Михаил ДАНЬШОВ

Россия

Я не знаю, что было: то явь или сон –
Будто в лес я забрёл пред рассветом.
Полыхали зарницы во весь небосклон,
Чтобы мог я увидеть всё это.

Я стоял не дыша, хоронясь за кустом.
Предо мной на безлюдной опушке,
Непрестанно себя осеняя крестом,
На коленях молилась старушка.

А в молитве усердно просила она
Мирных лет, тишины и покоя.
И сияла над ней светлым нимбом луна,
Серый камень ей был аналоем.

На усталом лице след бессонных ночей
И печать бесконечной тревоги.
Обветшалое платье свисало с плечей
На её необутые ноги.

И, рыдая, пред ней я упал на траву.
И, обняв её стопы босые,
Я спросил горемычную: «Как вас зовут?»,
А она прошептала: «Россия».

«Слышишь, бабушка, слышишь, ведь ночь
на дворе,
И тебе ль в этом мраке скитаться?»
А она мне в ответ: «Видишь храм на горе?
Я должна туда к утру добраться.

Верь, касатик, мне, верь, ну а я доберусь, –
И ладонью мне вытерла слёзы, –
Слышишь гул по степи? Это Матушка Русь
Возрождается в бурях и грозах.

Только с ней суждено мне войти в этот храм,
Нам сегодня быть порознь негоже».
И отправилась в путь, прошептав: «Мне пора».
Я в ответ ей: «Храни тебя Боже».

Долго, долго смотрел я старушке той вслед.
Под ногами качалась планета.
А над храмом уже занимался рассвет,
Озаряя окрест горним светом.

Я не знаю, что было: то явь или сон –
Только я с той поры почему-то
Вижу лик её, словно сошедший с икон,
В зорях каждого нового утра.
Рай земной

Я сегодня утром ранним,
Чуть затеплился рассвет,
По лугам брожу духмяным,
Оставляя в росах след.

Сердце полнится отрадой,
Видя, как на дальний луг
Пробудившееся стадо
Гонит за реку пастух.

А над рощею сонливой
Вновь заря в повозку дня
Запрягает торопливо
Златогривого коня.

Чтобы, в руки взяв поводья,
Сдвинув шапку набекрень,
Пробуждать свои угодья
Поскакал в повозке день.

Этот луг и это небо,
Опалённые зарёй,
И поля, что пахнут хлебом,
И речушку под горой –

Всё, что чуткий взор объемлет,
Упираясь в неба край,
Сердце с трепетом приемлет,
Как с небес сошедший рай.

Отечества презренные сыны

Мы были рождены, чтоб сквозь невзгоды
И дни, спрессованные в монолиты лет,
Нести потомкам Божью искру Рода
И пращуров неписаный завет.

И мы несли их, верою хранимы,
Не помышляя в сторону свернуть,
Покуда нам столбами верстовыми
Вдруг кто-то не переиначил путь,

И, чьим-то тёмным замыслам в угоду,
Туманя очи, путая следы,
Лишил нас веры в Божью искру Рода
И душу с кровью вырвал из груди.

И мы с тех пор, с закатами сгорая,
Бездушные, без лиц и без имён,
Бредём, дорог уже не выбирая,
Смирившись с фальшью поднятых знамён.

Как призраки, безмолвною гурьбою,
На мёртвый свет полуночной луны
Бредём, приняв на лоб печать изгоя,
Отечества презренные сыны.

Крик

Как календарь, года свои листая,
Вновь пережить пытаюсь каждый миг.
И журавлём, отбившимся от стаи,
Кричит душа… Но кто услышит крик?

Не оттого ль так поседел я рано,
Что очень часто видел эту жизнь
Сквозь призму огранённого стакана,
Чтоб сгладить боль от надоевшей лжи?

Не оттого ль так гулко ноет сердце,
Что, позабыв родительский уют,
Пытался на чужбине отогреться,
Жизнь прожигая попусту свою?

Ну почему же лишь теперь заметил?
Разбрасывал я годы, как слова…
Давно уж осень поменяла лето,
И душу ранит жухлая листва.

Кружатся листья, стёжки заметая,
Которых вновь уже не проторить.
Как ни кричи, но не вернётся стая,
Растаяв в блёклом отсвете зари.

Элегия

Под неуютным небом октября
В дрожащих серых сумерках заката
Ещё одна осенняя заря
Сгорает безвозвратною утратой.

И в мареве холодного огня
Мне грезится, что там, за облаками,
Как будто мама машет мне руками
И жестами зовёт к себе меня.

И с грустью я смотрю сквозь полумрак,
Душой смиренно внемля листопаду,
На поданный мне свыше небом знак,
И сердцем тонко чувствую прохладу.

Скрипка

Он перед боем нам играл на скрипке,
Невесть откуда взявшейся в окопе.
И расцветали у бойцов улыбки
На лицах сквозь пороховую копоть.

А он играл про степь с цветущей вишней,
Про море, и про Днепр, и про Катюшу.
И в этот час короткого затишья
Он без костра отогревал нам душу.

Послышались разрывов перекаты,
И пули застучали в бруствер градом,
Он быстро скрипку обернул бушлатом
И схоронил под ящик от снарядов.

Затем, погладив дуло пулемёта,
Шепнул ему: «Ну что, споём, братишка?»
И пели они вражеской пехоте,
Да так, что в преисподней было слышно.
Когда же вспять бежали супостаты,
Он на краю дымящейся воронки
Упал, и было слышно на закате,
Как скрипка рядом плакала тихонько.

И он, от жуткой боли слёз не пряча,
Как волосы своей подружки юной,
Прижав её к груди своей горячей,
Ладонью гладил плачущие струны.

И слышали донецкие курганы,
Как он шептал ей: «Потерпи, родная,
Мы им ещё споём, лишь только раны
Нам доктора немного подлатают».

Памяти друга

Над суетностью мира воспарив,
Душа его, почившего до срока,
На крыльях догорающей зари
На небеса возносится высоко.

Возносится, чтоб на исходе дня
Под тихий звон с церковных колоколен,
Вобрав в себя небесного огня,
Сиять для нас на сером небосклоне.

Сиять сильнее всех других светил,
Сквозь сумерки вечернего заката,
Чтоб нам хватило разума и сил
Принять смиренно эту боль утраты.

И чтоб с молитвой, глядя на закат,
Нам виделось, что видится не многим,
Как сам Господь его по облакам,
Взяв за руку, ведёт в свои чертоги.