Фильм, фильм, фильм…
Ольга ПУСТОВАЛОВА
Было время, когда казалось, что из плотного облака человеческих страстей, которыми было насыщено кинопроизводство на «Мосфильме» в те годы, что я там работала, мне не выбраться никогда, а уж забыть происходившее там – и вовсе нереально. Но нет, у времени свои законы, и иногда его хочется за это поблагодарить.
Мой путь на «Мосфильм» иначе как Божьим промыслом или волею судеб назвать никак нельзя, ибо я никогда не была горячим поклонником кино, не читала «Советский экран», не собирала фотки актёров и знала по именам лишь единицы наших знаменитостей; и тем не менее, как любят говорить жёны при разводе, отдала этому «монстру» свои лучшие годы жизни, работала полноценно, творчески и очень продуктивно. И не случайно, что всего лишь третьим моим фильмом стал фильм «Родня» Н. Михалкова. По понятиям «Мосфильма» случилось невероятное, и это факт.
«Родня»
Я стояла в съёмочном павильоне – только начались съёмки двухсерийного телефильма «Три года» по Чехову (реж. М. Долинин и С. Любшин), где я была «худкостом», – когда ко мне подошли два студийных мужика и стали пихать мне в руки очередной сценарий. «Что? Современный? С тётей Марусей? Но я работаю только с историческим костюмом!» – возмутилась я. Не знаю, насколько нужно быть погружённой в себя, чтобы, проработав уже лет семь на студии, не знать ни в лицо, ни по фамилии П. Лебешева и А. Адабашьяна. А уж что за ними стоит Михалков – мне и вовсе не могло прийти в голову. А если бы и пришло? Я ведь твёрдо решила: отработаю эту картину и уйду в автономное плавание – по своим морям и волнам. Тут мужики представились и в тот же миг поняли, что мне их имена ничего не говорят. Полагаю, подобное было с ними впервые, и они безропотно удалились восвояси.
Возможно, им стало бы легче на душе, если бы они узнали, что незадолго до этого я ехала в лифте вдвоём с Аленом Делоном и не заметила его – так пристально разглядывала в зеркале лифта своё отражение, в котором отсутствовала одна бриллиантовая серьга, бабкино наследство. Бриллиантик был крошечный, но сама серьга была сработана двоюродным дедом, знаменитым ювелиром, в виде ветки какого-то растения, и уж работу мастера оценить я могла, а значит, и саму потерю. Когда лифт остановился, я не сразу повернулась лицом к выходу – всё смотрела в зеркало, пока толпа у лифта не навалилась на меня и кто-то не выкрикнул: «Ну как Алик?» – «Какой ещё Алик?» – не поняла я. «Алик Делонов! Ты же с самим Ален Делоном в лифте ехала!»
Да здравствует «Тегеран-43»!
Перещеголяла меня, пожалуй, только Лида Рахлина, тоже худкост, принявшая Марчелло Мастроянни за бригадира осветителей. А что – в ковбойке и кепке, вполне интеллигентный мужчина, такие у нас на студии были только бригадиры осветителей! За кого же его ещё принимать – не за звезду же советского экрана?
Но пора вернуться к истории моего знакомства с «Роднёй».
Сразу, как я пришла на студию, в коридоре со мной почему-то стали здороваться два человека – Михалков и Любшин. Годы спустя узнала, что они меня заприметили именно как художника, а Любшин даже сказал мне, что годы наблюдал за мной и решил, что если запустится с собственной картиной, то «худкостом» непременно буду я. Кстати, «худкост» – худая кость, она же художник по костюмам – это изобретение Адабашьяна, предназначенное исключительно мне.
Наши съёмочные группы – Любшина и Михалкова – находились рядом, и Михалков дал задание Павлу Тимофеевичу и Саше под любым предлогом затащить меня к нему в кабинет, а там – он был в этом уверен! – уговорит. Думаю, что моё природное нежелание запоминать в лицо всяческих знаменитостей, о котором они не подозревали, придало особый азарт этой истории, ну в итоге меня всё же заманили в группу Михалкова, и он, разумеется, меня уговорил, хотя первое, что я сделала, – расчихвостила сценарий В. Мережко по своей костюмерной линии. «Он что, обалдел? На дворе лето восьмидесятого года, а у него тётя Маруся в чёрной плюшевой жакетке?» И т. д. «Ну а что надо?» – спросил Михалков. «Понятия не имею! Но так нельзя!» – гордо ответила я и ушла. Со сценарием.
Обычно работа над костюмом идёт по дорожке, давно проторённой поколениями художников: читаешь сценарий, и если он исторический, а чаще всего это именно так, то начинаешь собирать иконографический материал, а это море фотографий, которые поначалу изучаешь с завидным интересом, а потом начинаешь их тихо ненавидеть, т. к. понимаешь, что есть смета, склад с убогими тканями, очередь в красилку, пошивочный цех, не справляющийся с огромным объёмом работы, а главное – ВРЕМЯ, ограниченное время подготовительного периода, в которое надо успеть уложиться с воплощением всех твоих замечательных идей, запечатлённых уже в эскизах. Эскизы же обычно делались ночами, а те заветные десять (всего десять!!!) рабочих дней, которые, по идее, отводились на их изготовление, худкост пластался на костюмерных складах, «работая с подбором», т. е. рылся в траченных молью и временем костюмах с уже отснятых фильмов в надежде отыскать хоть что-то, что могло бы пригодиться. Когда я вычитала, что Бакст по полгода делал эскизы костюмов к своим постановкам, я чуть в обморок не упала от зависти и недоверия – столь фантастическими мне показались эти сведения! В подготовительный период все худкосты ходили со стеклянными глазами, ненавидя друг друга из-за скудных мощностей орденоносной киностудии. Впрочем, так дело обстояло и на всех других студиях, да и в театрах дело было не лучше. И тут все худкосты начинали курить, даже некурящие, т. к. постоять десять минут в курилке с сигаретой и послушать трёп окружающих почему-то считалось единственной уважительной причиной для передыха. Я мало чем отличалась от других – так же мусолила сигарету трясущимися руками, понимая, что этой ночью мне опять не спать, а заканчивать смету, куда надо не забыть включить гуталин, кальсоны для утепления, расходы на химчистку и дизкамеру после завершения очередного высокохудожественного шедевра. Смету в несколько миллионов я обсчитывала на детских счётах, чем потрясла раз и навсегда сметный отдел и стала их любимицей. Нормальные художники ждали, когда им всё обсчитают сметчики, но я не могла себе позволить стоять ещё в одной очереди и терять драгоценное время. Как особый дар институтского прошлого я воспринимала своего преподавателя по истории костюма Раису Владимировну Захаржевскую, научившую меня не рыться в кипах фотографий и не строить крепостные стены из книжных штабелей, т. е. не заниматься пустым делом, а просто совершить путешествие во времени и открыть дверь в пошивочный цех любого века и любого государства. И у меня это легко получалось: надо было просто представить себя худкостом, живущим в том самом месте и времени, куда тебя отправлял сценарий, сообразить, какие возможности были бы у тебя тогда, какие материалы были бы в твоём распоряжении, и… вперёд!
Здесь же, на «Родне» (кстати, рабочее название картины – «Была не была!»), даже никуда не надо было отправляться. Я была в Москве, было лето 1980 года… Мои современники в самых разнообразных одеяниях мелькали перед глазами, но почему-то мозги лопались, и решение ускользало, никак не даваясь в руки! Понимала, что надвигается Олимпиада-80, эмблемы которой не было разве что на унитазах в вокзальных сортирах, но решение не приходило. И вот однажды я ехала в метро на студию, а передо мной встал юноша – такой весь чистенький, в голубой рубашечке, блондин из блондинов, но пряжка на его брюках, оказавшаяся напротив моего лица, дала идею решения костюмов всей картины. Эта пряжка из жёлтого металла была сделана в виде картинной рамы, а внутри было изображено распятие Христа. Я даже сейчас словами не смогу объяснить, что там замкнулось во мне, но я всё поняла, как должно быть. Во многом это был театр для себя, который современные зрители не воспринимают: подумаешь, чёрная бретелька под люрексовой кофточкой, надетой на работу с утра, – сейчас кого этим удивишь? – но Париж стоя аплодировал моим костюмам, они поняли.
Короче, я вышла из поезда и вернулась домой. Несколько дней, ссылаясь на недомогание, делала эскизы. И когда пришла в группу и выложила на полу пятнадцать первых эскизов (36 х 48 см) – Никита на радостях крепко поцеловал меня в шею на глазах у всей группы: до этого у него самого не было никакой идеи по части костюмов. Позже Михалков сказал, что до меня его обсуждения костюмов с художниками проходили на уровне застёжек и букетиков. Полагаю, он несколько преувеличил реальность, как и газеты и журналы, писавшие позже, что фильм решён за счёт костюмов, – тоже перебор, хотя доля правды в этом есть, и это приятно осознавать. А Галя Галаджиева, искусствовед Института кино, написала обо мне настоящую искусствоведческую статью, которая вошла в сборник Совэкспортфильма, – «15 лучших художников по костюму СССР», – но узнала я об этой статье лишь шесть лет спустя, да и то случайно. Тем временем вся работа по костюму на фильме «Три года» легла на плечи моего ассистента Веры, и хотя все костюмы были уже отшиты, наваляли там ерунды предостаточно, обидно до сих пор. Ну разве можно идти на поводу у актёров, как бы знамениты и прекрасны они ни были – у всех своя профессия, и каждый должен заниматься своим делом.
Изготовление костюмов продвигалось, хотя и со скрипом. Всё пришлось делать вручную: и набойку «олимпийский мишка» на футболке Богатырёва, и заготовку «американского фартука», за который потом меня отымели в «Комсомольской правде»! А сколько раз мы съездили на метро с Мордюковой в ателье индпошива – за «колхозной курткой»! Зато шикарные финские куртки продавались на каждом углу, но, как пел Высоцкий, «мне туда не надо»! Самым сложным в нашей профессии на «Мосфильме» тех лет было «одеть» современную картину. Купить ничего невозможно, а тонированными кружавчиками, как на исторической, точно не обойтись! Вот и тащили из дома всё, что могло хоть как-то пригодиться.
Володя…
Но вот наступила ночь с 24 на 25 июля 1980 года. Ночь была душной и на диво тяжёлой. Я, тогда совершенно здоровая и молодая, вдруг почувствовала, что если я позволю себе заснуть этой ночью, то могу не проснуться. Почему мне это пришло в голову? Отыскала валерьянку, выпила и просидела всю ночь, опираясь на подушки и глядя в раскрытую балконную дверь. Утром, приехав на студию, первым делом пошла в медпункт и попросила что-нибудь накапать. Медсестра щедрой рукой налила из бадейки с краником «коктейль Мосфильмовский» – травяную настойку с бромом, без которой далеко не все справлялись с рабочим процессом. При этом она произнесла странную фразу: «Ты что, тоже из ЭТИХ?» – «Каких этих?» – не поняла я. «Ну из Володькиных?» Я пожала плечами и пошла в группу, и только там я узнала о смерти Высоцкого…
История моего первого общения с Высоцким получасовая, но рассказ о ней может занять гораздо больше времени. По образованию я художник-модельер, но в этой профессии мне катастрофически не хватало драматургии. И в поисках этой самой драматургии костюма в 1975 году я оказалась на «Мосфильме», вначале на короткометражке, а затем на картине «Емельян Пугачёв» того самого знаменитого А. С. Салтыкова, снявшего фильм «Председатель». Но в это время Алексей Саныч был уже другим: гибель Урбанского, лживые обвинения, лишение званий сделали своё дело. Но мощь личности и талант нельзя было даже пропить, как он ни старался.
Те, кто читал чьи-либо воспоминания о Высоцком, знают, что друзья придумывали различные поводы для того, чтобы Влади и Высоцкий оказались вместе. В качестве одного из таких масштабных «поводов-проектов» Володарским был задуман фильм «Емельян Пугачёв».
Я много раз встречала Высоцкого и Володарского в коридорах «Мосфильма», мне даже казалось, что они были похожи, как братья, но Володя более хрупкий, а Эдик выше и мощнее. И одеты они были почти одинаково: джинсы и модные тогда короткие серые куртки: у Володарского из плащовки, а у Высоцкого из серо-сизой замши.
Многие люди, вспоминая о Высоцком, рассказывают, что, даже первый раз общаясь с человеком, он говорил с ним очень доверительно, как с хорошо его понимающим старым знакомым. И это правда: с теми, с кем он не мог так говорить, он просто не разговаривал. И эту сопричастность и доверительность даже при коротком общении мне довелось ощутить лично, хотя сама ситуация была непростой и достаточно напряжённой.
Итак, сценарий «Пугачёва» был написан Э. Володарским специально для Высоцкого. Предполагалось, что Влади сыграет в этом фильме роль Екатерины Второй, которая в первоначальном сценарии была довольно значительной. Я даже видела фотопробы Влади – в историческом платье за круглым мраморным столиком с золочёными ножками, но потом эти фотографии куда-то испарились, словно их никогда и не было.
К началу фотопроб я работала на картине всего около двух недель, но сразу же почувствовала в группе некий надрыв и интригу. Володарский постоянно нервничал, спорил, что-то доказывал до полной багровости в лице, но фейсы его оппонентов скорее напоминали каменных идолов, чем живых людей. Обстановка на картине была очень тяжёлая и даже тягостная – подковёрная борьба ощущалась ежесекундно, но мне, человеку, пришедшему только что из другого мира, вернее, «дамского модельерского мирка», было очень трудно понять первопричину. А первопричиной и был сам Высоцкий, борьба «за» и «против» его утверждения на главную роль. На роль Пугачёва претендовали многие: от ведущих артистов до партийных выдвиженцев. Фотопробы шли полным ходом, не пробовали только Высоцкого…
Участь Высоцкого (и Влади) была предрешена давно и сразу «на верхних этажах», ещё до запуска. Но отказ должен иметь формальную причину, т. е. неудачную фотопробу!
И вот эту фотопробу «сбросили» на меня, на девчонку, которая меньше месяца работала на студии. Назначена она была на поздний вечер, когда уже не было замечательного нашего художника-фотографа Славы Манешина, закреплённого за картиной, а была дежурная тётка… А это уже означало, что фотографии будут скорее напоминать фотки на паспорт, а отнюдь не фотопробы на роль главного героя. Костюмерные были уже опечатаны, и узелок из рваной простыни с несколькими жалкими костюмами, не подходящими ни по размеру, ни по фактуре, ни по образу, ни вообще по чему-либо, был брошен на стул в коридоре фотоцеха вторым режиссёром. Но костюм – это уже была моя епархия, и, заглянув в узел, я попробовала возмутиться: мне было просто стыдно как человеку и профессионалу предлагать Высоцкому надеть что-то из этой кучи тряпья. Второй режиссёр мне ответил матом и вышел, шваркнув дверью.
Я осталась в пустом цехе покорно дожидаться Высоцкого. Прижимая узел к себе, я просидела часа два. Высоцкий задерживался, а я, помирая от стыда, представляла себе всё вновь и вновь, как предложу ему для пробы на роль Пугачёва надеть эту массовочную кольчужку, связанную на спицах из верёвки и отфактуренную графитом, и бархатный кафтанчик какого-то сказочного царевича, возможно, самого князя Гвидона…
И вот наконец Высоцкий пришёл с грима, глянул на эти тряпки, на мои пылающие от стыда щёки и всё понял. Смотрю в глаза Володе, он смотрит в глаза мне и всё прекрасно понимает. И претензий ко мне у него нет никаких – мы по одну сторону баррикад, только весовые категории разные. Минуту-другую он колебался, а потом решился, и я по какой-то молчаливой команде развязала узелок. Вещи сказали ему больше, чем слова. На какое-то время он зажмурился, мотнул головой и процедил: «Всё не так, братцы!.. всё не так!..», и было такое чувство, словно он хотел успокоить меня, дать понять, что не винит меня в этой лаже… Стиснув зубы, мы стали обряжаться. Я помогла ему одеться здесь же, в коридоре фотоцеха, благо со мной всегда была коробка английских булавок.
Было очевидно, что после каждого щелчка фотоаппарата ему хотелось разодрать на себе ворот этого дурацкого кафтанчика, но он только мотал головой и повторял: «Всё не так… всё не так, братцы…»
Утром я пришла рано, но, вероятно, не первая, т. к. в мусорной корзине у двери группы уже валялись никому не нужные фотопробы Высоцкого. Я поняла, что Салтыков их не видел, да никто и не собирался их ему показывать. Я вытащила из корзины эти четыре фотографии и забрала себе. Позже Эдуард Володарский всё же добился для Высоцкого кинопробы, и она состоялась, но его судьба на «Пугачёве» была уже решена кем-то там, наверху. И о Высоцком в группе больше никто не заикался, словно ни его, ни этих фото- и кинопроб не было вовсе. Вот такая история. Вот такая история.
Дедовщина
Дедовщина на «Мосфильме» была делом обычным, привычным и даже считалась штукой полезной, ибо, как любил говаривать один кинодеятель, «мы не делим людей на талантливых и бездарных, мы делим их на своих и чужих». Я осталась «чужой» на веки веков, и как только при этом обрела (или невольно завоевала?) уважение окружающего мира – долгое время для меня оставалось большой загадкой. Пока я не поняла простую вещь: здесь ценят людей, умеющих самоотверженно работать, даже если их нутро недостаточно подгнило, чтобы соответствовать мосфильмовской норме. Очень трудно добродушно повествовать о кинематографе, разумеется, в памяти всплывают и всякие забавные истории, но они похожи на росу на траве, а сама трава – та, что тянула сестрицу Алёнушку на дно и держала крепко-накрепко, не давая всплыть.
Первая «проба пера» – музыкальная короткометражка, диплом режиссёра Горковенко «Что наша жизнь?» из альманаха «Ау-у!». И сразу знакомство с целой плеядой знаменитостей: Сергей Филиппов, Владимир Басов, Леонид Куравлёв, Савелий Крамаров, Ирина Муравьёва – всех уже не припомню. Зато помню другое: срок на костюмы две недели – это вообще ничто, если учесть, что нужны исторические костюмы, пусть и для провинциального театра. И хотя, как и положено по мосфильмовским законам, я согласилась эту картину отработать ассистентом художника у Тамары Ивановой, работавшей до этого художником по костюму во МХАТе, чужаками мы оказались обе! И обе попали в жернова дедовщины. Нашей погибели желали все! Если мы спрашивали дорогу на склад – а территория студии огромная, в несколько троллейбусных остановок, – нам в ответ просто ржали. Хорошо, что у Тамары эта ситуация поубавила фанаберии, и она попросту разделила задание пополам: она делает своими ручками все мужские костюмы, а я своими ручками – все женские. За выбитую ногами у директора наличку мы купили в «Пассаже» отрезы разноцветного гипюра, ленты, цветочки и прочую лабуду. Подходящие мужские костюмы отобрали на складе, и Тамара начала декорировать их в пошивочном цехе, высоко держа голову, любуясь каждым бантиком, как райским яблочком, и мурлыча что-то из «Баядерки». Мне же пришлось, прежде чем отыграть свою партию в пошивочном, выбить по гарантийному письму старые «шопеновские» пачки в Большом театре! Вот где началась настоящая школа Вернера Хольта!
Но мы с Тамарой и спели, и сплясали не только в срок, но и «на ура!». Лично, своими ручками на глазах у всего цеха. В последние дни несколько мастериц даже решились прийти нам на помощь! Круто? Думаю, да!
Тамара
На фильм «Пугачёв» я попала не сразу. Тамара Иванова как-то умудрилась взять с меня слово, что я продолжу работу вместе с ней и на «Сибириаде», которая на тот момент была то ли в подготовительном периоде, то ли в очередной пролонгации. И я уговорилась, хотя работа мне нужна была срочно, а бесконечное ожидание не устраивало меня никак. Позже я поняла, что Тамаре нужен был человек, с которым она могла бы делиться своими иногда престранно-наивными выводами из происходящего. Как-то она попросила приехать – хотела показать эскизы. Эскизов было много, очень симпатичные, но если они и имели к чему-то отношение, то скорее к сказке «Снегурочка», но никак не к «Сибириаде». Тогда же она мне с горечью рассказала о своём визите к Кончаловскому – ездила показывать первые костюмы. Я тоже увидела их. Они были прекрасны, им было самое место на выставке СССР в Монреале по формуле «Привет из России». Это были абсолютно модельерские работы, даже для театра они не подходили при всей своей офигенной красоте! Но, к сожалению, Тамара, по-моему, так и не поняла разницу между театральным и киношным костюмом. Костюм для фильма должен быть «пожившим», даже если он только что вышел из пошивочного цеха. И как часто мы палили, имитировали пот и кровь, выгоревшую на солнце ткань и т. д. на совершенно новёхоньких вещах! Жалко было. А что делать? Я рада, что ко мне, модельеру, понимание этого момента пришло ещё до того, как я приступила к самостоятельной работе.
Я быстро поняла, что общего языка в работе мы с Тамарой не найдём, и мы мирно расстались, изредка перезванивались.
Я уже давно работала на «Пугачёве», была зима, за несколько дней до этого мы встретились с Тамарой в коридоре. Она рассказала, что работает на «Отце Сергии», и показала, какой замечательный вышитый кожушок она прикупила по случаю.
Уже не помню, кто именно зашёл в костюмерную и, покосившись на мой живот, пробормотал: «Вот даже не знаем, говорить тебе или как?» – «А что случилось?» – «Тамара Иванова умерла». – «Как? Мы же только виделись!» – «Отёк лёгких: температура поднялась, а она себе то ли банки, то ли горчичники…» – «Подождите, я спущусь вниз!» – «А некролога нет! Ассистент по актёрам матерится по всем коридорам, что Иванова умерла, а костюмы так и не дошила!»
Вот так чужаки остались чужаками даже после смерти. «Фильм, фильм, фильм…» Этот рефрен бесконечен, ведь шоу должно продолжаться!
Ещё раз про «Нашу жизнь»
Конечно, вспоминается многое, стоит только пуститься в это путешествие, но кое-что плавает на поверхности. Не могу забыть сцену между Сергеем Филипповым и Крамаровым. Располагались мы с костюмами в Актёрских комнатах. Наша костюмер тётя Маша без остановки утюжила каждую ленточку, каждый бантик на наших костюмах – костюмеры оценили наш титанический труд, что было гораздо важнее оценки актёров и прочей киношной братии. Уж не знаю, что ударило в голову Савелию, но он начал чудить – ходить в белых чулках без обуви в туалет, в столовую на первый этаж, плюхаться всем своим шёлковым оперением на кушетку, не сняв плаща и кафтана. Тётя Маша переживала, без конца ходила за ним с утюгом… И за всем этим безобразием некоторое время наблюдал Сергей Филиппов, который знал Марию Петровну ещё с юности. И в какой-то момент он не выдержал: «Ты где учился, г*но косое? Кто тебя так научил обращаться с игровым костюмом?» – неслось по этажу наподобие грома небесного. Савелий сжался в комочек и, не выдержав, удрал домой. На следующий день он не вышел на работу под предлогом, что боится Филиппова, тот пришибить грозился. И только обещание второго режиссёра списать смену за его счёт, а это 3 000 советских рублей, заставило его приехать и продолжить съёмки.
«Емельян Пугачёв». Татьяна Чапаева
Первым человеком, с которым я познакомилась в группе, была Таня Чапаева – художник по костюму и родная внучка того самого Василия Ивановича. По идее, мы должны были быть с ней напарницами – два молодых художника с первой самостоятельной картиной, и за сей героический труд нам полагалось по 90 рублей на нос. Таня, как человек студийный, пришла на картину на две недели раньше, её оформили худкостом третьей категории, а когда пришла я, то оказалось, что в штатном расписании на 90 рублей есть только должность ассистента высшей категории. Меня убедили в том, что это чистая формальность, оформить же этот договор как-то документально – обещали ведь должность художника и зачисление в штат по окончании фильма – мне и в голову не пришло, ну я и согласилась, за что и поплатилась впоследствии.
Мы ровесницы, Таня старше всего на год… НО! Она человек студийный – и именно так, как теперь принято выражаться, позиционировала она себя. Она уже успела поработать ассистентом у штатного художника Фирсовой и как-то в пылу раздражения сказала, что та не только с ней вместе чай не пила, но и заставляла вдевать ей резинки в трусы, а она, соблюдая законы студии, подчинилась. Строптивых и тех, кто много о себе понимает, мол, здесь не жалуют!
Какое счастье, что сейчас нет таких трусов, в которые вдевают резинки, – одним поводом для унижения меньше!
Скорее всего, я относилась и к строптивым, и к тем, кто много о себе понимает, так что пришла я на студию напрасно: моя карьера там была обречена. Сейчас я могу, конечно, иронизировать в своё удовольствие, но тогда я была в ужасе: ведь я ощущала себя полноценным художником, и не только потому, что окончила институт с красным дипломом. Мои работы уже выставлялись и у нас, и за рубежом, у меня были публикации, а главное – я уже имела возможность почувствовать уважение к себе как к профессионалу. И вот тебе раз: я, оказывается, должна быть признательна, что меня пускают за один стол и не заставляют вдевать резинки в трусы.
Позже я узнаю, что группа «Пугачёва» считается очень тяжёлой в эмоционально-нравственном плане, и мы с Татьяной попали на картину только потому, что никто из других художников по костюму не захотел здесь работать. Впрочем, по-моему, Татьяну это не пугало, она твёрдо решила делать карьеру на этом поприще, а историческая картина была достойным плацдармом.
Татьяна круглолицая, волосы на прямой пробор собраны в пучок, улыбка – ослепительная, зубы – восхитительные, есть в ней что-то по-кошачьи вкрадчивое, особенно когда она пытается что-то объяснить. Речь чуть-чуть замедленна, она аккуратно подбирает слова. И до самой невыносимой жары – неизменное коричневое платье из джерси, под горлышко, похожее на школьную форму. Но если она и из кошачьей породы, то наверняка это не домашняя киска. Человек она волевой и очень упрямый. Татьяна тоже любила порассуждать на тему, что я должна «узнать студию», т. е. мне вновь давали понять, и не единожды, что речь идёт вовсе не о расположении цехов, павильонов и прочих служб, а о неписаных законах студийной дедовщины. Однако именно их мне постигать и не хотелось: я не настолько любила и была предана кино, чтоб цепляться за студию любыми способами и на любых условиях.
Рабочие будни
Кандидаты на главную роль продолжали прибывать «от Москвы до самых до окраин…». Были среди них и настоящие будущие звёзды советского кинематографа: Вельяминов, Хмельницкий, Васильев… Были и более удивительные персонажи.
Однажды из станицы Семикаракоры явился Борис Николаевич Куликов, донской писатель, лауреат Госпремии. Мужик он был удалой и шумный – настоящий казак. Командировал его на роль Пугачёва обком партии. Человек он был замечательный, мы с ним, можно сказать, подружились. Жаль, что я не оправдала его надежд, но об этом потом. Но большая часть претендентов получили роли в окружении Пугачёва. И как ни сражался Володарский, сделать он ничего не мог: на главную роль «верхи» выдвинули Евгения Семёновича Матвеева, и ставку ему сделали (он при мне и помреже Саше Михееве крайне требовательно звонил Гришину, мол, с голоду может помереть, коль срочно не утвердите!) индивидуальную – 70 рублей за съёмочный день – штука небывалая!
Бухтеть по этому поводу осмеливался вслух только Куликов: «Да какой он, к чёрту, Пугачёв – от него за версту творогом пахнет! Тьфу!»
Как я уже писала, о В. Высоцком больше никто не вспоминал.
Чика
Актёрский ансамбль формировался туго, хоть на картине было два ассистента по актёрам. Иногда Салтыков прислушивался и к барышням из костюмерной. Благодаря Татьяне и мне на картину попал Григорий Григориу.
Дело было так. Подходит в один прекрасный день ко мне Чапаева с самым загадочным видом и истомой в глазах и спрашивает:
– Ты «Табор уходит в небо» видела?
– Нет, – отвечаю. – Не люблю я фильмы про войну.
– Про какую ещё войну?– не поняла Чапаева.
Здесь требуется пояснение. В тот год афишами «Табора» была увешана вся Москва, но почему-то я решила, что это фильм о цыганском таборе, который сожгли в печи крематория, – такую именно ассоциацию вызвало у меня название, и я даже не собиралась смотреть фильм про такую жуть.
– Да ты что, это же совсем про другое! И там такой красавчик играет – Григорий Григориу! Ты уговори Салтыка взять его на Чику Зарубина, он тебя послушает, а я с ним в экспедиции буду роман крутить!
От такой постановки вопроса я несколько обалдела, но студия меня уже начала приучать не удивляться всему подряд. Ну я и подкатила к режиссёру. На роль Чики Зарубина претендентов не было, и мы вместе с Салтыковым пошли смотреть творение Лотяну. Так я в первый раз увидела Гришку. На экране. С подачи Чапаевой.
Подготовительный период шёл полным ходом. Мы зашивались в прямом и переносном смысле этого слова, что для студии вообще норма жизни. За примерками актёрских костюмов обычно надзирала Татьяна, а моё место – склады и красилка. Но однажды Татьяна подошла ко мне и попросила провести примерку у Григориу.
– Ты чего? – удивилась я. – Это же твой предполагаемый объект!
– Да ну его, изнуделся весь на примерках. То ему не так, и это ему не этак. Осточертел! Я этого Григориу уже почти ненавижу!
Примерку я провела без проблем, а с Татьяной у них возник такой напряг, что всю картину они друг друга на дух не выносили. Если честно, то претензии к костюму у актёра были вполне обоснованные, Танька наверняка всё видела сама, но упёрлась из вредности, а ему было просто неудобно двигаться в такой необъятной хламиде. И ещё в связи с травмой, поскольку вся роль практически верхом, он хотел получить широкий кожаный пояс, почти корсет, да ещё с цацками и наворотами. Уж не знаю, как там обстояли дела с травмой, возможно, желанный пояс был некой данью цыганскому романтизму, этаким своеобразным приветом от Зобара – Чике Зарубину. Вот Танька и взвилась до небес!
Я спорить не стала: кафтан закройщик подколол, порты обузил. Сапоги и папаху заказали. Пояс я надеть разрешила, но только так, чтобы его не было видно – на нижний кафтан, исключительно для самоощущения, зато в качестве компенсации пообещала подыскать медную серьгу в ухо, чем умаслила нашего Чику, как капризного языческого кумира. Короче, все проблемы с Григориу и его костюмом я решила, Татьяне доложила и через полчаса благополучно забыла о его существовании. Оказалось, не навсегда.
До начала первых съёмок времени была прорва. Мы все успели подружиться, переругаться, перепиться, влюбиться либо возненавидеть друг друга, а я ещё умудрилась подвергнуться разбойному нападению, в результате чего – на почве лёгкого сотрясения мозгов – начала писать стихи. И сразу «по-взрослому»! И оказалось, что читателей и поклонников у меня море, а роль «дядьки-молоточка» взял на себя Б. Н. Куликов. Он чуть ли не пинками и матом гнал меня в издательство, злился, обещал познакомить с Юнной Мориц и Беллой Ахмадулиной, но не случилось… запил. А сама я никуда не пошла – издательств боялась почему-то до смерти, в отличие от худсоветов любой инстанции.
И тут вдруг, забыв про стихи, все увлеклись гаданием – любым и всяким: гадали на картах, по руке, чуть ли не на растворимом кофе: мы были молоды, и любовь жаждала нас, а мы – её! Так, один раз я подлетела с протянутой ладошкой к молдавскому актёру Володе Шакало, и он мне нагадал, что через год я рожу ребёнка… Я отошла от него в полной растерянности, но так и случилось.
Прошло много лет, прежде чем я поняла: при всех подлостях и «свинцовых мерзостях», которые происходили на территории фильма «Пугачёв» (не только по отношению к слабому полу, но и к сильному – досталось всему мужскому актёрскому составу, за исключением Е. С. Матвеева), это время было реальной суровой школой жизни, которая здорово научила разбираться в людях, не окрашивая при этом весь мир в чёрно-белые цвета. Да, из этой «школы» хотелось постоянно сбежать – за первые полгода я написала три заявления по собственному желанию, но их тут же рвал в мелкую крошку на глазах у директора второй режиссёр Генка Морозов, приговаривая: «Никто ещё добровольно со студии не уходил. Все мечтают здесь работать! Нас в производственном отделе будут пытать: почему? И что, ты думаешь, мы ответим? Да мы тебя с дерьмом смешаем, чтоб самим выпутаться!» Итогом беседы были раздавленные прямо на моей руке отцовские офицерские часы, которые, по идее, ничего не боялись, даже такой грязи, совсем как танки…
Так я доработала практически до конца фильма, не только получив сотрясение мозга и трещину в крестце, но и начав писать стихи, вступив в молодёжное отделение СХ СССР, издав свой перевод книги А. Дзеконьской-Козловской «Женская мода ХХ века», научившись ездить верхом, а главное – родив дочь Катерину. Имя придумала Вия Артмане, приглашённая на роль Екатерины Второй, которую забыли, уж как водится в кино, предупредить, что её роль сокращена до крошечного эпизода. Но Вия даже виду не подала, потрясающий человек!
Да, ещё у меня появилось что-то вроде чувства юмора или иронии, без этого выжить было вообще нереально!
Переславль-Залесский. Первая киноэкспедиция
В Переславле заселили нас в какое-то общежитие. В одной комнате Чапаева, старший костюмер Хафисова и я. Самым примечательным в этом общежитии было уникальное расположение туалетов: к самой кабинке, помещавшейся в центре коридора, можно было подойти со всех сторон света сразу через четыре предбанника. Когда я рассказывала про это чудо архитектурной мысли профессионалам – мне попросту не верили. Но мы-то там жили! Представляете, открываются четыре двери разом, и четыре человека разного пола и степени нетерпения с четырёх сторон рвутся к единственному унитазу!!!
Но столь уникальным архитектурным сооружением воспользоваться можно было только в светлое время суток. На ночь нам приходилось запираться на ключ и придвигать мебель к двери. Сбылись самые худшие предсказания о неуправляемости группы Салтыкова: вечером мужская часть группы (господ артистов я не имею в виду) напивалась до поросячьего визга и начинала вышибать нам двери. Утром мы продолжали работать, словно ничего этого не было. Мол, коллеги…
«Картоночки»
Костюмерная располагалась в спортзале какой-то школы. Обычно Татьяна с актёрами уезжала на площадку, а мы с Хафисовой оставались одевать групповку, массовку и каскадёров. Однажды заявилась группа пацанов. Ребята стояли в дверном проёме, не решаясь войти, и было в их облике нечто странное: какая-то смесь опасной наглости и робости в одном флаконе. Мы с Лидой переглянулись: актёрские костюмы дорогущие, натуральные меха, доспехи, а головой убор одного татарского князя… Мама не горюй! Но Хафисова – человек не из робкого десятка, к тому же опытный.
– Ну что, молодые люди, сниматься будем? Если так – давайте ваши паспорта, и начнём одеваться! – Хафисова постучала указательным пальцем по циферблату маленьких часиков на левой руке. – Вон у меня на столе целый список – героев не счесть! Кем быть желаете: русскими или татарами? Пока ещё можно выбирать!
– Так у нас паспортов нет, – откликнулся тот, что стоял первым, потом выяснилось, что его звали Славик (мне он показался самым симпатичным из всей этой братии).
– Это как? – ещё не поняла, но уже что-то заподозрила Хафисова.
– У нас «картоночки», – протянул парень.
– Вот оно что! И за что отбываем, детишки? – без всяких церемоний спросила Хафисова.
Столько раз я «читала и слышала об этом», что нельзя задавать подобные вопросы осуждённым: мол, это не только неделикатно, но и может озлобить… Однако Хафисова задала этот вопрос как нечто само собой разумеющееся: без высокомерия, с каким-то вполне равнодушным и деловым любопытством, словно это было частью её повседневной работы, а эта гопкомпания была тысяча первой только за сегодня. И пацаны расслабились, поняли, что их не погонят, не завизжат, не забьются в истерике от страха перед их судимостью.
Более того, они будто только и ждали этого вопроса: в момент выложили Хафисовой краткие версии своих злодеяний, достали «картоночки» и принялись с восторгом наряжаться в исторические костюмы. И никто шагу не заступил за половицу, обозначенную указательным пальцем Хафисовой.
Особенно запомнился Мишаня – самый младший и самый здоровый. Он явно что-то хотел спросить, но замялся. Хафисова заметила:
– Ты чего?
– А правда, что у вас будут «жмуриков» снимать повешенных? – садистски прочувствованно полюбопытствовал он.
– Правда, – кивнула Хафисова. – А тебе-то что?
– Да поглядеть на мертвяков охота…
– Так это ж чучела!
– Чучела? Жмурики не настоящие?! – вскинулся Мишаня, он был жутко разочарован, узнав, что «жмурики» в кино – это всего-навсего тряпичные чучела, а вовсе не посиневшие трупы с вывалившимися языками.
Короче, с этими ребятами проблем не было. Прошла неделя. Кончились съёмки, в которых они участвовали. Глянули мы, а на вешалке висит курточка Славика, да не первый день висит. Спрашиваем у ребят:
– Где Славик, не захворал?
– Да на зоне. Не удержался на химии…
Суд чести или всё же бесчестия?
Судили нашего шофёра Мишку Садыкова. Группа собралась в полном составе, включая всех народных и заслуженных. Должны мы были этого засранца Садыкова брать на поруки за «хулиганство с цинизмом». В чём суть его жуткого проступка, мы понятия не имели, а уж что скрывается за столь виртуозным названием статьи – тем более.
Меж рядов стульев, на которых мы сидели, шныряла его сожительница, реквизиторша Нинка, почему-то считавшая себя его законной женой и уже записавшая себя в декабристки. Она промокала невидимые слёзы мрачно-линялым цветастым фартуком, крепко зажатым в маленьком обветренном кулаке, и умоляла взять Мишку на поруки: по этой статье, как говорили, ему светило два года.
Тут поднялся человек в милицейской форме и доложил нам все обстоятельства. А обстоятельства, как выяснилось, были весьма непристойно-комического свойства, как всегда, бурда в одном флаконе. Уж не знаю, что возомнил о себе этот жалкий водила Садыков, для которого и реквизиторша Нинка была слишком хороша… Но, чтобы хоть как-то уравновесить своё мужское «я», вероятно, резко пошатнувшееся от скопления на маленьком провинциальном пятачке такого обилия звёзд советского кинематографа мужского пола, он вышел спозаранку на балкон и показал маляршам из соседнего общежития всё, что почему-то принято называть мужским достоинством. То ли «достоинство» Садыкова оказалось столь неказистым, что ни на кого из малярш впечатления не произвело, то ли провинциальные девушки искренне возмутились хамством заезжих «столичных штучек» – сие осталось неведомо; однако поскольку сами они по естественным причинам дотянуться до пакостника и надавать ему тумаков всласть для отвода души не смогли, то малярши не только завизжали на весь Переславль, но и вызвали милицию.
Милиция – тоже мужики и тоже всё время съёмок пребывали в некой перманентной ревности по отношению к «понаехавшим»: «Видали мы этих артистов!» Поэтому Мишка Садыков оказался для них чем-то вроде поощрительного приза, пусть и в самой неприглядной упаковке. Жаль было, конечно, что мужик всего-навсего оказался водилой грузовика, а не народным артистом, но тоже из московских, из самих мосфильмовских! Теперь-то, ясен пень, узнают москвичи, кто они есть и где их место!
И вот все мы – группа в полном составе – дружно сидим в душном зале, ржём в кулак, но при этом на полном серьёзе выслушиваем от милиционера, что и как показал Садыков с балкона целомудренным маляршам. Уж не знаю, во что бы это вылилось и как надолго бы затянулось, но когда до Нинки дошла суть проблемы, она взвилась до потолка и накинулась на Мишку так, что не оттащить. Впрочем, никто и не пытался. Вряд ли стоит повторять, что именно она орала в адрес своего «законного мужа», хотя что орут в таких случаях, вообразить нетрудно.
Короче, свои два года условно Мишка получил, и мы, съёмочная группа исторической киноэпопеи «Емельян Пугачёв», взяли это чмо на поруки, тем более что в вопросе надзора мы вполне могли положиться на реквизиторшу Нинку и её маленькие, но весьма тяжёленькие кулачки.
Смолевичи. Вторая киноэкспедиция
За страну Белоруссию
Выпьем первый бокал,
С этой самой закускою,
Что союзник прислал…
Мы выгрузились из автобусов, побросали вещи в бараке и повели себя как обычные дачники, впервые за долгое время очутившиеся в лесу: принялись тут же оглядываться по сторонам в поисках грибочков. Дело было до Чернобыля, грибов была фантастическая прорва, особенно подосиновиков, лес был сказочный, ведьмины кольца огромных мухоморов вились по полянкам, но чем удивил белорусский лес – там не было ни одного цветочка. Но мы были в таком восторге от грибов! Если бы мы знали, что эти грибы, лапша и сухари станут нашей основной пищей на ближайшие месяцы…
Смолевичи – для нас это в первую очередь кинематографический полигон в 60 км от Минска, принадлежащий киностудии «Беларусьфильм», которую между собой все давно называли «Партизанфильм». Как и положено, полигон «Партизанфильма» нас встретил стрельбой, отголосками взрывов и доносившимся из-за пиротехнических дымов хриплым и надрывным «Ур-р-р-р-р-р-ра!». Точно не помню, но, по-моему, снимали «Чёрную берёзу».
И здесь до зимних холодов мы должны были успеть осуществить все натурные съёмки нашей героической киноэпопеи. Художник-постановщик Стален Никандрович Волков уже к нашему приезду выстроил на полигоне со своей бригадой роскошное бревенчатое городище и казачий хутор. Незадолго до нас на этом полигоне снимали «Красную шапочку» с Яной Поплавской, остался мосток, часть декорации жилища Волчек и брошенная операторская тележка, на которой стали кататься все кому не лень.
Чтобы хоть как-то заполнить широкоформатный экран, требуется человек 600, эффект при этом никакой. На съёмках нашей эпопеи была задействована Таманская дивизия, которая расположилась неподалёку от полигона и иногда подкармливала нас из солдатского котла; Алабинский (нынче – Президентский!) кавалерийский полк. А также спецпризыв в армию из Средней Азии, дабы получить войско Салавата Юлаева, сам «Салават Юлаев» и его калмыцкие коллеги, которые в реале умели ставить калмыцкие юрты, играть на кумызе и т. д. (С гонором у калмыков всё было в полном порядке!) Но и это не всё! Ещё потребовалось 400 человек гражданской массовки, бригада наглых трюкачей-каскадёров во главе со своим «полковником», ну и около 70 актёров, включая Е. С. Матвеева и его ближайшее окружение. Ах да, забыла про верблюдов, которых привёз уголок Дурова. Оказалось, что они жутко боятся лошадей, и съёмки с ними, да ещё при горящих возах, – сущая мука.
И вот всё это «мамаево побоище» нужно было одеть ещё до рассвета, а после собрать раскиданные по полям и оврагам вещи, пересчитать и приготовить к завтрашнему утру. И эта героическая участь легла на плечи мои, Хафисовой и ещё двух молоденьких девчонок – помощников костюмера. Чапаева одевала только артистов, вовремя вспомнив, что по штатному расписанию художник у нас один – она.
Пришлось научиться сидеть в седле, объезжая с иголками и катушками азиатские войска, наглухо зашивая им ворот на время съёмки: у ребят были свои представления о прекрасном, и они непременно старались выпустить поверх исторической одежды голубые петлицы кавполка – чтоб родные увидели. Но истинная мука была обрядить Таманскую дивизию в солдатские костюмы времён Екатерины. В помощь мне был выделен лейтенант, два мегафона и трёхэтажный мат – это всё, что было в моём распоряжении. Вот уж где я с тоской вспомнила о «сене-соломе»!
Пересказать «коротенько» три года жизни на нашей пугачёвщине не получится никак. Поэтому я расскажу одну престранную историю, не намекая ни на что абсолютно, просто последовательность ряда событий.
Это было как раз то время, когда в газетах написали о странных неопознанных явлениях в небе над Петрозаводском. На то время я вообще ничего не слышала ни об НЛО, ни о прочих заморочках из этого ряда. И вот в один из вечеров – обычно мы собирались вместе, слушали музыку, читали стихи, выпивать возможности особой не было (до ближайшего магазина 4 км лесом) – мы с Татьяной услышали странный разговор двух молодых здоровых парней, звуковиков. Один просил другого проводить его до барака, т. к. одному ему страшно. У нас глаза полезли на макушку от изумления: в этом бараке была наша костюмерная, и уж было не сосчитать, сколько раз мы бегали туда. Эта история нас так заинтриговала, что за завтраком мы подсели к нахохлившимся ребятам; с ними явно было что-то не так. Внучка Василия Ивановича выдавила из них признание без особых усилий, а вот само признание нас здорово озадачило: парни рассказали, что уже несколько ночей по лесу бродят трёхметровые фигуры, одетые в странные одеяния наподобие длинных, расширенных книзу, едва светящихся плащей. Я не отреагировала на это никак, была не в теме, а вот Татьяна вечером подошла ко мне и жарко прошептала: «Я знаю, кого видели ребята!» – «Кого?» – на всякий случай полюбопытствовала я. «Инопланетян, вот кого!» – торжествующе прошипела Татьяна, оставив меня в полном недоумении.
Через пару дней мы снимали сцену «апофеоз Пугачёва», снимали в глубоком карьере днём, но под режим. Надо было одеть как можно больше народа и всем дать горящие факелы в руки, чтоб чадом заволокло небо и получилась… ночь! Оглядев мои труды, Стален Никандрович похвалил меня: «Сколько народу одеть умудрилась, вот только зачем ты ещё эти два манекена наверху присобачила? Видно же, что это не люди!» Какие ещё манекены, возмутилась я, глядя, куда он указывал. Вверху, на самом краю обрыва, стояли две странные высоченные фигуры в балахонах… Это точно были не люди, но и никаких манекенов я не обряжала – такая блажь мне просто не могла в голову прийти! Я хотела получше рассмотреть их, но чад от тысячи факелов так стремительно поднимался вверх, что сделать это мне не удалось…
По-моему, достойный конец рассказа о киноэпопее.
«Белый снег России», режиссёр Вышинский
Я шла по заснеженному шоссе уже больше часа в направлении, указанном случайным встречным, зажав в варежке бумажку с адресом. Вдруг слева от шоссе появилось заснеженное озеро, а на той стороне его, на бугорке за берёзами, забрезжили кирпичные кладки каких-то домов. Увидев на льду следы чьих-то валенок, я не раздумывая ступила на лёд. С обочины шоссе озеро показалось мне небольшим, но я всё шла и шла по нему, а берег не приближался. На бугорке собралось несколько человек, явно наблюдавших за мной, но мысль о том, что я могу уйти под лёд под этим ярким, почти весенним солнцем, ни разу не пришла мне в голову. Мне надо было поскорее добраться до невысоких кирпичных домов – там умирала наша третья с Кристиной Миколаевской подружка по весёлым вечерним одесским девичникам с «сухим бялым винком», Наташка Бакалясова. Я спешила проститься с ней, и ничто не должно было мне помешать.
Дверь крошечной квартирки мне открыла Наташкина мать, одновременно встречая меня и провожая медсестру, приходившую сделать укол обезболивающего. Наташка лежала в забытьи, я села рядом в кресло, и смотрела на неё, и не могла поверить в происходящее. Ей не было и тридцати, и звонок незнакомой женщины, назвавшейся её матерью и попросившей меня не откладывая приехать в район Подольска, мой поход через озеро и умирающая Наташка – всё это казалось какой-то сюрнёй. Веки у Наташки дрогнули, она увидела меня, что-то захотела сказать, но не сумела, и тогда вмешалась мать: «Оля, ты глянь, – затараторила она с неизживаемым хохлацким акцентом, – какое чудное платье – свадьбешнее! – я купила Наташке на похорон! – услышала я, и мне показалось, что у меня шевелятся волосы на голове, но мать продолжила: Это примета такая народная, коль на похорон купишь нарядное свадьбешнее платье, то незамужняя хворая ни в жисть не помрёт, да, Наташка?» Я поняла, что мать уже малёк не в себе от горя, а Наташка, сквозь боль и муку, тоже всё прекрасно понимает. Она подала мне едва заметный знак, и я приблизилась к ней. «Оля, я тебя перед Кристиной оговорила, когда она приезжала в Москву уже после картины: сказала, что ты не хочешь с ней общаться… Это ревность… Ведь она захотела стать твоей старшей сестрой, а я так… хлопушка…» – Наташка замолчала, совершенно обессиленная, а потом её перекорёжил очередной приступ боли. Мать бросила на диван «свадьбешнее» и в тапках помчалась по заснеженной колее – встречать медсестру. Когда Наташка забылась вновь, мать сказала, чтоб я уходила и звонка от неё не ждала: «Не к чему! И не вздумай идти через озеро – чудом прошла! Видать, ангел тебя хранил, чтоб ты с моей Наташкой попрощалась…» Я кивнула и поспешила одеться…
А начиналось всё так весело! Была весна 1978 года. Моей Катюхе было одиннадцать месяцев, когда мне позвонили со студии и стали уговаривать выйти на картину. Обещали энное количество загранпоездок, из которых я смогу привезти своей дочке кучу замечательных одёжек. Я и купилась.
Однажды мне сказали, что на роль второй жены Алёхина, вдовы губернатора Марокко Грейс Висхар, приглашена польская актриса Кристина Миколаевска и через час я смогу снять с неё мерки. Наш помреж Наташа Бакалясова привела её в актёрские комнаты, и мы втроём пошли в цех снимать мерки. Под обаяние Кристины мы с Натальей попали с первой же минуты: её взгляд, какую-то кошачью игривость, тон общения, необычайную женственность, лёгкое лукавство и бесконечную доброжелательность по отношению ко всем невозможно ни забыть, ни спутать.
Оценив наши производственные возможности, Кристина, ничего не сказав мне, пошла прямым ходом к «пану директору» и «пану режиссёру» и предложила свой план: шить ничего не надо, для этой роли у неё всё есть в её личном гардеробе. Золото она тоже наденет своё, но я должна поехать с ней дня на три в Варшаву, чтобы отобрать необходимое. Тем более что нужны меха, а она не может везти все свои шубы и шиншилловые горжетки через границу, иначе её примут за польскую спекулянтку. Ну, сделанные и выросшие в СССР должны понять комичность этого момента и с лёгкостью представить, как низко отвисли челюсти у «пана директора» и «пана режиссёра». Не знаю, что они уж бормотали ей в ответ, но Кристина решила, что я человек крайне занятой и недоверчивый. Тогда она предложила «пану директору» и «пану режиссёру» поехать вместе со мной – дорога, разумеется, за её счет – и тихонечко посидеть в её роскошном баре (где «ест вшистко – и винко, и виски!»), пока мы будем примерять «барахлё»! Объяснить ей процедуру оформления наших поездок за рубеж не смог бы даже лучший актёр польского телевидения того времени, сам первый секретарь ЦК ПОРП Эдвард Герек, поэтому мне просто приказали сидеть дома и не снимать телефонную трубку.
Наконец до Кристины что-то дошло, и, встретившись со мной, она подробно, до мелочей записала, что ей нужно привезти к каждой сцене. И привезла. И ничего не забыла! Вот это тот уровень профессионализма, который резко отличает зарубежных актёров от наших звёзд, звёздочек и звездушек. На прощание она зачем-то попросила меня примерить её туфли – оказалось, что у нас одинаковый размер. Она улыбнулась, и мы расстались.
В следующий раз с Кристиной мы встретились уже на съёмках в Одессе. До этого была вилла нашего посла в Венгрии, изображавшая парижский дом Алёхина, но, как обычно, «худкост» своё основное время проводит в пошивочном цехе, тем более что костюм нашей отечественной звезды приходилось расставлять или перешивать раз в месяц, а затем везти в Шереметьево – умолять передать с ближайшим рейсом. Да и то умудрилась все мои труды на нет свести, забыв надеть это удивительное платье с подлинной бисерной вышивкой времён модерна. Царские таможенные пломбы срезала – слёзы капали, но, как говорится, не тем помянута будет!
Кристина часто предлагала после съёмок зайти к ней (мы жили в разных гостиницах) и выпить шампанского, которое тогда в Одессе продавалось по «три рэ» с полтиной, но я отказывалась – было почему-то неловко, а Наталья шла к ней каждый раз. Иногда я ловила на себе её вопрошающий взгляд, но не понимала его, и это только усугубляло неловкость. Но как-то она не выдержала и спросила: «Тебе не понравились туфли?» – «Какие?» – не поняла я. «Ну разные, от комплектов…» И тут выяснилось, что из каждой поездки, в которую меня не брали, Кристина передавала мне роскошные подарки: верх, низ и туфли! Красоты необычайной! И всё итальянское! Но наши из элементарной зависти не отдавали мне эти презенты, а Кристине оставалось лишь удивляться моей странной неблагодарности. Хорошо, хоть вишнёвые ботиночки для дочки отдали! Со временем я получила все её подарки, но так было стыдно за своих… Тем более что всякими мелкими презентами Кристина одаривала абсолютно всю группу, после Куросавы не помню, чтоб кто-нибудь был так щедр.
