав о присуждении ему высшей на Земном шаре Нобелевской премии. Лауреатом прекрасный поэт, отец которого был выдающимся художником, а мама – музыкантом, стал в 1958 году «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и в области великой русской прозы». Сжатая формулировка, где, на минуточку, непосредственно о романе «Доктор Живаго», который вечерами и ночами читали зашторенным слушателям СССР открытые дикторы «Голоса Америки», не сказано ни слова…
Но сколько же мучений принял несчастный автор со своей и так изломанной судьбой. Сколько газетных псов и лаек (далеко не чета благородному сеттеру Биму) обрушились на человека, по-сыновнему любящего мучкапские поля и ржаксинские нивы, сибирские леса и московские бульвары – всё, что зовётся Россией.
Но если не довели идеологические волкодавы прекрасного поэта до самоубийства, то укоротили ему век, добиваясь истязающих оправданий, объяснений, извинений, нелепого отречения от мировой награды, хотя благородные шведские наследники великого Нобеля не пустили причитающуюся русскому писателю премию (денежную её составляющую) на распил, сохранили до кроны и вручили, пусть годы спустя.
И обо всём этом Пастернак рассказывал немецкой делегации литераторов, которую в качестве переводчика сопровождал к нему на дачу в Переделкино племянник Гавриила Николаевича, Валентин Георгиевич Малахов, выпускник знаменитого московского иняза, толмач высшего разряда, который и думал на немецком языке, а не только читал с листа.
Но как же полыхали глаза «подъёмовцев», знающих толк в литературе…
– Что «Живаго»? «Живаго»… Да «Хождение по мукам» Алексея Толстого в сто раз острее и социально сильнее, а ему Нобелевку не дали. Почему?
– Потому! А стихи в «Живаго», посвящённые Ларе? Это же Ольге Ивинской, своей святой музе, Пастернак сделал посвящение. Не стихи, а божественная стеклянная терраса.
– Уж конечно! Но ведь налицо, согласись, слабость сюжета, неясность многих картин, затянутость повествования… А этот назидательный тон, морализаторство, занудство? Я понимаю, кумиром Пастернака всегда был Лев Николаевич. Ну зачем уж так-то калькировать Толстого?
Сшибке мнений, казалось, не будет конца. Помалкивающий, но чутко слушающий спор собратьев Гавриил Николаевич, испросив разрешения коллег, чиркнул спичкой, закурил, протянув и мне пачку сигарет: «Угощайтесь».
После пары затяжек спросил: «А Сергей как?» Я понял, речь идёт ещё об одном племяше Троепольского, родном брате Валентина Малахова радиожурналисте Сергее, недавно перебравшемся из-за Полярного круга в Тамбов и успешно работающем на областном радио со своим на редкость красивым, задушевным баритоном (сколько радости доставлял его тёплый голос кочующим по морям-океанам морякам Севера, ждущим весточек от родных и друзей, прильнув к корабельным радиоприёмникам…).
– Да всё нормально, Гавриил Николаевич. Успешно трудится Сергей. Вещает…
– …И пьёт? – не дожидаясь моего ответа, с грустью примял недокуренную сигарету Троепольский.
Вздохнул. Осмотрел окрестности. И, выбрав Стаса, кивнул: «Как, друг мой, сыграем?»
Никулин приложил руки к груди:
– Гавриил Николаевич, я бы с дорогой душой, но… – он с опаской кивнул на непоколебимую лысину главного редактора, – типография ждёт досыл, шеф весь на взводе, задержу – убьёт…
– …Или ранит, – договорил Гавриил Николаевич.
– Вот именно! А вы сыграйте-ка с Валерой, он посильнее будет, хватит уж вам меня мутузить.
И мы расставили на картонной доске деревянные (любимые мной, в отличие от бездушных пластмассовых) – каждый свои – фигуры.
* * *
Опытные шахматисты знают: достаточно в партии с незнакомым партнёром первых пяти-шести ходов, чтобы понять силу соперника и что он собой на чёрно-белом пространстве 64 клеточек представляет.
Обращаясь к событиям бог знает какой давности, я наверняка мог что-то забыть, что-то переврать, что-то спутать – немудрено, – и приношу свои извинения. А вот то, что мой глубокоуважаемый партнёр ещё в дебюте не по делу погнал в центр ферзя, а потом, без нужды, теряя темпы развития, зачем-то выставил оборонительными редутами фланговые пешки, помню точно. Как мне было продолжать борьбу, находясь с уважаемым человеком в разных весовых категориях, помня наказ Станислава: лучший исход – ничья?
И я давил в себе азарт охотника, прощая белым проигрыш ими ладьи с потерей качества, уклонялся от соблазна поставить вилку и выиграть целого ферзя, опрометчиво поставленного под бой, наконец, наивно уклонялся от построения неизбежной матовой сети белым… И великий Дед эти экивоки почуял, дал понять, что он ими недоволен, передёргивая плечами и угрюмо пошмыгивая носом. Я постарался опередить упрёки хозяина Бима:
– Ничья, Гавриил Николаевич?
– Нет уж, играйте, как положено. С вашей-то армадой пешек какая тут ничья? Не надо мне никаких уступок, извольте без цирлих-манирлих.
* * *
Уроки Троепольского я не просто запомнил, я рассказываю их на встречах с читателями, рассказываю своим детям и внукам. Пусть учатся на примерах великих. Сегодня – дети, завтра – народ.
* * *
Мой рассказ был бы, пожалуй, неполным, не закольцуй я его тем, с чего начал. То есть вновь обращением к простому рабочему человеку – Авдееву. Не в силах доверить начатое дело кому бы то ни было, он все те авральные две недели оставался в депо, закончив дневную смену, ещё на часок, ещё на часок, потом ещё на полчасика, убегая от трезвонящего телефона с настойчивым вопросом жены: «Витя, ну ты скоро? Третий раз борщ разогреваю!»
Он спрыгнул с дежурной деповской машины «Нива» у самого дома. В чернильной августовской темноте помахал хохочущему водителю, с которым всю дорогу травил анекдоты. И не увидел, не учуял мой герой, как кто-то невидимый напал на него зверски, подло, со спины, нанося ножом удар за ударом.
Убийцу к утру нашли. Оказался из своих, железняков, только бывших: спившийся и искурившийся наркоша, давно изгнанный из депо, но чётко помнящий, кому, в какой день и какие дают аванс, перерасчёт, премию… Пожизненный срок тогда не был узаконен, суд отвесил выродку максимум – четвертак.
И я порой думаю: если тот урод освободился и ещё жив, с каким чувством смотрит он себе в глаза, бреясь перед зеркалом? Или избегает даже собственного взгляда?
* * *
Ту самую первую и, конечно же, слабенькую повесть мою «Подъём» не напечатал. Дважды Иван Иванович возвращал мне «Практику» на переделку, одобряя сюжет, где герой вынужденно занимается не своим делом, отмечая некоторые языковые удачи, но в целом считал творение рыхловатым, недоношенным.
– Знаете, Валерий, я уж, не доверяя своему вкусу, дал почитать вашу вещь ещё двум членам редколлегии – к сожалению, наши мнения совпали. Вы не торопитесь, отложите повесть, ещё хорошенько всё обдумайте, перепишите эти и эти главы…
Я хорошенько – без малейшей обиды и недовольства – всё обдумал, всё взвесил и решил больше не пытаться искать удачи в журнале. Сочинил новую повесть – «Последняя трасса», и сложилась маленькая книжица, которая – спасибо талантливому художнику! – с символической первой ласточкой на обложке увидела свет в воронежском Центрально-Чернозёмном книжном издательстве.
* * *
Всё? Ещё нет. Были у меня, конечно, новые – тёплые, неизменно добрые и радушные – встречи в «Подъёме». И был в том же году напечатанный в журнале очерк «Пойдёт Наталья рощей белою…» о герое пятилетки, лучшей доярке Тамбовской области Наталье Андреевне Шиповской, ставшей делегатом исключительно престижного, недосягаемого, почётного в то время Всесоюзного партийного съезда, дважды депутатом Верховного Совета РСФСР. Этот очерк увидела Москва, и он был перепечатан «Известиями» в ежегодном альманахе «Шаги», где оказался в созвездии прекрасных писательских имён: Евгения Евтушенко, Фёдора Абрамова, Нодара Думбадзе… Тот случай, когда правда, реальность превосходит самые смелые мечты.
Из книжного издательства я летел на крыльях в «Подъём», разделить с друзьями радость дебюта: шутка ли, две повести под одной обложкой, 15-тысячный тираж, айэсбиэн (государственный книжный знак) на фронтисписе – всё по-взрослому! Заглянул по пути на первый этаж, в магазин, попросил недавно изданную книгу Ивана Евсеенко «Родительский дом». Нет, не одну – две. Две! Одну Иван Иванович подпишет мне, другую – красотке-продавщице из книжного отдела. «Как вас звать? Тома? Тома Дорохова?»
– Ой, правда? Я вам буду так благодарна! – обожгла меня нежной улыбкой и фиалковым взглядом девица-красавица Тома. – Я очень люблю книги Евсеенко, все прочитала – «Заря вечерняя», «Однодворец Калашников», «У самого синего моря».
Шёл я по нескончаемой лестнице в журнал «Подъём» и думал: вот бы дожить до такой всенародной любви! Но как же ты крут, подъём по такой лестнице…
Валерий АРШАНСКИЙ
