Сиреневый май

Сергей Гошев

Член Союза писателей России, занимается патриотическим и духовно-нравственным воспитанием молодёжи, выступает в школах и библиотеках от Калининграда до Камчатки. По его словам, благодарность читателей и слушателей вдохновляют его трудиться с ещё большей отдачей, а новый материал для будущих очерков и рассказов диктует сама жизнь.

 

 


Прошло много лет, даже десятилетий, но детские воспоминания о слепом учителе пения всё чаще тревожат мою душу.
Первого сентября классная руководительница сообщила нам:
– Ребята, в этом году у вас будет новый учитель пения. Зовут его Андрей Алексеевич Павлюков. Он воевал, танкист, горел в танке. Потерял зрение. Прошу вас, будьте внимательны к нему, ведите себя достойно.
И вот по расписанию урок музыки. Мы расселись в кабинете. У доски стоял стул, на нём лежал баян. Директор школы завела под руку мужчину в чёрных очках с белой тросточкой.
Мы замерли. Глазами пожирали учителя. В наших маленьких головах не укладывалось, как слепой человек будет преподавать музыку, вести классный журнал, ставить оценки. Как он справится с нами, сорванцами? Как узнает, кто поёт: Петров или Сидоров? Кто вышел к доске? Тишина стояла такая, что жужжащая муха на стекле, казалось, билась в барабан, а не в окно.
Учитель вызывал учеников к доске, знакомился. Просил спеть или повторить несколько нот. Потом что-то прокалывал на твёрдом листе небольшим шильцем. Он вёл себя так, как будто всё видит, что происходит в классе и кто перед ним стоит.
Мой сосед по парте что-то бубнил себе под нос, но я не слушал его. Всё моё внимание было приковано к учителю. Дошла очередь и до меня. После прослушивания Андрей Алексеевич сказал, что мне нужно обязательно петь в школьном хоре. За чёрными очками не было видно его глаз, но при малейшем шорохе или шёпоте в классе казалось, что он смотрит именно на нарушителя дисциплины. Я был напряжён. Моё сердце билось так громко, что, думаю, его слышал даже учитель. Он взял меня за руку и вдруг неожиданно спросил:
– Серёжа, ты сидишь в правом ряду за последней партой?
– Да!
– А рядом с тобой сидит… – Учитель снял очки и посмотрел закрытыми глазами на мою парту.
Весь класс повернулся и уставился на новенького ученика-второгодника. Уши и лицо его побагровели. Он встал и неуверенным голосом ответил:
– Я Петя Петухов.
– Вот и познакомились, говорун! Начинаешь учебный год с замечаний. Учителя всё видят, всё слышат и любят всех вас. Петя, полюби и ты себя – и будешь хорошо учиться. Полюби своих сверстников, друзей, родителей, и ты станешь уважаемым и счастливым человеком.
Эти слова учителя-фронтовика, обращённые к Петьке, врезались мне в память на всю жизнь. А с учеником Петуховым стали происходить удивительные метаморфозы. Он стал не только хорошистом, но и старостой класса. А ещё – и моим другом.
Хотелось побольше узнать об учителе пения. И только в конце учебного года мне удалось поговорить с ним. Школа готовилась к проведению военно-спортивной игры «Зарница», и наш класс вместо урока пения привлекли к трудотерапии.
– Кто желает сопровождать Андрея Алексеевича? – спросила классная.
Я поднял сразу две руки. Петька тоже поднял руку.
– Хорошо. Вы, – обратилась к нам классный руководитель, – вместе с учителем спускаетесь во двор. А остальные – на стадион расставлять флажки.
Мы сели на лавку болельщиков, учитель  – в середине. Петька вертелся, подавал мне какие-то знаки.
– Побегайте, ребята. Я вас позову, если понадобитесь, – сказал Андрей Алексеевич.
Он достал часы, щёлкнул ими.
– Петька, хочешь – беги. Я тут побуду, – зашептал я. Друг умчался к одноклассникам. – Андрей Алексеевич, давно хочу вас спросить, но…
– Не стесняйся, спрашивай! – учитель взъерошил мои непокорные вихры. Его обожжённое, покрытое рубцами лицо засияло открытой мальчишеской улыбкой. Чёрные стёкла очков показались мне добрыми карими глазами. Я почувствовал, как невидимая нить объединила нас, двух мужчин, один из которых – учитель, ветеран, не раз смотревший в лицо смерти, другой – дворовый мальчишка, который только начал постигать этот мир.
– Нам кажется, что вы всё видите, а слепым притворяетесь. Например, на прошлой неделе, помните? Петька хотел сбежать с урока. Петухов специально оставил дверь в класс ­приоткрытой, чтобы она не скрипнула. В середине урока он на цыпочках крался к двери. А вы были заняты прокалыванием своего таинственного журнала. Он уже выставил за дверь свой портфель, ещё мгновение… он – в коридоре. И вдруг: «Петухов, закрой дверь и сядь на место!» Ваш голос обрушился на нас, как снег на голову. Петька закрыл дверь и по-пластунски приполз к парте. А портфель так и остался в коридоре.
Учитель улыбнулся:
– Серёжа, никому не рассказывай, пусть это будет наш секрет. Я действительно ничего не вижу. Но могу сказать, что человек, лишённый зрения, лучше слышит окружающий мир и улавливает даже еле заметное дуновение ветерка. Поэтому твоего друга Петьку я вычислил сразу, как только он перекрыл свежий воздух, поступающий из коридора.
– А время, время как вы видите на часах? – не унимался я.
– Это совсем просто! У меня особенные часы, сделанные на заказ. – Учитель вытянул руку, на запястье показался большой циферблат. Провёл по стеклу, нажал сбоку, и на моих глазах откинулась крышечка-стекло. Он положил указательный палец на оголённые стрелки и определил время с точностью до минуты. – Вот, Серёжа, никакого фокуса. Всё просто!
Любопытство было сильнее приличия:
– Как оценки нам ставите, как вы пишете? Не могу понять!
– А вот этой науке, брат Серёжка, я учился не один год! До войны я начал учиться в институте, хотелось окончить его, потеряв зрение, лишился этой мечты. Но однажды сказал я себе: «Нет! Не для того я воевал четыре года в танке, чтобы, как слепой крот, безмолвно рыть землю и ждать своего конца. Я ведь человек!» – Казалось, что учитель смотрит прямо на меня. – Узнал, где и как можно научиться читать и писать, используя рельефно-точечную систему Луи Брайля. Луи Брайль – француз, ему было всего пятнадцать лет, когда потерял зрение. Он разработал специальный шифр, где для изображения букв используются шесть точек. Представляешь, шесть точек! Это и буквы, и цифры, и ноты, и знаки препинания! Продавливаю шильцем бумагу – пишу – и оставляю на ней бугорки. «Писать» приходится с обратной стороны листа. Текст пишется справа налево, затем страница переворачивается, и текст читается слева направо! – Андрей Алексеевич опять взъерошил мои вихры. Засмеялся. – Удовлетворил твоё любопытство?
– Вот здорово! А вы институт окончили?
– Институт окончил.
Меня понесло:
– А про вас в школе говорят, что ваш танк горел, вы ослепли и надели чёрные очки. После госпиталя снова фрицев бить пошли, так они вас боялись, потому что вы в очках видеть стали ещё лучше! Это правда?
Мой вопрос до слёз рассмешил учителя. Он снял очки, вытер платком промокшие глазные рубцы, потом ответил:
– Да нет, конечно! – Немного помолчав, улыбнулся, вздохнул глубоко и заговорил: – Горел наш танк не раз. А при штурме Берлина активизировались панцерфаустники. Они стреляли по нашим танкам из своих одноразовых гранатомётов из окон, из подвалов, с крыш, из-за угла. Но мы продвигались вперёд. Братья-пехотинцы и мы уже видели впереди Рейхстаг. Хотелось МИРА, ПОБЕДЫ, скорее УВИДЕТЬ родных. Только темнота удержала нас от наступления. На ночь устроились в брошенной квартире, танк – во дворе. Сели за стол, зажгли свечу и стали есть. Вдруг кто-то чихнул в шифоньере. Схватились за оружие, приготовились к стрельбе. «Хенде хох! Руки вверх!» – крикнул я и шумно передёрнул затвор автомата. Дверь шкафа медленно открылась, и мы увидели в тусклом пламени свечи глаза ребёнка. Это был мальчик лет десяти-одиннадцати, почти как ты. Чумазый, с испуганным взглядом, он вылез и поднял руки. На нём были порванная солдатская куртка и шорты. Стал что-то быстро бормотать по-немецки, поглядывая на стол. Я  понял, он голоден. Усадили его рядом, дали хлеба. После каждого откусанного куска он говорил: «Гитлер капут!» – и, не разжёвывая, проглатывал. Мы смотрели на него и молчали, даже забыли про еду. Видно, в ту минуту каждый вспомнил дом, детей, братьев… Я принёс из танка свой баян, с которым не расставался все четыре года войны. За песнями, воспоминаниями и рассказами мы так и встретили рассвет. Тот далёкий, победный, мой последний рассвет сиреневого мая, который я видел своими глазами…
Всё загрохотало с ещё большей силой. Небо стало красным от битой кирпичной пыли, а воздух – вновь горьким и едким от пороховых газов. Вперёд мы продвинулись не более ста метров. Сзади в корпус танка влетел огненный заряд. Ослепительный свет жаром обдал меня. Я ослеп и потерял сознание. Очнулся уже в госпитале. Темнота. Кто-то рядом разговаривает. Пытаюсь пошевелиться, а тело ноет и не слушается. «Андрей, очнулся?» – узнал знакомый голос своего механика танка. Я сжал его руку. «Победа! Победа, товарищ командир! – обрадовал он меня. – Германия капитулировала! Братья-пехотинцы поймали того фаустника, что наш танк спалил. Сдали его в комендатуру. Оказался тот самый пацан, что в шкафу сидел, которого мы кормили. У него там и панцерфауст был запрятан. А баян ваш в целости и сохранности доставлен в госпиталь. Только вот немного от огня верхние клавиши почернели, а так с виду всё целёхонько осталось. Не переживайте, товарищ командир». Механик растянул меха, и я услышал родной голос своего боевого друга. Мне захотелось быстрее стать в строй и ощутить под пальцами опалённые огнём войны кнопки. На поправку быстро пошёл. Скоро в палате играла музыка, собирая половину госпиталя. Я играл и думал: «Кому я нужен слепой, с изуродованной душой и телом?» Плакать хотелось. И вдруг прозрел – нужен. Родным своим нужен. Вот тебе, Серёжка, нужен. Дружку твоему Петьке нужен.
Учитель замолчал.
– А у нас вокруг школы много сирени. Сейчас так красиво цветёт, а пахнет… – не знаю, для чего я это сказал.
Прибежал Петька с веткой сирени в руках.
– Никак сиренью запахло? Только запах и помогает «увидеть» тот победный сиреневый май, – сказал Андрей Алексеевич и улыбнулся.
– Да я аккуратно веточку отломал. В классе поставим, – стал оправдываться мой дружок.
– Всё хорошо, Петя, не переживай, – успокоил его учитель.
Мы повели бывшего танкиста в школу.
Я заглянул в класс, подошёл к лежащему на стуле баяну. Осторожно провёл рукой по обгоревшим кнопкам. В дверях появилась физиономия Петьки.
– Ты что тут баян трогаешь?
– Эх, Петька! Для нас это просто баян, а для Андрея Алексеевича это настоящий боевой друг.

Сергей ГОШЕВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.